Цесаревич Николай Александрович

Цесаревич Николай Александрович

Сближение романиста с царской семьей началось довольно рано, — после его кругосветного путешествия на фрегате «Паллада». Нельзя сказать, что Гончаров избегал знакомств при дворе. Но в то же время, не особенно стремясь к подобным знакомствам, он сходится лишь с теми людьми, которые так или иначе оказываются в поле его писательской деятельности и которые отвечают его обычным требованиям к друзьям и знакомым. С людьми неприятными ему Гончаров согласен общаться лишь по службе. Сходясь с людьми высшего света, писатель не делает никаких исключений, не проявляет искательства, подобострастия. В письмах к ним его разговор всё тот же, что и всегда. Связи с двором постепенно крепли, в особенности же в связи с востребованностью Гончарова как педагога. Мало кто знает о том, что романист преподавал русскую словесность наследнику царского престола Николаю Александровичу (1843–1865) — сыну императора Александра II и императрицы Марии Александровны. Этот эпизод воспитания наследника пока не прописан ни биографами Гончарова, ни историками, изучающими царскую семью. Как известно, великий князь Николай Александрович должен был унаследовать российский престол, но неожиданно умер в возрасте двадцати двух лет. Как будущий государь, он получил прекрасное образование. Среди его преподавателей непродолжительное время был и писатель Гончаров. Преподавание русской словесности цесаревичу оказалось любопытной страницей не только в биографии великого писателя, но и в истории «придворного образования» в России.

В императорской семье русскую словесность чаще всего преподавали выдающиеся русские писатели, которые отличались не только литературным, но и педагогическим талантом, а также высокими нравственными качествами. Таким требованиям отвечали, например, поэт В. А. Жуковский, а затем друг A.C. Пушкина, ректор Петербургского университета профессор, литературный критик П. А. Плетнёв, который преподавал словесность будущему императору Александру И. Великому князю Николаю Александровичу непосредственно до Гончарова русский язык преподавал талантливый педагог, автор многих учебников Владимир Игнатьевич Классовский (1815–1877). Его перу принадлежали весьма популярные книги: «Версификация» (СПб., 1863); «Краткая история русской словесности» (СПб., 1865); «Русская грамматика» (СПб., 1865); «Латинская просодия» (СПб., 1867); «Основаниесловесности» (СПб., 1866); «Грамматика славяно-церковного языка»(СПб., 1867); «На досуге детям» (СПб., 1868); «Нерешённые вопросы в грамматике» (СПб., 1870); «Основания педагогики» (СПб., 1871 и 1872); «Знаки препинания в 5 новейших языках» (СПб., 1869); «Поэзия в самой себе и в музыкальных своих построениях» (СПб., 1871); «Заметки о женщине и ее воспитании» (СПб., 1874); «Состав, формы и разряды словесных произведений применительно к практическому преподаванию словесности» (СПб., 1876) и др. Его учебник «Грамматика славяно-церковного языка нового периода» выдержал уже семь изданий, причём последнее вышло уже в наше время — в 2005 году. Классовский, как и Гончаров, имел большую любовь к Античности и издал со своими комментариями латинских классиков: Вергилия, Юлия Цезаря,

Федра, Овидия, Тацита. Преподавал Классовский в Пажеском корпусе. О его педагогической деятельности ходили легенды. Будущий анархист Пётр Кропоткин, учившийся у Классовского в Пажеском корпусе, вспоминал: «Первая лекция В. И. Классовского явилась для нас откровением. Было ему под пятьдесят; роста небольшого, стремителен в движениях, сверкающие умом и сарказмом глаза и высокий лоб поэта… Он должен был преподавать нам грамматику, но вместо скучного предмета мы услыхали нечто совсем другое… Одни из нас наваливались на плечи товарищей, другие стояли возле Классовского. У всех блестели глаза. Мы жадно ловили его слова… В сердцах большинства кипело что-то хорошее и возвышенное, как будто пред нами раскрывался новый мир, о существовании которого мы до сих пор не подозревали. На меня Классовский имел громадное влияние, которое с годами лишь усиливалось… Западная Европа и, по всей вероятности, Америка не знают этого типа учителя, хорошо известного в России. У нас же нет сколько-нибудь выдающихся деятелей… в области литературы или общественной жизни, которые первым толчком к развитию не обязаны были преподавателю словесности. Во всякой школе, всюду должен был быть такой учитель. Каждый преподаватель имеет свой предмет, и между различными предметами нет связи. Один только преподаватель литературы, руководствующийся лишь в общих чертах программой и которому предоставлена свобода — выполнять ее по своему усмотрению, имеет возможность связать в одно все гуманитарные науки, обобщить их широким философским мировоззрением и пробудить, таким образом, в сердцах молодых слушателей стремление к возвышенному идеалу. В России эта задача, естественно, выпадает на долю преподавателя русской словесности».[347]

Однако в ноябре 1857 года Классовский по научным делам уехал за границу. Воспитатель цесаревича Владимир Павлович Титов попытался найти замену Классовскому, для чего обратился за помощью к управляющему Петербургским учебным округом П. А. Плетневу, который хорошо представлял себе задачи подобного преподавания. Плетнев предложил место наставника поэту А. Н. Майкову, однако тот откровенно объяснил, что область теории ему чужда, и рекомендовал вместо себя, как некогда в кругосветное путешествие на фрегате «Паллада», Гончарова[348].

29 ноября 1857 года Майков провёл с Гончаровым переговоры о возможности занять место преподавателя русской словесности при четырнадцатилетием наследнике, великом князе Николае Александровиче. Гончаров поначалу отказывался, ощущая огромную ответственность, но в конце концов согласился. 21 декабря того же года состоялось официальное назначение, причём за Гончаровым было сохранено место цензора. Гончарову пришлось преподавать наследнику и русский язык, и русскую литературу. Гончаров нигде не оставил письменного отзыва о наследнике, проявляя, может быть, излишнюю осторожность или щепетильность. Но благодаря запискам воспитателя Я. К. Грота мы знаем, что это был голубоглазый живой мальчик, который по внешности имел «много сходства с отцом и отчасти с дедом», императором Николаем I. Грот свидетельствует: «Нрав Николая Александровича весёлый, приветливый, кроткий и послушный. Для своих лет он уже довольно много знает, и ум его развит. Способности у него блестящие, понятливость необыкновенная, превосходное соображение и много любознательности».[349]

Разумеется, преподавание русского языка было для писателя определённой проблемой. Эти занятия не могли быть столь же глубоки и интересны, как занятия по русской словесности. Первое занятие Гончарова посетил академик Яков Карлович Грот. А. Мазон отмечает: «Первый (урок. — В. М.) был очень интересен, как бы вступительная лекция, и очень понравился Я[кову] К[арловичу]. Второй менее его удовлетворил. Видно было, что недостаёт для преподавания языка положительной и отчётливой теоретической подготовки. Это осознавал и сам Гончаров и вскоре, весной 1858 г., стал отказываться от продолжения уроков по русскому языку, предлагая остаться, если угодно, для чтений, то есть по литературе».[350]

Цесаревичу Николаю Александровичу занятия Гончарова полюбились до такой степени, что вместо положенных двух уроков в неделю он стал брать у Гончарова три урока.[351] К сожалению, мы почти ничего не знаем о том, какую систему образования избрал Гончаров для своего воспитанника, хотя слово «чтения» подсказывает, что романист опирался прежде всего на популярный в XIX веке метод комментированного чтения. Об этом же говорит письмо Гончарова к A.B. Дружинину от 22 июля 1858 года. Гончаров очень ценил перевод «Короля Лира», сделанный Дружининым, и его предисловие к этому переводу, насыщенное глубокими замечаниями о творчестве Шекспира и характерах героев: «Давно собирался я написать к Вам, почтеннейший и любезнейший друг Александр Васильевич, по многим другим уважениям, независимо от чувства постоянной приязни. Например, давно хотелось мне передать Вам, какой важный результат, на который Вы, конечно, не рассчитывали, произвел Ваш знаменитый перевод «Лира»: чтением его от доски до доски я заключил свои уроки с Ник[олаем] Алекс[андровичем], и если б Вы были свидетелем того увлечения, какому поддался ученик! Но это бы еще ничего, оно понятно: но я прочел от слова до слова и введение, к которому мне, с критической точки зрения, не нужно было прибавлять ни слова как к роскошнейшему, вполне распустившемуся цветку на почве — критики. Какой урок для ученика и как глубоко он его понял! Вот где прямая польза литературного образования и где единственными виновниками были Шекспир да Вы, а я только покорным посредником». Гончаров весьма серьёзно готовился к занятиям с цесаревичем. И долго хранил память об этих занятиях. Спустя более чем двадцать лет он всё ещё сохранял в ящиках письменного стола свои лекции, подготовленные для Николая Александровича.[352]

Романист вёл занятия с наследником, судя по всему, до июля 1858 года. Во всяком случае, 8 июля он писал своему брату H.A. Гончарову: «Уроки мои при дворе пока кончились».[353] Очевидно, Гончаров намеревался продолжить после летних каникул свои занятия с наследником. Однако планы пришлось изменить. А. Мазон приводит в этой связи следующее объяснение: Август Фридрих Гримм, заменивший Титова, «пригласил для переговоров (по поводу возобновления занятий. — В. М.) И. А. Гончарова, но принял его так неучтиво (растянувшись на диване), что Гончаров решил отказаться и по возвращении домой написал Гримму письмо, что по обязанности ценсора не имеет возможности взять на себя преподавательскую должность».[354]

Казалось бы, всё дело только в несложившихся отношениях Гримма и Гончарова. Однако это не так. Кто такой Гримм и каковы были его представления о преподавании в царском семействе? О нём известно очень мало, но то, что известно, наводит на размышления. Странно, но факт: Гримм не прошёл даже средней немецкой школы, а окончил лишь низшую школу.[355] Август Фридрих Гримм был гувернером в Петербургском частном пансионе пастора Муральта. Кроме гувернерства, у него была педагогическая практика: он обучал чистописанию. В начале 1840-х годов Гримм поступил наставником к сыну канцлера графа Нессельроде, а вскоре его пригласили занять при великом князе Константине Николаевиче место помощника его воспитателя, адмирала Литке. Кроме того, он выполнял обязанности чтеца императрицы Александры Федоровны, которая ему покровительствовала. В 1847 году Гримм, в чине статского советника, был уволен в отставку и с тех пор проживал в Дрездене, получая от русского правительства весьма приличную пенсию в 3500 рублей.

«За границей Гримм занимался литературою и написал на немецком языке две книги о России: роман из жизни петербургского большого света и воспоминания о путешествиях своих с Великим Князем Константином Николаевичем. В обоих этих произведениях он, выражая личную преданность Императорскому Дому, отзывался о России и о русских, об их национальных свойствах и особенностях и вообще о русском народном характере в выражениях резких и презрительных и постоянно выдвигал вперед воспитательное значение немцев в истории России».[356]

В 1853 году немецкая партия при императорском дворе предложила кандидатуру Гримма в качестве воспитателя сыновей будущего государя Александра II. Однако император Николай I сказал: «Этого не надо; и у себя найдем». Но после кончины Николая I молодая императрица Мария Александровна, бывшая высокого мнения о педагогических способностях Гримма, вспомнила о нем и пригласила его в качестве наставника для своих детей.[357] Характерно, что Гримм абсолютно не знал русского языка.[358] Как воспитатель цесаревича он делал главный упор на математику и музыку и совершенно не принимал во внимание русскую историю, русский язык и литературу, ибо считал Россию страной «вовсе не культурной».[359] «Гримм не считал вовсе нужным учить младших Великих Князей отечественной истории. В этой науке сам Гримм был не очень сведущ и скудость своих познаний плохо прикрывал высокомерными рассуждениями о том, что история России не может-де служить предметом серьезного изучения или преподавания, будучи не чем иным, как случайным сцеплением фактов, не имеющих между собою никакой внутренней органической связи. Не более высокого мнения был Гримм и о русской литературе, по поводу которой он вступал в бесконечные споры с Гротом, продолжавшим и при нем занимать должность наблюдателя классов Великих Князей. Так, по поводу отказа Гончарова от должности преподавателя русского языка и словесности при наследнике Гримм уверял, что для обучения этим предметам вовсе не нужен человек, одаренный знанием и талантом. Русская литература, рассуждал он, так бедна, что нетрудно передать ученикам понятие о ней, тем более что до Ломоносова о ней нечего и сказать. Грот возражал, что для того-то и необходимы в преподавателе талант и знание, чтобы к этим кажущимся Гримму неинтересными эпохам вызвать сочувствие, сделать их интересными, пробудить любовь к родному слову, а что касается до первоклассных писателей, то хотя у нас их и немного, но потому-то и следует изучить их со всем тщанием и дать почувствовать их красоты. «Да, — самоуверенно отвечал Гримм, — но такое развитие эстетического чувства и вкуса составляет задачу преподавателей иностранных литератур». Взволнованным голосом и с чувством глубокого убеждения Грот воскликнул: «Я с этим совершенно не согласен. Для русского надо, чтобы именно преподаватель отечественного языка и литературы исполнили это дело». Но голос его, конечно, оставался гласом вопиющего в пустыне».[360] Нелегко было русскому ученому и академику Я. К. Гроту состоять в подчинении у иностранного педагога, не прошедшего даже средней немецкой школы и едва окончившего только низшую. Приглядевшись к нему ближе, Грот скоро убедился не только в педагогической несостоятельности, но и в глубоком невежестве Гримма по разным отраслям знания…[361] Не зная ни русского языка, ни России, презрительно и враждебно относясь ко всему русскому в науке и в жизни, Гримм отодвинул на второй план изучение русского языка, словесности и истории и ввел преподавание всеобщей истории и географии на немецком языке.[362]

И вот этот человек фактически отстранил «первоклассного писателя» Гончарова от преподавания русской литературы цесаревичу Николаю Александровичу. В преподавании русской литературы великим князьям Гончаров остаётся первым авторитетом своего времени, и вряд ли кто-либо мог его полноценно заменить на этом месте. Между прочим, сам Гримм вскоре также потерял своё место. A.B. Никитенко записывает в своём дневнике от 30 декабря 1860 года: «Вечером читал у меня Майков свое новое произведение: «Испанская инквизиция»… Еще были у меня в этот вечер Ребиндер, Гончаров и Чивилев. Кстати, о Чивилеве. Он назначен воспитателем великих князей на место Гримма. Он нашел маленьких князей ужасно запущенными в умственном отношении. О развитии их и приучении к умственному труду до сих пор вовсе не думали. Между тем в императрице Чивилев нашел прекрасную женщину с добрым, любящим сердцем и возвышенными понятиями. Как это могло случиться, что воспитание князей было ведено так небрежно? Вина не Гримма, но и не тех, которые его выбрали и так долго терпели».

Таким образом, эпизод преподавательской деятельности Гончарова при дворе показывает, что в процессе воспитания великих князей сталкивались две противоположные тенденции. Одна из них основывалась на ознакомлении царских детей прежде всего с историей и культурой России, другая — преимущественно ориентировалась на культурные ценности Европы. Гончаров стал своеобразной жертвой столкновения этих тенденций.

После смерти великого князя Николая Александровича в 1865 году наследником русского престола был объявлен великий князь Александр Александрович. Его ориентированность на русскую культуру и историю была общеизвестна. Он не принимал даже западной живописи в храмах и считал, что она может быть только византийской.[363] Но это была уже другая страница русской истории.

Гончаров, как мудрый и несколько опытный человек, вероятно, подозревал, что любое прикосновение к высшей власти ещё долго может аукаться в судьбе и обсуждаться совершенно посторонними людьми без всякого благожелательства, напротив, с непонятной агрессией, непонятной тем более, что эти люди не имеют к делу ни малейшего отношения. Но в том-то и состоит их «дело», почти «профессия». И тем не менее спустя много лет писатель всё ещё удивлялся, что его неправильно поняли: «Искать я ничего не искал: напротив, все прятался, со страхом и трепетом принял приятное и лестное приглашение В. П. Титова заняться с покойным цесаревичем литературой (в ожидании, пока найдут другого учителя, вместо заболевшего) и потом испугался, оробел своей несостоятельности, по части знаний и педагогических способностей, а более дрожал за свою ответственность в этом важном деле — и с большой печалью удалился.

Многие, не зная моей нервозности, вероятно, приписали и это — нехотенью, может быть, недостатку сочувствия к этим, любимым всеми — и мною, конечно, — лицам. Можно ли так толковать чужую душу? Если б могли взглянуть в мою, то увидели бы в ней совсем противное!» («Необыкновенная история»).