Горечь отступления

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Горечь отступления

Воскресный день 15 июня 1941 года был солнечным, по-летнему теплым и по-весеннему свежим. В старой русской крепости Осовец, прославленной длительной обороной против полчищ немецкого кайзера еще во время первой мировой войны, царило в этот день особенное оживление.

С утра проходили дивизионные соревнования — стрельба, конноспортивные скачки, гимнастические упражнения, футбольные матчи, — и наша часть заняла в этих состязаниях не последнее место. А потом, когда солнце стало клониться к западу, на открытой сцене клуба зазвенели песни, запела скрипка, заиграл баян — начался концерт художественной самодеятельности.

Я и на состязаниях, и на этом концерте был не безучастным зрителем: ведь выступали товарищи по оружию, с которыми мы стояли на самом краю Родины, на самом опасном ее рубеже, и в такое беспокойное время! Совсем недалеко — по ту сторону границы — за последнее время заметна была подозрительная активность фашистов. Всего в двух километрах от нас станция Просткень (местные жители и красноармейцы называли ее по-своему: Прошкин, — может быть, так оно и вернее). Мы видели, что там разгружаются воинские эшелоны и на запасных путях стоят два недавно прибывших бронепоезда. Гитлеровцы все внимательнее, все чаще стали посматривать в нашу сторону. От них можно было ожидать чего угодно. Готовые к любым провокациям врага, мы помнили, что в эпоху империализма войны не объявляются, а начинаются, что вторая мировая война уже развязана, что два очага ее, в Европе и в Азии, расширяются, приближаясь к нашим границам. Захватнические стремления фашистов беспредельны, и никакой договор, никакие международные обязательства не удержат их от стремления осуществить свою бредовую идею мирового господства. И все-таки никто из нас в эти дни не думал, что война так близка, хотя все и понимали, что война неизбежна и что нам придется принять первый удар.

Нас радовали меткие выстрелы на стрельбище, четкие движения гимнастов, лихие заезды на ипподроме, ловкая рубка лозы. Надо сказать, что я, бывший кавалерист, и сам не удержался от участия в так называемом конкуриппике — скачке с искусственными препятствиями, и моя форма танкиста, как рассказывала жена, вызывала сначала насмешки среди зрителей, а потом — удивление, потому что я показал неплохие результаты. Живо, отчетливо — до самых мелких деталей — запомнился этот тихий и ясный день, последнее мирное воскресенье. Хоровой кружок нашей части исполнял знакомые мне с детства украинские песни. Две мои дочери — девятилетняя Тамара и одиннадцатилетняя Валя — кружились на сцене в русской пляске.

Шелестя лаковыми листьями тополей, набегал легкий ветер, и позолоченное вечерним солнцем облако проплывало над дальними крышами…

Ясно и спокойно было в этот вечер на душе.

В антракте обе девочки подбежали ко мне, наперебой рассказывая о своих впечатлениях. Улыбаясь, подошла жена.

И вдруг слышу:

— Товарищ Бринский!

Это окликнул генерал-майор Рубцов, командовавший нашим соединением. Рядом с ним стоял командир части, в которой я был комиссаром, — майор Выходцев. Я подошел к ним.

— Хорошо, — сказал генерал, пожимая мне руку, — благодарю.

Он благодарил и за хорошо организованную самодеятельность, и за боевую и политическую подготовку части, проверку которой он незадолго до этого проводил.

— Но, — продолжал он, — я хотел сказать не об этом. К будущему воскресенью готовьтесь: двадцать второго числа вам будут вручать знамя шефы.

Это еще более подняло мое и без того праздничное настроение. Нужно ли объяснять, каким торжеством для всей части является вручение такого знамени.

В ожидании торжественного дня мы прожили всю неделю. На танкодроме, где должно было происходить торжество, соорудили трибуну, наметили и посыпали песком дорожки и… только ночь, только несколько часов отделяло нас от этого торжества…

Стояла наша часть в деревне Руда. Вечером двадцать первого я допоздна задержался в районном центре Граеве — пограничном местечке.

В райкоме партии говорили о культурном обслуживании крестьян окрестных деревень и это непосредственно касалось нас, так как над рядом деревень мы сами шефствовали. Потом надолго затянулась беседа с председателем райисполкома Медвецким.

Вернулся я домой в первом часу… Шумели над головой темные сосны. Тихие звезды мерцали в глубоком небе. А над северным краем горизонта теплилась непогасающая июньская заря. Все кругом спало, только в штабе — огонек и бессонный дежурный, да под ногами часовых мягко похрустывал песок.

Прежде чем ложиться, машинально протянул руку к календарю и сорвал очередной листок. Как только открылось праздничное число, 22 июня, вспомнил о предстоящем торжестве и предупредил жену:

— Нюся, подними меня в шесть.

А в четвертом часу меня разбудил громкий рокот авиационных моторов. Помнится, спросонок я подумал о самолетах, часто проносившихся над нашими местами по трассе Москва — Берлин, и заснул было… Но грохот страшного взрыва, и не одного, а нескольких, слившихся в один общий гул, потряс все и отогнал последние тени сна. Вскочил… Долго ли военному одеться? Выбежал наружу. А грохот не прекращался.

Небо уже просветлело над темной землей, но солнце еще не поднялось, а на западе, над Граевом, полыхало беспокойное зарево, рвались снаряды, занимались пожары.

Я сразу понял все. Крикнул дежурному:

— Тревога!! Играйте тревогу!..

Но и без сигнала люди выскакивали из землянок, на ходу застегивали ремни, разбирали оружие, готовили машины, пополняли их боеприпасами, седлали лошадей.

Выбежала жена. На руках у нее всхлипывал еще не совсем проснувшийся двухлетний сынишка. Я только и успел сказать ей:

— Забирай детей и — в дот! Обо мне не беспокойся.

Появился майор Выходцев.

— Началось! — встретил я его, а он, должно быть, все еще не верил, что это настоящая война, и также коротко бросил:

— Провокация!

Но Граево горело, немецкие снаряды долетали до Руды и до нашего расположения — возле штаба, в воротах, возле столовой чернели свежие воронки. Немецкие самолеты гудели над нами, бомбили, обстреливали из пулеметов…

Майор Выходцев остался в расположении части, чтобы организовать оборону, а меня послал к Граеву с десятком бронемашин и со взводом пехоты. Желая непосредственно участвовать в бою, я занял место командира орудия в одной из бронемашин.

Навстречу бежали растерянные и перепуганные полуодетые люди. Они тащили с собой кое-какие вещи (что успели захватить впопыхах), несли и вели ребятишек. Из их сбивчивых ответов мы узнали, что немцы уже захватили Граево.

На самой окраине города мы встретили врага — батальон пехоты и несколько мотоциклистов. Вот они — серо-зеленые мундиры какого-то лягушечьего цвета!.. Не давая фашистам развернуться, открываем огонь. Снаряд за снарядом — недолет, перелет, цель. И сразу — паника в серо-зеленой толпе. Немцы пытаются принять боевой порядок. Отстреливаются. Но наши снаряды снова взрывают вокруг них черную землю. Через крестовину прицела я вижу, как заметались под огнем фигурки фашистских солдат. Падают… Побежали…

В приподнятом настроении возвратился я в Руду. Доложил майору, а он глянул на меня по своей всегдашней привычке исподлобья и покачал головой.

— Эх, Антон Петрович, я вижу, что ты все еще романтик, а не воин. Сел на броневик и увлекся стрельбой. Зачем? Это война, а не полигон. Надо было управлять боем. Ну, сейчас сошло благополучно, а ведь могло бы быть и по-другому…

Это меня смутило и заставило призадуматься. А ведь верно! Как я по-мальчишески увлекся!..

Вечером Выходцева вызвали в штаб, и он задержался, провожая наши семьи, которые еще утром были вывезены в Осовец и ждали эшелона. А я уже не стрелял — я руководил боем. Выходцев не раз еще поправлял меня, сдерживал мою горячность. Он, принимавший участие в боях с белыми бандами и басмачами в годы гражданской войны, был и старше и опытнее меня.

— Война только начинается, успеешь навоеваться, — говорил он. — Самое главное сейчас — не забывать свое место в бою. Твое место — место командира, а не стрелка.

Почти сутки держали мы рубеж западнее Руды, отбиваясь от численно превосходящего противника. Люди словно переменились, те же — и не те. Скромные и исполнительные в мирной обстановке, сейчас они обнаружили те боевые качества, которые мы стремились привить им, — беззаветную храбрость, выносливость, боевую сметку.

Ночью получили приказ отойти на новый оборонительный рубеж.

Этим рубежом была старинная крепость Осовец. Железобетонные форты ее с артиллерийскими площадками, с подземными складами и казармами способны были выдержать не один артиллерийский и авиационный налет. В день мы отражали до пятнадцати атак и часто переходили в контратаки. А танки и бронемашины нашей части перебрасывались на самые опасные участки фронта.

Солдаты и офицеры проявляли бесстрашие и героизм. Танк сержанта Лазарева был подбит. Он подпустил немцев на сто метров, вел огонь до последнего патрона, отбивался гранатами и, будучи тяжело ранен, сгорел в танке, но не сдался. Когда пришли к нему на выручку, вокруг сгоревшего танка валялось тридцать семь трупов фашистских солдат.

В ночь на двадцать девятое опять получили приказ отойти. Было обидно оставлять крепость, но приказ есть приказ. К тому же и справа и слева от нас немцы прорвались, и Минск был уже занят ими.

Отходили северо-восточнее Белостока, держа направление на Минск через Волковыск, Зельва, Слоним… Тяжелые бои, постоянные налеты вражеской авиации, бомбежки, утомительные переходы…

Как тяжело отступать!.. Пусть будет и усталость, и голод, и смерть, но только бы вперед!.. Не мы ли, целуя край знамени, давали клятву все силы свои, всю свою кровь и жизнь отдать на защиту Родины? И вот — отступаем. Я знаю, что это — временно, что это сейчас — необходимо и, наконец, это — приказ, но невольно какую-то долю вины мы чувствуем и на себе. Люди свято верили нам. Крестьяне пограничной деревни Руда, в которой мы стояли, надеялись, что удержим врага, что не позволим ему пройти те десять километров, которые отделяют их дома от границы. Да мы и сами были уверены, что пойдем по дорогам войны на запад. И вот эти дороги уводят нас на восток. И даже — не всегда дороги. Зачастую, стараясь сохранить живую силу и технику, мы обходим фашистов лесами, узкими проселками.

Пылают деревни, горят хлеба. Черные дымы пожаров днем и багровые зарева ночью встают вокруг нас. Гусеницы немецких танков топчут родную землю. Зловещие птицы со свастикой на крыльях, низко летая над дорогами, расстреливают беженцев. А они идут. Идут рядом с нами, оставив свои дома и свое богатство. От самой Руды провожают нас их взгляды. Кажется, что в самую душу смотрят глаза, полные недоумения, надежды и упрека. Никогда не забыть этих глаз!..

Скрипят подводы, нагруженные домашним скарбом. Скрипят, пока лошадь везет, пока не убьет ее пуля немецкого летчика или осколок бомбы. Тогда бросят подводу, захватят самое дорогое, поведут и понесут дальше детей… Вот женщина уселась у дороги, и трое ребятишек жмутся к ней. Она больше не может идти. И смотрит, и смотрит на уходящих к востоку солдат. Вот старик в изнеможении опустился на пыльную траву и тоже провожает нас глазами… Никогда не забыть!..

Восточнее Волковыска нам удалось оторваться от упорно наседавшего противника, но едва мы остановились на привал в придорожном лесу, как моторизованные и танковые батальоны фашистов появились в тылу, отрезав пути отхода.

Часть наша значительно поредела, люди устали, боеприпасы подходили к концу. В таком же примерно состоянии были и другие части, двигавшиеся вместе с нами. А у гитлеровцев — свежие силы, много техники, и они знали о своих преимуществах.

Мы еще не видели немецких танков, но слышали, как они ревут, целой лавиной продираясь к нам через перелески. И ведь их надо было не просто остановить — их надо было отбросить, очистить дорогу, а самим продолжать двигаться на соединение с главными силами. А у нас против этой стальной лавины оставалось только три броневика моей части да один танк из части майора Черапкина. Наши машины развернулись, чтобы встретить врага, но снарядов у нас было в обрез. Бойцы выкатили пулеметы, чтобы бронебойными пулями ударить по танкам, приготовили гранаты, но всего этого было мало — слишком мало! — а грохот и рев танков неумолимо надвигался…

Рядом черными столбами торчала среди кустов стволы зениток. Я бросился туда.

— Товарищ капитан!

Красивый брюнет повернулся ко мне и козырнул, сверкнув золотыми нашивками на рукаве:

— Командир зенитного дивизиона Царев.

Его безукоризненная выправка, щеголеватый вид и спокойствие, показавшиеся мне неуместными, удивили меня.

— Что же вы не разворачиваете орудия? Слышите — танки?!

Царев в свою очередь удивился.

— Да ведь у меня зенитки, — сказал он.

— Вижу. А разве зенитки не могут стрелять? Разве их нельзя поставить горизонтально? Не будете же вы отдавать их без выстрела. Бейте прямой наводкой! Сами знаете, какое положение.

— Сам знаю. — Он помедлил секунду, собираясь, очевидно, возражать, но вдруг передумал. — А ведь это — интересно! Давайте попробуем… Товарищ лейтенант!

Подбежал совсем еще молоденький офицер — такой же аккуратный, как и командир дивизиона. И через минуту зенитчики забегали вокруг орудий. Странно было видеть, как стволы опускаются, словно вытягиваются параллельно земле, поворачиваясь навстречу врагу. Зенитки превращались в противотанковые пушки. Только бы станки выдержали горизонтальную отдачу!

— Открывайте огонь, когда они подойдут на выстрел! — уходя, крикнул я Цареву.

На опушке, где залегли наши пулеметчики, меня остановил старший политрук Чернышев.

— Товарищ батальонный комиссар, что делать?

— Как что? Ложитесь — и будете стрелять. Отобьем и пойдем в контратаку.

— С пистолетом?

— Сейчас будет автомат… Соловьев, у вас там есть оружие? Выдайте старшему политруку.

Чернышев был не нашей части, но у нас оставались автоматы после погибших товарищей — и он получил один из них. Казалось, вместе с оружием вернулось к нему и спокойствие, минутная растерянность прошла.

В зелени далеких перелесков показались танки. Их было много. Черные, неуклюжие, тяжело переваливаясь на рытвинах, они утюжили, уминали тонкий березняк. А за ними и между ними мелькали, то исчезая из виду, то появляясь, юркие фигурки мотоциклистов. Седыми дымками выстрелов вспыхивали стволы орудий. В ответ загрохотали зенитки, полетели над нашими головами снаряды. Черные чудовища ближе… ближе… И вдруг одно из них вздрогнуло от прямого попадания и остановилось. Другое — с перебитой гусеницей — полезло куда-то в сторону. Третье, нелепо накренившись, уткнулось орудием в кювет… Остальные все ползли и ползли. Мы уже различали белые кресты на броне… Еще несколько черных машин, выведенных из строя, застыло среди кустов. Остальные продолжали ползти… Короткими очередями застрочили по мотоциклистам наши пулеметы… А черные чудовища все приближались! Казалось, что не минуты, а часы — бесконечно долгие часы — тянется это наступление. Может быть, самое тяжелое испытание нервов — танковая атака…

Каких-нибудь двести метров осталось… Но зенитчики усилили огонь, расходуя последние снаряды, и фашисты не выдержали. Один за другим танки начали поворачивать обратно. Обгоняя их, понеслись и мотоциклисты.

— Ура-а! — крикнул кто-то, и мы дружно подхватили это «ура», поднимаясь в контратаку.

Вечерело. В синеватой дымке сумерек вражеские танки сливались с темнеющими кустами. Уползая куда-то на юго-восток, они очищали нам дорогу. А впереди горели деревенские хаты, зажженные снарядами.

Деревня была пуста. Не останавливаясь, мы миновали ее и, свернув на северо-восток, за ночь ушли километров за пятнадцать от места боя.

* * *

Под Дятловом мы получили приказ от генерал-майора Рубцова силами своей части и ряда других тоже сильно поредевших частей прикрывать отход кавалерийского корпуса. Целые сутки вели ожесточенный бой на этом рубеже, а потом самолет сбросил нам вымпел с приказанием двигаться к старой границе (Негорелое — Койданово). Отбиваясь от противника, мы продолжали отходить на восток, переправились через Неман. Здесь уже побывали фашистские танки, и около дороги оказалось целое кладбище их. Более 200 исковерканных и сожженных машин бесформенными грудами и черными скелетами торчали на поле — результаты героических боев одной из наших стрелковых дивизий.

Достигнув старой границы, расположились в лесу, в бывшем укрепрайоне, где генерал-лейтенант Болдин, в подчинение которого мы теперь перешли, группировал отходившие советские части.

В этот же день он собрал совещание командиров и комиссаров частей своей группы. Полковник из штаба округа сделал обстоятельный доклад о той обстановке, в которой мы оказались, и о наших задачах. В условиях окружения мы должны не только пробиваться на восток, обороняясь от наседающего со всех сторон противника, но и задерживать его наступление, а также — докладчик особенно упирал на это — переходить к партизанским методам борьбы, организовать всенародное сопротивление фашистам. Таков призыв партии. Нападая на штабы, склады и коммуникации захватчиков, мы должны создать для них невыносимые условия на захваченной ими земле.

Внимательно слушая доклад, я думал, что слова о партизанской борьбе относятся главным образом к партийным и советским работникам оккупированных районов, мы же, бойцы регулярной армии, оказывая им посильную помощь, должны ставить перед собой основной задачей выход из окружения и соединение с главными силами.