Стаичевский лагерь

Стаичевский лагерь

Всю зиму среди партизан шли разговоры:

— Вот придет весна!.. Вот «черная тропа»!..

С этим связывались большие надежды. Многие считали, что по-настоящему партизанить можно только летом. Тогда, как говорит пословица, каждый кустик ночевать пустит. Поэтому вывод ополченцев и подпольщиков в лес задерживался: ждали «черной тропы».

А на самом деле для опытного партизана не может быть такого деления на сезоны. Любое время года он должен использовать и, применяясь к любой погоде, к любым условиям, бить врагов Родины, сам оставаясь неуязвимым. К тому же и охрана зимой слабее: часовой топчется, стараясь согреться, и зачастую больше думает о морозе, чем о партизанах. И засады делаются реже: ночью немец не пойдет на лесную дорогу, подолгу торчать на морозе он не способен, ему захочется в хату, захочется костерок развести, а костерок демаскирует засаду. И, наконец, автомашине нелегко пробираться по зимним дорогам, а фашисты в своих передвижениях пользовались в большинстве случаев автомашинами.

Но еще убедительнее, еще неопровержимее требования самой жизни. Вот сейчас под Москвой развернулось успешное наступление советских войск, и мы обязаны всеми силами помогать им. Мы обязаны увеличивать число налетов, диверсий и покушений, организовывать новые отряды. И все это независимо от погоды.

А немцы, прекрасно понимая, что наши районы с их лесами и болотами, чрезвычайно выгодны для партизан, заблаговременно принимают свои меры, чтобы обезвредить нас. Они тоже готовятся по-своему к «черной тропе»: усиливают постоянные гарнизоны и полицейские участки, расширяют сеть тайных агентов. Строже становится наблюдение за окруженцами, целыми группами их вывозят в Германию и забирают в лагери военнопленных. Начинаются аресты «подозрительных». Фашисты хотят выловить всех коммунистов, весь советский актив. Правиле полицейского режима соблюдаются до самых мелких мелочей. Теперь уж колхознику нельзя выехать из деревни без разрешения и постороннему человеку нельзя появиться в деревне. За малейшее подозрение в связи с партизанами людям грозит расстрел. Фашисты пишут приказ за приказом, обращение за обращением, обещают крестьянам за каждого выданного партизана полгектара земли, потом увеличивают награду до гектара и наконец до двух, но охотников получить землю за предательство не находится. Народ с каждым днем усиливает свое сопротивление врагу. Народ не ждет «черной тропы». А нам тем более нельзя дожидаться ее. Мы должны вывести в лес для борьбы с врагом как можно больше советских людей, пока немцы не расправились с ними и не угнали их.

Так жизнь диктовала нам свои условия. И вот, наперекор всем толкам о «черной тропе», в начале февраля по распоряжению Бати три группы выехали в указанные им районы для организации новых отрядов.

Шестого числа я с восемью товарищами добрался до места, где мы собирались разбить лагерь нашего будущего отряда. Оно находилось недалеко от Стаичевки, а от Сельца, где располагался фашистский гарнизон, отделено было болотом.

Расчистили поляну и сложили большие костры, чтобы земля оттаяла. Здесь и будем строить землянку.

Двое остались поддерживать огонь, а остальные отправились по деревням проводить партизанскую мобилизацию. Являлись прямо к старосте и предлагали немедленно собрать всех бывших военнослужащих, проживающих в этой деревне. На собрании зачитывался заранее подготовленный приказ, обязывающий их через 24 часа явиться в указанное место, имея при себе, как полагается, белье, вещевой мешок, ложку и котелок и, кроме того, оружие, которое они должны были добывать сами.

За ночь мы объехали несколько деревень, а к утру вернулись на место лагеря и начали копать котлован в земле, отогретой кострами.

Через день двумя группами явились к нам и мобилизованные. Их было около тридцати человек, почти все вооружены винтовками и автоматами, сбереженными или отнятыми у врагов.

Надо сказать, что люди шли к нам с большой охотой. Стоило только дать толчок им, стоило только призвать и организовать их — и они становились в ряды активных борцов против фашизма.

* * *

Не могу обойти молчанием один из эпизодов этого периода нашей работы. Герой его, сержант Демин, родился в Печорской тундре и вырос там в ненецком оленеводческом колхозе. В армию был призван еще до войны. Легкий самолет унес его тогда с призывного пункта, затерянного в просторах Заполярья; тяжелый и торопливый паровоз привез его в Западную Белоруссию. Здесь началась его служба, и он выполнял ее честно, с сознанием своего патриотического долга. Здесь застала его война, и он активно участвовал в ней, сначала в рядах своей отступающей части, потом в партизанском отряде, где этот простой парень зарекомендовал себя бесстрашным бойцом, неутомимым работягой и верным товарищем. Жителя тундры не пугали морозы этой суровой зимы, не сбивали с пути свирепые метели. Уверенно шагая по свежевыпавшему снегу, он, бывало, повторял со своим мягким ненецким акцентом:

— Ненец не видит, но чувствует. Человек проходил, сани проходили — дорога есть.

В конце февраля трое партизан, среди которых был и Демин, возвращаясь на базу, наткнулись в деревне Забоенье на засаду. Фашисты обстреляли их у самой околицы. Товарищи Демина свернули влево, а он — вправо, чтобы обойти опасную деревню лесами.

Была ночь. Больше суток провели бойцы на морозе, иззябли, устали; необходимо было отдохнуть и отогреться. Демин вышел из леса к другой стороне деревни, где на огородах приютились крестьянские бани. Зашел в одну — холодно. Зашел в другую. Эту, должно быть, топили сегодня; пахло банной сыростью и вениками. Как только начал согреваться, потянуло ко сну. Ну, что же? Затем он и пришел сюда. Ночью фашисты все равно не посмеют выглянуть из хаты. Не найдут.

Но они нашли. Может быть, видели, как он вошел в баню, может быть, заметили следы его на чистом снегу.

Если бы у них хватило храбрости сразу ворваться в баню, они могли бы захватить врасплох нашего спящего сержанта. Их было восемнадцать человек. Но храбрости у них не хватило. Наверно, в синих тенях, в черных банях под белыми шапками снега, в могучих соснах, подступивших к самому огороду, чудились им пристальные глаза партизан, гранаты и нацеленные на них дула автоматов…

…Демин хорошо заснул после трудного и холодного дня. Потом он рассказывал нам, что ему снилось возвращение домой, оленья упряжка, просторы тундры, родные и знакомые, собравшиеся у огонька. Неторопливо текла беседа, он рассказывал старикам о своих скитаниях по военным дорогам.

И вдруг загремело и загрохотало, и сразу не стало ни огня, ни любимых лиц. С трудом поднимая отяжелевшие веки, он увидел темноту, голубой прямоугольник окошка, тонкие изломы разбитого стекла, отсветы выстрелов… Да, стреляют!.. Еще не разобравшись, в чем дело, сержант уже готов был действовать. Вынул пистолет, ощупал гранаты и тихонько отворил дверь в предбанник. Там никого не оказалось. Стреляли со стороны деревни. Пули прошивали дверь. Приходилось прятаться, лежа за высоким порогом. Нетрудно было догадаться, что фашисты выследили его. И по выстрелам, по голосам, по скрипу снега можно было понять, что они подбираются к бане, подбадривая себя стрельбой.

Демин притаился, а враги все ближе и ближе, и вот уж совсем рядом. Ясно слышны голоса. Сейчас ворвутся!.. Но сержант не стал дожидаться. Он сам распахнул дверь.

— Ура!..

И почти не целясь, сделал несколько выстрелов по приближающимся темным фигурам. Они метнулись назад. Демин бросил им вслед гранату. Взрыв… Крики… Вторая граната полетела за первой. Враги побежали прочь, спотыкаясь о заваленные снегом грядки. А партизан бросился в другую сторону, к лесу.

Откуда-то слева окликнули:

— Ваня!.. Демин!.. Сюда!..

Это свои — Сашка Волков и Кобяков, с которыми вместе он выходил на задание.

— Нашелся!.. Цел?

— Цел… А где вы были?

— Да и мы тут же. В бане ночевали, на том конце. А слышим — стреляют, — и пришли на стрельбу. Догадались, что это ты… Ну идем, пока они не опомнились.

* * *

В лагере около Стаичевки я пробыл не больше месяца, а потом, в начале марта, Батя перебросил меня на другой участок. Вызвано это было следующими обстоятельствами. В то время немецкое командование начало расквартировывать в наших районах резервные части и части, отведенные с фронта на отдых, с таким расчетом, чтобы они не только отдыхали, но и вели борьбу с партизанами. Почти в каждой деревне стоял фашистский гарнизон. Для борьбы с партизанами немцы привезли в наши места также финских фашистов — шюцкоровцев, умеющих ходить на лыжах и знакомых с условиями лесной войны. Это требовало от нас удвоенной бдительности.

В глухую метельную ночь в самом конце февраля бойцы нашего охранения увидели впереди несколько неясных фигур, пробирающихся лесом по направлению к лагерю. Окликнули. Ответа не было. Фигуры скрылись в кустах. Новый оклик и предупредительные выстрелы. Если бы это пришли друзья, они не молчали бы и не стали прятаться. Значит, враги. Много ли их и что они замышляют? Может быть, подкрадываются где-нибудь сбоку?.. Сообщили мне. Придя на пост, я едва заговорил с бойцами, как из осыпанных снегом кустов раздался знакомый голос:

— Товарищ командир, это я, Сашка. Не стреляйте!

Я сразу узнал его.

— Перевышко! Что же ты молчал, шалопут!.. Выходи!

Он вышел, и с ним еще трое партизан.

— Кто вас знает? Я в вашем лагере не был, а в карауле незнакомые. Я думал, что это финны засаду устроили.

Когда мы организовали Стаичевский отряд, Перевышко оставался на Центральной базе командиром взвода и действительно еще не бывал у нас.

Я повел неожиданных гостей в землянку. Они продрогли, устали и были облеплены снегом с ног до головы. Видно, большую дорогу сделали «на своих на двоих». А ведь у нас тогда во всех отрядах были лошади. Поэтому я и спросил шутливо:

— Куда это вас понесло пешком, и даже без лыж, в такую погоду?

Перевышко сутулился и хмурился больше, чем всегда, и, отвечая на мои расспросы, говорил отрывистее и скупее обычного. Но все-таки в конце концов я понял все.

Батя послал его в Липовец организовывать новый партизанский отряд. С тремя бойцами, в санях, запряженных резвой лошадью, поехал Перевышко выполнять задание. Леса завалило снегом, а ехать надо было почти сплошь лесами, объезжая занятые врагом деревни. Крестьяне в этих местах, да и везде, где водится много волков, для ловли их роют глубокие ямы с гладкими и отвесными стенами и прикрывают сверху хворостом, чтобы незаметно было. Зимой волчью яму, занесенную снегом, не отличишь от ровного места. На такую ловушку и наехал Перевышко. Лошадь провалилась, сани встали дыбом, вытряхнув седоков прямо на снег. И хотя партизаны сразу вскочили на ноги, но поправить дело они уже не могли. Падая в яму, лошадь сломала шею. Пришлось ее пристрелить и оставить на съедение волкам, а сани пришлось бросить. Пошли пешком, проваливаясь в сугробах. По лесу крутила метель. Добраться до Липовца и думать нечего: туда по прямой, как птицы летают, километров тридцать. А если возвращаться обратно, значит, надо докладывать Бате, что задание не выполнено, что он, Перевышко, не доглядел и пропала хорошая лошадь. Сашка знал Батину строгость: у него никакой проступок не останется безнаказанным. А у Сашки — юношеское самолюбие; оно-то и не позволило Сашке возвратиться и признаться во всем. Лучше уж после!.. Но задание надо выполнять. И вот он явился ко мне, благо лагерь наш был недалеко.

— Срок еще большой, — успокаивал он не столько меня, сколько себя, — двенадцать дней, успею. Я что-то устал, нездоров что-то, да и погода, сами видите, какая. Отдохнем денек, другой и поедем. Я у вас лошадь попрошу. Ведь вы дадите?

— Ну что же, отдыхай. Лошадь дам.

Так Перевышко и остался у нас.

А на другой день я послал к Бате связных с донесением. Написал обо всем, что у нас делается, но насчет Перевышко даже не упомянул, не придавая этому серьезного значения. Никакого сомнения в том, что Сашка выполнит задание хорошо и в срок, у меня не было.

Однако Батя узнал всю эту историю от наших связных. Очень рассердился на то, что я, вместо того чтобы приструнить этого Перевышко, заставить его выполнить приказание, потворствую ему. И даже на Центральную базу не сообщил!..

Наши связные вернулись и принесли новое решение Бати; Григорий Матвеевич приказывал мне немедленно сдать отряд старшему лейтенанту Ярмоленко, прибывшему вместе со связными, и идти в Липовец выполнять то, что не выполнил Перевышко. Я понял это как своего рода наказание мне за то, что я недостаточно строго отнесся к Сашке. Ни слова не было сказан но между нами об этом, но я видел, что Перевышко понимает, в чем дело, и чувствует себя вдвойне виноватым. Если бы я хоть упрекнул его, он бы огрызался, оправдывался, и ему было бы легче, но я молчал.