Вести о наступлении Переход через Припять

Вести о наступлении

Переход через Припять

Целые сутки шли мы почти без отдыха, да еще через железную дорогу пришлось прорываться с боем. И снова ветер и снег были в лицо.

На рассвете остановились около деревни Вильча. Надо было дать людям отдохнуть, накормить и обогреть их. Я послал Анищенко и Крывышко в деревню, чтобы купили у крестьян барана и организовали обед, а радисту приказал настроить рацию на Москву. Было около семи часов, хотелось послушать последние известия.

Радист надел наушники, настроился на Москву и вдруг, словно его током прошило, диким голосом завопил, размахивая руками:

— Сюда! Сюда! Идите!.. Наступление!.. Наступают!.. Прорвали фронт!..

Мы не сразу поняли, в чем дело, а когда спохватились, когда я подошел и взял один из наушников, оказалось, что добрая половина передачи прошла.

— …Более четырнадцати тысяч трупов солдат и офицеров, — говорил диктор. А потом пошло перечисление командиров отличившихся частей.

— Что же это? Где? — спросил я у радиста.

— На Волге.

— А подробнее? На каких направлениях?

Он смущенно молчал.

— Э-эх! — рассердился я. — Теперь не снимай наушников. Должны повторить.

И он не меньше часу просидел около рации, сосредоточенно глядя на свои кнопки, прикасаясь к ним время от времени и поправляя наушники. Не знаю, что он слышал, но мы тоже не отлучались никуда и, не спуская с него глаз, по лицу видели, что передают не то. Теперь ему не пришлось махать руками — мы сами заметили, как он встрепенулся.

— Начали? — спросил кто-то полушепотом.

— Сейчас будут, — ответил радист.

Все сгрудились вокруг.

— Товарищ командир, вы записывать будете?..

— Говорите вслух. Там передают, а вы повторяйте. Мы запишем.

И несколько человек вынули блокноты.

— Тише! Слушайте! «В последний час. Успешное наступление…»

Давно мы ждали эту минуту, мечтали о ней в самое тяжелое время, в самых глухих, позабытых людьми местах. И теперь с каким вниманием слушают партизаны, с каким торжеством повторяю я слова:

«…Прорвав оборонительную линию противника на протяжении тридцати километров на северо-западе (в районе Серафимович), а на юге от Сталинграда — протяжением в двадцать километров, наши войска за три дня напряженных боев, преодолевая сопротивление противника, продвинулись за шестьдесят-семьдесят километров. Нашими войсками занят город Калач на восточном берегу Дона, станция Кривомузгинская (Советск), станция и город Абганерово. Таким образом, обе железные дороги, снабжающие войска противника, расположенные восточнее Дона, оказались перерезанными…»

— Здорово! Пошли наши! — восторженно шепчет кто-то рядом.

Да, это не «бои в районе» и не случайная удача. Инициатива в наших руках. Немцы отрезаны. За три дня 13 000 пленных, 360 орудий, 14 000 убитых. И наступление продолжается. И то ли еще будет!

Потом диктор читал передовую «Правды», которая сообщала о боях под Сталинградом, предшествовавших наступлению Советской Армии:

«Гитлеровские разбойники рассчитывали задавить Сталинград танками, но за два месяца боев потеряли у стен города восемьсот своих стальных машин. Немцы хотели проложить дорогу в Сталинград бомбами, но за два месяца потеряли в приволжских степях свыше тысячи самолетов. Немцы хотели своими дивизиями сбросить в Волгу защитников Сталинграда, но за два месяца уложили навсегда в землю свыше 100 000 своих солдат и офицеров».

— Эх, сколько! — не выдержал Дмитриев. — Получили русскую землю!

— Тише!

«Мы можем и должны очистить советскую землю от гитлеровской нечисти», — читает диктор, делая особый упор на эти слова. И я повторяю за ним.

— Мы можем и должны! — шепчут рядом.

— Можем и должны! — говорит кто-то почти вслух.

А диктор заканчивает:

— Будет и на нашей улице праздник!

— Будет? Нет, он уже есть!

— Ура! — выкрикивает Есенков.

— Ура! — подхватывают десятки голосов.

— Тише! Чего вы расшумелись? — останавливаю я, но и мне самому хочется крикнуть во все легкие что-то необычайно хорошее, чтобы до серых осенних туч долетели слова, чтобы болота и перелески Белоруссии далеко понесли эхо. Хочется запеть, позабыв и про усталость, и про погоду, и про врагов, которые, может быть, ждут нас где-нибудь недалеко, может быть, крадутся по нашим следам.

…Партизаны сидят у костров, примостившись кто на чем — на пеньке, на груде валежника, на стволе поваленного дерева. Дремлют, не выпуская из рук оружия. Один обнимает винтовку, другой прижался щекой к холодному стволу автомата. Усталость берет свое…

Возвратился Анищенко и доложил, что баран куплен. Крывышко занялся стряпней — обед будет. Будет. А пока необходимо позавтракать. Всей группой отправились в деревню. В хате, куда я зашел с несколькими товарищами, хозяйка сразу засуетилась вокруг стола. Появилась миска сметаны с творогом, хлеб, картошка.

— Садитесь, не побрезгуйте! Чем богаты…

— Это, как по-заказу, для меня. Люблю.

Хозяева, хотя и знали уже от Анищенко о начавшемся наступлении, снова попросили рассказать о нем — точнее, подробнее, полнее. Хозяйка вздыхала.

— Ой, какая радость!.. Поскорее бы!.. До чего тяжело жить в неволе!..

Тут же за столом я начал и деловой разговор:

— Надо бы вызвать секретаря сельуправы, собрать людей.

— А не опасно будет? — спросил хозяин. — Ведь к нам немцы заглядывают.

— Ничего. Мы выставим охрану.

Хозяин сходил за секретарем сельуправы, с которым уже раньше связан был сазоновский командир группы Сидельников, сопровождавший нас в этом походе. Я рассказал ему о наших планах — создать в Вйльче специальную группу, на обязанности которой лежало бы переправлять наших связных через Припять и через линию железной дороги Пинск — Калинковичи. Он согласился помочь, тут же наметили людей и через каких-нибудь сорок минут собрали их в хате. Я рассказал им, в чем дело, подробно объяснил задачу и сообщил пароль. Группа была создана.

А когда после этого короткого совещания я вышел на улицу, по деревне только и разговору было, что о наступлении — под Сталинградом. Как в праздничный день, люди ходили по улице, собирались группами, поздравляли друг друга.

Подошло время обеда. Крывышко постарался — приготовил два блюда, и неплохо приготовил. И обедали бойцы не по-партизански, а как полагается хорошему семьянину: за столами в теплых хатах. И настроение было праздничное после победы.

— Хорошо! Лучше я от самого Челябинска не едал, — заявил Есенков, уверенный, как и многие другие, что у него на родине все — самое лучшее.

Но в середине обеда, только было начали подавать второе, на улице раздался испуганный крик одного крестьянина:

— Товарищи, вас окружают немцы!

Все выскочили наружу, побросав и ложки, и миски. Никто нас не окружал, но фашисты действительно показались недалеко от околицы. Незаметно, огородами, провел я партизан на другую окраину деревни, и там около самой лесной опушки, у каких-то колхозных построек, хорошо замаскировавшись, заняли мы оборону. В промежутках между домами нам было видно, что враги дошли до околицы, задержались там недолго, затем изменили направление и дальней улицей покинули деревню. После выяснилось, что они только спросили кого-то из крестьян: «Партизаны есть?» — «Есть», — ответил тот. И немцы не посмели остаться.

Не могу не дополнить этот эпизод еще одним случаем, по моему мнению, интересной деталью. Анищенко, выбежав по тревоге на улицу, вдруг вспомнил, что в хате остался табак («дюбею», как он называл, а на самом деле обыкновенная крестьянская махорка), который он положил сушиться на печку. Вернулся и видит, что Крывышко торопливо укладывает в свое ведро жареное мясо с картофелем — великолепное жаркое, которого партизаны еще не попробовали.

— Какого черта ты тут делаешь? — крикнул Анищенко.

— Неужели мы этот обед приготовили для поганых фашистов? — ответил партизанский повар. — У нас хватит для них и свинцовых гостинцев.

— Чудак… Марш за мной! Живо!

И Крывышко, вздохнув, захватил с собой только то, что успел уложить в ведро.

Оба они тотчас же присоединились к остальным. А когда немцы скрылись из виду (вся эта история не заняла и часу), Крывышко, посмеиваясь, заявил:

— Ну что же, товарищи, вы из-за швабов остались полуголодными, а у нас с товарищем Анищенко есть что покушать а, главное, есть что покурить.

Некоторые засмеялись. Я приказал:

— Вот что: товарищи Анищенко, Крывышко, ну и еще Дмитриев сходят на село и проведут разведку — не осталось ли там немцев. А заодно пускай Крывышко посмотрит, не растерял ли он впопыхах жаркое по дороге.

Тут засмеялись все. Но я не шутил. Эти трое произвели разведку, и, когда доложили, что деревня свободна, мы продолжили обед, хотя теперь его вернее было бы назвать ужином: время близилось к вечеру.

* * *

Когда стемнело, мы взяли в деревне две подводы, погрузили на них лодки и отправились к Припяти. Надо было переправляться. Подморозило. Грязь затвердела. Корявые комья ее, как камни, стучали под колесами. Спускаясь с берега, мы спотыкались об эти комья. Ночь была черная, и река была черная, только кое-где на берегу белесыми пятнами лежал снежок, да на реке покачивался красный огонек бакена. Свет его дрожащей дорожкой отражался в воде. Тяжёлые и холодные осенние волны лениво плескались у берега. На бугре ветер посвистывал в лозняке. Люди еле слышно переговаривались между собой. Перед этой широкой рекой у всех было какое-то особенно торжественное настроение — мы стояли на новом важном рубеже.

Вот невидимая в ночи лежит за нашими спинами Белоруссия. Сколько мы пережили в ней и вместе с ней — с ее благородным и самоотверженным народом! Больше года мы ощущали этот народ, как свою громадную семью. Его несчастья стали и нашими несчастьями, его радости — нашими радостями! Несчастий на земле, захваченной фашистами, было, конечно, несравненно больше, а радости, суровые радости военного времени, приходили к людям через немецкие запреты, через фашистские кордоны — слухами о наших успехах, вестями о победах Красной Армии. Мы всеми силами старались помочь народу, связанные с ним на жизнь и на смерть. И он, как мог, помогал нам, оказывая гостеприимство под угрозой расстрелов и виселиц. Больше года мы вели бой, не одну тысячу врагов истребили, но и своих товарищей не один десяток потеряли на белорусской земле.

На Волчьем островке, окруженном болотами и заваленном буреломом, — маленькая полянка и скромный холмик, обнесенный простой изгородью из жердей. Могучие сосны и плакучие березы шумят над невысоким обструганным топором столбиком с короткой надписью:

«НИКОЛАЙ КРИВОРУЧКО»

С какой жадностью он брался за любое задание, как проникновенно он сказал когда-то: «У нас три самых близких слова: Родина, Партия, Москва!» И мы потом не раз повторяли эту фразу. Не дошел Криворучко до своей Украины…

На берегу Лукомльского озера похоронен Василий Нелюбов. И в лесах Витебщины, и в Березинских чащах, и в болотах Полесья могилы наших братьев. Святые могилы! Горячей кровью героев и нерушимой клятвой о мести сроднили они нас с Белоруссией. Как же нам расстаться с тобой, родная земля!..

Невидимая в ночи лежит впереди нас Украина. Некоторые из нас родились там, некоторые работали и жили, оставили своих близких. У меня там тоже отец с матерью и две сестры. Почувствуют ли они, что я близко? А может быть, они заочно похоронили меня?.. Живется им не лучше, чем нашим белорусским друзьям. Фашисты хозяевами ходят по украинским селам. Нет, не хозяевами! Не может быть, чтобы покорились потомки Наливайки и Хмельницкого. Ведь оба эти народа — и белорусы и украинцы — свободны не только по рождению, но и по духу. Они боролись с польскими панами, с татарами, с турками рука об руку с великим русским народом, свято веря в помощь, которую он, как старший брат, оказывал им в самые трудные моменты их истории. И снова окажет!.. Они ждут этой помощи и твердо верят в нее. Упрямо сопротивлялись они напору чужеземцев с запада и с юга в течение стольких веков! Да и теперь… Ведь даже мы, заброшенные в глуши лесов и болот, слышим, что делается на белом свете, знаем, как наши далекие братья отстаивают свою родную землю. И вот сейчас мы идем к ним на помощь. Мы расстаемся с родной землей Белоруссии и вступаем на родную землю Украины, готовые снова целиком посвятить себя борьбе и мести. И не сложим оружия, пока последний фашистский убийца не будет выброшен из пределов Советского Союза.

…Ритмично работают весла, поскрипывают уключины, волна шелестит за кормой. Едва различимый, надвигается на нас невысокий, заросший густым лозняком южный берег…

— Вылезай!

Выпрыгиваем на мокрый песок, тихо прощаемся с перевозчиками, шагаем вверх к беспокойно шелестящим на ветру кустам. И вдруг, не сговорившись, замедляем шаг. Останавливаемся, оборачиваемся назад. Там темнота и тишина. Только огонек бакена дрожит, переливаясь в воде, да слышны удаляющиеся всплески весел. На самом краю горизонта колеблется беспокойное зарево. И как напоминание об оставленных нами товарищах доносится неясный грохот взрыва.

— Это Перевышко рвет.

Один за другим мы снимаем шапки, вглядываясь в темноту.

— Прощай, Белоруссия родная! — говорит сибиряк Есенков глухим и торжественным голосом. И другие вслед за ним произносят слова прощального привета и благодарности: казах Даулетканов, азербайджанец Ильясов, осетин Доев, украинец Гудованый.

У меня клубок подступает к горлу, я молчу.

— Да здравствует Украина золотая! — продолжает Есенков и медленным движением надевает шапку.

— Пошли!

Оборачиваемся, а перед нами — на самом краю горизонта — неясное зарево. Здесь тоже борьба. Время не ждет. Скорее включиться в эту борьбу, скорее оседлать вражеские коммуникации, не допускать фашистские резервы к Сталинграду!