Стрелок большой лодки
Стрелок большой лодки
Последние дни мая.
Для охоты на крупных тюленей-хохлачей Крефтинг привел «Викинга» в воды Датского пролива, разделяющего Исландию и Гренландию. Капитан считался одним из лучших знатоков этого промысла и надеялся, что тут дела пойдут у него успешнее, чем с поисками детной залежки.
Вдоль окованного края «вороньего гнезда» медленно описывают круг подзорная труба и пушистые усы. Стоп! Труба застыла в одном положении: значит, капитан увидел сверху что-то заслуживающее внимания. А это «что-то» могло быть только хохлачами.
Так и есть — из бочки послышались частые удары колокола. Это сигнал в машину: полный ход.
Зверобои, с самым живым интересом следившие за капитанской трубой, готовятся к «хозу». Вся команда — на палубе.
…Если бы адвокат Бальдур Нансен оказался в эти минуты на судне и попытался найти сына, это удалось бы ему далеко не сразу. Он искал бы знакомый серый сюртучок Фрптьофа где-нибудь в стороне от буйной толпы: ведь его Фритьофу, который готовит себя к карьере ученого, важнее всего спокойное, углубленное раздумье над книгой и дневником наблюдений.
Но каково было бы Бальдуру Нансену опознать сына в здоровенном детине, одетом в перепачканную, как у мясника, одежду зверобоя! Каково было бы ему узнать, что его Фритьоф вместо усиленных занятии зоологией постигает тайны промысла на тюленей и преуспел в этом настолько, что теперь назначен стрелком одной из больших шлюпок с «Викинга»! Даже сам Оле Могеруд перестал относиться к нему с презрением…
А «Викинг» на всех парах несется туда, где капитан заметил хохлачей. Крефтинг ловко гонит судно в узкие проходы между льдинами. Он то и дело кричит сверху мокрым от пота рулевым:
— Лево руля! Так держать! Круче! Еще круче! Отдай!
Хохлач — один из самых крупных тюленей Севера. Промышлять его куда труднее, чем гренландского тюленя-увальня. Хохлач облюбовывает тяжелые льды, малопроходимые для судна. Он великолепно плавает и еще лучше ныряет. На своих врагов сильный хохлач-самец в воде нападает первым. Хохлачом или колпачником зверобои прозвали его потому, что у этой породы тюленя на голове похожий на колпак кожаный хохол, который, раздуваясь, придает зверю странный воинственный вид.
Сигнал!
Шлюпки быстро спущены на воду. Зверобои болтают, перебрасываются шутками, гребут шумно, ничуть не боясь вспугнуть хохлачей. К гренландскому тюленю нужно подползать, сливаясь с торосом; на хохлача же можно идтл открыто. Пусть он издали заметит шлюпку. Так лучше. Внезапность ее появления может напугать зверя; приближающийся же издалека незнакомый предмет уже не кажется ему страшным.
Нансен ведет шлюпку к льдине, на которой лежал матерый зверь. Время от времени приподнимая голову, хохлач таращит на людей глаза, потом косится на воду: ладно, мол, еще успею нырнуть, торопиться особенно некуда. Шлюпка все ближе. Зверь на всякий случай пододвигается к краю льдины. Нансен кивает головой — и гребцы дружно рявкают. Казалось бы, хохлач должен испугаться и немедленно уйти в воду. Но нет, этот сильный зверь лишь удивлен: звук для него нов и незнаком. Пока хохлач прислушивается, гребцы не жалеют сил, чтобы подогнать лодку как можно ближе к нему. Зверь готовится нырнуть. Рев гребцов — дикий, протяжный, жуткий — удерживает его еще на несколько секунд, нужных Нансену для того, чтобы прицелиться.
— А-а, шут в колпаке, прилег отдохнуть! — радостно кричит Баллон и соскакивает на льдину свежевать добычу.
Но тут раненый тюлень дергается, собирает последние силы — и бултых в воду!
На дальней льдине замечен еще хохлач. Он лежит спокойно, тихо. Нансен прицеливается, но медлит спустить курок: уж очень странный тюлень…
— Ребята, — вскрикивает, давясь смехом, Баллон, — да ведь это уже освежеванная туша!
Вот был бы конфуз, если бы Нансен влепил в нее пулю! Зато с каким удовольствием несколько дней спустя со шлюпки наблюдали, как Улавес, один из опытных охотников, долго крался на цыпочках к убитому Нансеном, но еще не освежеванному тюленю, потом сделал скачок, которому позавидовал бы тигр, и вонзил багор в неподвижную тушу…
Во второй половине нюня люди работали почти без отдыха. Как-то шлюпка Нансена вернулась на корабль лишь в четыре часа утра, а в шесть снова раздался свисток к «хозу». Красные, воспаленные глаза зверобоев слезились, им некогда было даже умываться. Охотничий азарт захватил всех.
— Сколько? — кричал еще издали Оле Могеруд, когда зверобои возвращались к судну.
— Двадцать девять! — с торжеством отвечал Баллон, неизменный рулевой на шлюпке Нансена. — А у тебя?
— Тридцать четыре! — И Оле успокаивался до следующего «хоза». Крепко наседал на него этот Нансен.
Подробности каждой охоты обсуждались за едой. Ели наспех, всухомятку. После утомительного дня Фритьофу казалось, что он никогда не пробовал ничего вкуснее ржаных галет с салом.
— Слушай-ка, Нансен! — кричал Баллон, набивая рот. — Ты все-таки скажи, за что рассердился на тебя тот колпачник? Он бы цапнул тебя, да промахнулся. Укусил, понимаешь, край шлюпки. А какой прыжок сделал, фу-ты ну-ты! Как акробат на ярмарке.
— А как ты после купания? Не хочешь повторить?
Днем Баллон в пылу азарта вывалился из шлюпки в воду и, булькая, кричал: «Чего засуетились! Надо мной не каплет, а над вами и подавно». Умора с этим Баллоном!
— Да, глотнул водички. Спасибо, напомнил — надо разбавить ее пивом… Дай-ка, Нансен, бочоночек!
Баллон припадал к пиву и тянул из бочонка до тех пор, пока другие не отнимали.
Славные были дни! И Нансен чувствовал бы себя совершенно счастливым, если бы… Если бы кто-то другой вел за него наблюдения или если бы в сутках было часов тридцать, не меньше. Как объяснить профессору, составившему для него инструкцию, что она не выполнялась по вине капитана Крефтинга, который, когда есть хохлачи, не дает людям спать по трое суток подряд! Поймет ли профессор, как трудно размышлять над движением льдов, если гребцы в твоей лодке засыпают на веслах, а сам ты устал до такой степени, что отупело целишь багром в попавшего в полынью матроса, как в тюленя! И разве усидишь в каюте за дневником, когда Оле вчера добыл на двенадцать хохлачей больше и в твоей голове одна мысль — как обогнать этого Оле!
Правда, когда не было хохлачей и зверобои отдыхали, инструкция профессора, заложенная между страницами дневника, час-другой изучалась весьма прилежно. Но потом что-нибудь случалось — например, появлялись акулы.
Прожорливые твари рыскали в полыньях вокруг судна; как-то акула отхватила своими страшными зубами кусок толстой шкуры хохлача, которую зверобои буксировали за шлюпкой к «Викингу».
Нансен наловчился убивать акул ударом багра в голову. Их вытаскивали на лед, вспарывали брюхо и вынимали самое ценное — печень. Студент находил оправдание этой охоте и с точки зрения натуралиста: попутно он заглядывал в акульи желудки. Чего только там не было — клочья тюленьего мяса, скаты, треска, камбала, куски жира, вырванного акулой из тела спящего кита!
Привлеченные запахом тюленьей крови, акулы иногда неподвижно стояли в воде у борта, будто дожидаясь, когда в них вонзят багор. Энергичный Нансен не заставлял хищниц ждать этого слишком долго…