Неудачный прыжок

Неудачный прыжок

По прибытии к месту назначения мы узнали, что полк уже почти полностью укомплектован личным составом. Нас обрадовало, что здесь было много летчиков нашего Управления международных воздушных линий. Встретили несколько знакомых и из других управлений ГВФ. Все мы были зрелые люди, опытные летчики, летавшие и днём и ночью, в любых метеорологических условиях. Часть экипажей прибыла из строевых частей военной авиации — преимущественно молодежь, недавние выпускники лётной школы.

Сразу после приезда мы отправились на аэродром. Там стояли новые, неизвестные нам двухмоторные двухкилевые самолеты одного еще молодого конструктора.

Нам предстояло освоить их, летать на этих машинах на боевые задания.

К понятию «освоить» я отнесся с довоенной меркой. Помню, к нам в часть на смену устаревшим самолетам ТБ-3 прибыли новые, удобообтекаемые, серебристые ДБ-3. Еще не садясь в кабину, мы уже были на седьмом небе, так они нам понравились. Но когда началось изучение этих самолетов, мы постепенно, небо за небом, снижались, пока снова не оказались на матушке-земле. Около шести месяцев продолжалось обучение, а полеты производились только условно. И когда пришла пора летать, восхищение сменилось равнодушием. Как бы и в этот раз не повторилась та же история.

Сделав поправку на военное время, я решил, что для освоения машины должно хватить месяца. Но не тут-то было. Едва мы представились командиру эскадрильи, он спросил:

— Почему опоздали?

— Как опоздали? — удивился я. — Мы только что с поезда.

— Самолет изучили?

— Впервые видим.

— Ну, всё равно. Вот вы, — командир указал на меня, — садитесь в самолет.

Я занял пилотское место в кабине. Командир показал рычаги, кнопки, приборы, объяснил порядок пользования ими на взлёте и посадке, заставил повторить, проделать некоторые манипуляции, потом спросил:

— Всё понятно?

— Вроде понятно, — неуверенно ответил я.

— Никаких «вроде». Я спрашиваю: понятно или нет?

— Так точно, понятно, товарищ капитан!

— Тогда запуск моторов и — в воздух.

«Как, — подумал я, — и это всё обучение? Да я еще даже не осмотрелся как следует».

Моторы запущены. Командир сел в переднюю штурманскую кабину, воткнул ручку управления, и мы пошли на взлёт. Два провозных — и я пошел самостоятельно. Вот и всё обучение. Остальное доводи сам.

Пришлось доводить.

Самолет мне в общем понравился. С точки зрения аэродинамических качеств это была прекрасная машина, очень устойчивая, летучая, но со множеством недостатков.

Главный из них заключался в том, что моторы не обладали необходимой мощностью. К сожалению, машина не прошла всех испытаний в воздухе. Над нею еще предстояло работать и работать.

На некоторых самолетах самопроизвольно загорались моторы, и экипажу приходилось выбрасываться на парашютах. Аварии будто бы происходили потому, что пластинчатая контровка гаек, которыми выхлопной коллектор прикреплялся к мотору, была ненадежной: гайки от вибрации в полете отвинчивались, пламя пробивалось в щель, лизало блок, и мотор загорался. Так ли это или иначе, но потерь было много.

Полком командовал полковник Новодранов — рослый, плотный человек с мужественным лицом и резкими движениями. Его заместителем и другом был полковник Щеголеватых. У обоих за плечами — Испания, Халхин-Гол, оба участвовали в финской кампании. Опытные боевые командиры, чья дружба для многих из нас служила примером.

Освоив машину, мы перелетели в другой город. На маршруте у меня сильно грелся правый мотор. Причину я так и не выяснил, и меня это сильно беспокоило. Техники никаких отклонений от нормы при осмотре не обнаружили.

На новом месте дислокации мы рассредоточили самолеты по окраине аэродрома. Наша третья эскадрилья располагалась почти в степи. Полетов проводилось очень мало, но личный состав должен был весь день неотлучно находиться у самолетов.

Стояла нестерпимая июльская жара. Утром нам привозили двухведёрный бак воды, но его хватало лишь до обеда, и мы страдали от жажды. А еще мы страдали от безделья.

Шла кровопролитная война. Радио передавало неутешительные вести с фронта. Появилась песня «Вставай, страна огромная, вставай на смертный бой…», мелодия и слова которой пробирали до слез. Мы места себе не находили. Надо действовать, действовать! Надо летать, разить врага, а мы сидим под крылом самолета и изнемогаем от жары.

Через несколько дней снова начались тренировки — и снова аварии. Затем перешли на ночные полёты — и опять наломали дров. Обнаружился новый недостаток в этом самолете. Ночные полеты проводились по кругу, на малой высоте. Сквозь полусферическое остекление кабины летчика спереди видны наземные огни, звёзды. Но огни, находящиеся сзади самолета, также отражаются в лобовом стекле. При полете по прямой эти отражения почти не мешают, а при разворотах огоньки разбегаются: истинные в одну сторону, отраженные — в другую. Пилот путает их, теряет пространственную ориентировку — и самолет падает. Так потерпел аварию летчик бывшего Управления международных воздушных линий Смирнов. Самолет разбился, летчик отделался тем, что рассек бровь. Падали и другие. Падал и я, но невероятным усилием успел выравнять машину у самой земли.

Надо отдать должное конструкции самолета: во всех случаях падения экипаж оставался цел, так как удар принимало сначала шасси, затем центроплан. Фюзеляж почти не получал повреждений и экипаж отделывался ушибами.

Хороший был самолет, но не успели довести его «до ума».

Ночные тренировки закончились. Полк приступил к подготовке полета в глубокий тыл врага — на Берлин. Готовились тщательно, ног осуществить этот полет не удалось. Фронт приближался, по городу ввели затемнение. Оставаться здесь сделалось небезопасно, и часть вновь перебазировали в глубь страны, на восток.

Полет на Берлин через некоторое время всё же состоялся, но уже без меня. Подробности я узнал гораздо позже.

…По прибытии на новое месторасположение привели в порядок материальную часть и продолжили подготовку к налету на Берлин. Но так как до цели было очень неблизко, предварительно перелетели на аэродром подскока. Оттуда и был организован налет. Готовился весь полк, вылетело меньше половины экипажей, боевое задание выполнили всего самолетов восемь.

Полет проходил ночью, в тяжелых метеорологических условиях, на маршруте встречались грозовые облака, но цель была обнаружена и поражена.

На обратном пути самолет командира корабля Степанова был сбит над Финским заливом немецкими истребителями. От прямого попадания загорелись сразу оба мотора. Экипаж покинул самолет. Выпрыгнуло трое, в живых остался один — стрелок-радист Максимов. Перед войной он тренировался в прыжках на воду, и этот опыт ему пригодился. Увидев, что опускается на воду, Максимов расстегнул лямки парашюта и приготовился к приводнению. Легкий утренний туман помешал ему точно определить расстояние, и он отпустил лямки слишком рано, метров за десять до воды. Камнем упал вниз, больно ударился и едва не захлебнулся.

С нашего корабля, оказавшегося поблизости, следили за приводнением и вскоре подобрали парашют. В кармашке его обнаружили паспорт на имя Максимова с датой перекладки — парашют перекладывали только вчера перед полетом. Начались поиски.

Четыре часа Максимова качали волны. Когда моряки, наконец, подобрали его, он весь окоченел и был без сознания. На корабле пришел в себя, но не мог ни говорить, ни двигаться. Корабельный врач оказал Максимову медицинскую помощь. Моряки обогрели его, обсушили и отправили в Пушкино. Остальных членов экипажа не нашли. Видно, перед приводнением они не расстегнули лямки парашюта и утонули.

Тем не менее, несмотря на потери, первый налет нашего полка на Берлин можно было считать удачным. За выполнение ответственного задания многим летчикам были вручены правительственные награды. Заместитель командира третьей эскадрильи старший лейтенант Малинин получил орден Ленина.

Но вернёмся к событиям, предшествовавшим налету на Берлин и касающимся лично меня.

Итак, в конце июля планировалось перебазирование полка. Самолет загрузили всем необходимым техническим имуществом и личными вещами лётно-технического состава. Полет предстоял длительный, и готовились к нему тщательно. По нескольку раз всё осмотрели и проверили. Но меня не оставляло беспокойство: почему греется правый мотор? Не подведет ли он на маршруте? Ведь причина перегрева так и не обнаружена.

Лететь предстояло девятками поэскадрильно. В девятке — три звена. Я должен был идти правым в правом звене, то есть самым крайним.

В состав моего экипажа входили штурман Лабонин, техник самолета Стрелец и стрелок-радист Сысоев. Перед вылетом я выстроил экипаж, приказал подогнать парашютные лямки, потом стал проверять. Подхожу к стрелку-радисту. Вижу его впервые, спрашиваю:

— Вы подогнали лямки, умеете пользоваться парашютом?

— Товарищ командир, не беспокойтесь, у меня десять парашютных прыжков и один с горящего — на финской.

— Ну, добро. По местам!

На маршруте шли строем на высоте четыре тысячи метров. Вначале всё было нормально, потом стал замечать, что правый мотор опять греется, несмотря на то, что охлаждение включено полностью. Я поубрал газ, стал отставать, а потом совсем вышел из строя. Посоветовался со штурманом и решил садиться на ближайшем аэродроме. Мы были на траверзе большого города.

Кабина пилота на машине смещена влево, правого мотора летчику с сидения не видно. Газ убран, а температурные показатели на пределе. В чем дело?

— Вася, — говорю Лабонину, — посмотри, пожалуйста, на правый мотор, не горит ли? Температура не падает.

Лабонин приподнялся, глянул вправо и воскликнул: Мать честная, горим! Уже пламя видно.

Техник Стрелец, стоявший в задней турели[5], давно заметил хвост дыма, но решил, что, раз мы ушли от строя, значит, я обо всём знаю.

Повинуясь моей руке, самолет резко клюнул вниз.

— Что ты хочешь делать? — крикнул Лабонин.

— Иду на посадку.

— Уже не успеем!

«Возможно, он прав», — подумал я и выравнял самолет.

Привстав с сиденья так, что голова уперлась в колпак, я увидел правый мотор. Пламя теперь лизало крыло позади мотора, черный дым шлейфом тянулся за самолетом.

Да, только прыгать и немедленно. Подаю команду:

— Прыгать всем!

Штурман открыл дверцу и исчез.

— Все выпрыгнули там сзади?

Молчание.

— Все выпрыгнули?

Значит, все. Теперь моя очередь. Открываю колпак. Сразу пахнуло гарью. Образовавшимся сквозняком в кабину втянуло сначала дым, а потом и пламя. Глаза ничего не видят. Приподнимаюсь, чтобы выбраться через верх из кабины, но встречный поток воздуха прижимает меня к спинке, и преодолеть его не хватает сил. Опускаюсь на сиденье, хватаюсь за штурвал, но не вижу ни приборов, ни горизонта. Самолет дрожит, чувствую, что он принял ненормальное положение.

Снова пытаюсь выбраться. Всем телом подаюсь вперед и делаю сильный рывок вверх. Кажется, помогло. Хотя и прижало к сиденью, но теперь значительно выше. Удерживаясь в этом положении локтями, упираюсь ногами в приборную доску и выворачиваюсь. Струя воздуха подхватывает меня и выбрасывает из самолета.

Вместо шума, грохота, вибрации — первозданная тишина. Чувствую, что спасся, избежал трагического конца. Теперь только потянуть за кольцо. Характерный рывок, и я повисаю. В тот же миг — страшный взрыв почти рядом. Пламя достигло бензобака… Подо мной два парашютных купола. Где же третий? Потом замечаю, что эти два парашюта уже выше меня. Глянул на свой парашют, а у него скручены стропы, и вместо белоснежного парашютного зонта над головой небольшой пузырь.

Видимо, после того, как я скатился по фюзеляжу, вращение продолжалось в воздухе и стропы оказались закрученными.

Не опускаюсь, а падаю. Земля приближается с огромной скоростью. И вдруг — снос. Меня несет спиной в направлении движения. Это опасно. Нужно во что бы то ни стало развернуться, чтобы упасть на четвереньки. Взявшись за стропы, разворачиваюсь, готовлюсь встретить матушку-землю, но стропы постепенно раскручиваются, и мне не удается совершить нужную манипуляцию. Землю я встретил всё-таки спиной.

Невыносимая боль в позвоночнике, но сознание не потерял. Кое-как огляделся. Лежу на пахоте, невдалеке от оврага. За оврагом — деревушка, дальше широкие поля. У края поля торчит киль моего самолета, в воздухе огромный клуб дыма.

В небе, над головой, на высоте 500 метров кружит самолет. Это Саша Краснухин. Как только показался на моем самолете шлейф дыма, он пристально наблюдал за мной, а как только я вышел из строя, он тоже отстал и следил за моим самолетом.

А шлейф дыма всё увеличивался. Показалось пламя. Самолет резко клюнул и снова пошел горизонтально. Показался парашютист. За ним — второй. Объятый пламенем, самолет пошел в пике. У самой земли из темной полосы дыма выпал ослепительно-белый комок — это третий и… взрыв!..

«Только три. Это — Степан. Ему выбираться труднее всех. Неужели Степан?»

Несколько кругов сделал самолет над местом катастрофы, кружился подобно птице, у которой злым охотником подбит детеныш и она носится, издавая жалобные крики, сетуя на свою беспомощность.

Покачав на прощание крыльями, Саша улетел. Я был растроган вниманием друга. Я его понял. И мне хотелось крикнуть ему: «Саша, я жив, жив! Дружище, я жив!»

Боль по-прежнему сверлит спину. Подняться не могу. И вдруг в наступившей тишине слышу приближающийся шум, возбужденный говор. С трудом поворачиваю голову и вижу группу людей, бегущих ко мне. В руках у них вилы, колья…

Понятно… В те дни в каждом населенном пункте из местных жителей создавались истребительные отряды по борьбе с диверсантами и шпионами. Конечно, они оказывали неоценимую помощь в укреплении тыла, но, случалось, и своих иногда принимали за диверсантов.

Впереди группы бежит огромный бородач с обломком косы на длинной деревянной ручке. Превозмогая боль, поворачиваюсь лицом к бегущим, чтобы видны были офицерские знаки различия.

Шагов за десять бородач остановил свое войско — женщин и подростков, осторожно приблизился, вглядываясь, и понял, что я свой.

— Что, больно, капитан?

— Больно.

— Подняться можешь?

— Не могу. Спина…

— Тогда лежи, сейчас подводу с сеном пришлем.

…Штурман и техник приземлились благополучно, а стрелок-радист погиб вместе с самолетом. Техник рассказал, что когда была подана команда «прыгать», он стоял в турели и жестом руки показал стрелку-радисту — прыгай первым. Тот в свою очередь тем же способом предложил технику — прыгай ты, я успею. И освободил доступ к люку. Техник выпрыгнул. Стрелок-радист не успел.

Когда среди обломков обнаружили его труп, оказалось, что на стрелке поверх парашюта была накинута шинель, застегнутая на очень тугой крючок. Моего вопроса «все ли выпрыгнули?» он не слышал, так как, видимо, уже отключился…

Похоронив товарища, мы на следующий день отбыли в город. Оттуда штурман и техник поездом выехали к месту новой дислокации части, а меня положили в госпиталь.

До половины сентября провалялся в госпитале. У меня оказались сломанными два позвонка. Постель — голые доски, затем массаж, физупражнения. Через полтора месяца меня выписали и направили в Ульяновск на окружную летно-медицинскую комиссию.

Я полагал, что медкомиссия — это просто формальность, которую надо пройти, потом я поеду в часть. Но не тут-то было. Снова анализы, рентген и… Неудачный прыжок повлек за собой роковое заключение: «К летной службе не годен».

Прочитав этот приговор, я почувствовал себя во власти отчаяния. Беспрерывно повторял про себя: как это не годен? Что значит не годен? Именно теперь, когда я, как летчик, больше всего нужен Родине, и вдруг не годен!

Подавленный, я вышел из госпиталя, где проходил эту злосчастную комиссию, и пошел по городу, куда глаза глядят. Некому было рассказать о своем горе, спросить совета. Я и прежде не выносил одиночества, а тут…

Ах, как мне не хватало сейчас Саши Краснухина, моего друга и советчика. А что он сделал бы на моем месте? Покорился бы приговору или боролся? Конечно, боролся бы!

В голове роились противоречивые мысли. Мое сознание как бы раздвоилось, и оба «я» вступили в спор друг с другом. Мне не оставалось ничего другого, как предоставить обоим полную свободу. Пусть решают.

— Что здесь спорить и что решать? Всё уже решено без тебя. Судьба, а от судьбы не уйдешь. Так, видимо, и должно быть.

— Но ты же не веришь в судьбу, ты советский человек и летчик.

— Был летчик, да весь вышел. Скажи спасибо, что дешево отделался: остался жив.

— Но зачем тебе такая жизнь?

— Не надо громких слов. Жить всем хочется.

— Да, жить, именно жить и бороться ради жизни, а не прозябать, когда твои друзья воюют.

— В тылу тоже нужны люди, без крепкого тыла нет боеспособного фронта.

— Но ты летчик, твое место на фронте. Примириться, быть в тылу? В такую годину? Да как ты будешь смотреть людям в глаза? Что скажут твоя семья, друзья, отец?

Отец… Он прошел всю первую мировую войну, имеет три ранения. Устанавливал по заданию партии Советскую власть в своей волости в 1917 году. Отстаивал ее с оружием в руках в гражданскую и опять был ранен. Он гордился мною — военным летчиком. А чем я его порадую?

Когда началась война, он прислал мне письмо с отцовским наставлением быть первым в бою. Рано или поздно война кончится, и придется отчитываться если не перед людьми, то перед своей совестью. А чем отчитаюсь я?

Нет, надо бороться, и я буду бороться. Тыл мне противопоказан, поеду в свою часть. Там мои боевые друзья, там мое место в строю.

А спина ноет, ноет… Ничего, заживет. А как будешь летать? Может, летать и не буду, но всё равно мое место там.

С твердым решением вернуться в часть я и направился в штаб округа.

— Я из госпиталя. Вот мои документы, прошу направить меня в мою часть, четыреста двадцатый авиаполк, — сказал я, подавая решение медицинской комиссии. Но со мной не стали разговаривать. Вид у штабистов был усталый, глаза красные от недосыпания.

Молча офицер взял у меня документ, мельком взглянул на него, сказал: «Зайдите завтра за назначением», — и углубился в свои бумаги. Постояв немного, я повторил просьбу, но не дождался ответа. Пришлось уйти. «Нет, нельзя быть таким нерешительным, — упрекал я себя. — Надо требовать, настаивать, убеждать».

Бредя по улице, я заметил на противоположной стороне мемориальную доску. Подошел ближе, прочитал: «Дом, где родился и жил В. И. Ленин».

Только сейчас я сообразил, что нахожусь на родине Владимира Ильича. Появилось какое-то внезапное облегчение, даже боль в спине как будто утихла.

Я входил в этот дом, испытывая глубокое волнение и чувство надежды. Да, отчетливо помню: надежды. Научная сотрудница уделила мне большое внимание — вероятно, как воину, уже побывавшему в госпитале.

Я слушал рассказ об Ильиче, и мне казалось, что вижу его самого и советуюсь с ним.

Ленин…

Сколько человеческой мудрости воплотилось в нем! Какая сила воли, убежденности! Ленин создал партию большевиков, членом которой являюсь и я, создал Советское государство, гражданином которого выпало счастье быть и мне. И вот сегодня над этим государством нависла грозная опасность, цвет нации с оружием в руках защищает свою землю и свой строй, а мне предлагают уйти с линии огня…

Да чего же я стою, если, будучи военным специалистом, опытным летчиком первого класса, поеду в тыл?! Конечно, будь я гражданским специалистом, я бы, может, и не возражал против работы в тылу, старался бы и там принести пользу. А так — всё время будет мучить совесть, что я — военный летчик, а войну просидел в тылу. Нет, чтобы открыто смотреть людям в глаза, я должен выполнять ту работу, которой меня учила Родина, должен вернуться в свою часть, воевать, бить фашистских захватчиков. И, выходя из Дома-музея Владимира Ильича Ленина, я дал себе слово любой ценой вернуться в полк.

В назначенное время я был в штабе. Флегматичный невыспавшийся офицер подал мне назначение. «Использовать на работе в тылу», — значилось там.

— Скажите, пожалуйста, — спросил я, — где дислоцируется четыреста двадцатый авиаполк?

— Не морочьте голову, вы здесь не один.

— Но я хочу на фронт, — вырвалось у меня.

— Все хотят на фронт. Следующий…

Несолоно хлебавши, с назначением в руках покинул я штаб. Положение осложнилось, но я решил не отступать.

Можно было идти прямо на вокзал, но я умышленно миновал его и вышел к Волге. Могучая река была видна с крутого обрыва во всей своей красоте и раздолье. Глаза летчика привычны к простору, и мне казалось, что я вновь в кабине самолета…

Я спустился к пристани. У причала стоял один-единственный пароход, на палубе расхаживали военные. Я спросил у одного из них, что это за пароход и куда он направляется. Приготовился услышать, в соответствии с законами военного времени, что, мол, отвечать не положено, но, к моему удивлению, офицер неожиданно любезно сказал:

— Это госпиталь, направляется в соседний район.

— Отлично! Возьмите меня с собой, — взмолился я. — Выписали из госпиталя, и теперь возвращаюсь в часть. Возьмите, пожалуйста.

— Да, но мы плывем медленно, с большими остановками, и на месте будем через два дня.

— Это неважно.

— А вы сможете прочитать нам лекцию об авиации, о таранах, о воздушных боях?

— Конечно, смогу.

— Тогда садитесь. Поставим на довольствие, дадим койку — и отдыхайте.

Я ступил на трап. Не сон ли это? Неужели я еду в часть? А вдруг проверят документы и увидят назначение, по которому я должен ехать совсем в противоположную сторону? И я достал этот злосчастный документ, порвал его на мелкие кусочки и незаметно выбросил за борт. Теперь у меня осталась только справка, что я с такого-то по такое-то находился в госпитале и выписан по излечении.

Покончив с этим, я растянулся на койке и уснул сном праведника.