ГЛАВА ТРЕТЬЯ
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Зловещее положение на фронте.
Решительная схватка на фронте. 18-го января красные повели наступление на Ольгинскую. Заняли ее — и ударили на Батайск. На следующий день, артиллерия белых переломала, разметала снарядами лед на реке Дон, смешала с землей и огнем красные войска.
Два Донских корпуса, стоявших правее, также разбили красных, и те отступили за Дон, понеся большие потери. В низовьях же Дона добровольческие части переходили через реку.
Белые ликовали.
Подготовка зеленых к бою.
Но 21-го января в глубоком тылу белых зеленые нанесли им сильный удар и нашумели на весь край.
После освобождения первой труппой тысячи мобилизованных, вторая во главе с Гринченко заняла Фальшивый Геленджик. Обе группы выросли, но нехватало оружия. Гринченко — горячая голова, в германскую войну был раз десять ранен, награжден четырьмя Георгиями. Его мечта — взять Геленджик и сидеть там до прихода красных. Местные зеленые согласны. У них с ним взаимное понимание: свой, родной, домовитый вождь, от хат не оттягивает.
Но сил мало. Послали за пятой, а она навстречу опускается. И с ней — семь конных родимых и все лысогорцы. Даже старики с берданами выступили. Вел их командир двух групп, Пашет. Илье нечем командовать. Но он носится со своим планом похода на Кубань, убеждает каждого мало-мальски популярного зеленого.
Пришли на Фальшивый. У берега — большая дача; в нижнем этаже — зал. Илья просит собрать митинг. Не любит говорить речи, но когда нужно — скажет. И на Лысых горах выступал. Поймал случай на праздниках, когда местные зеленые собирались, чтобы под звуки гармоники отплясывать с девчатами, — и урвал полдня на митинг.
А здесь набралось человек двести. Всем интересно послушать настоящего большевика из Советской России. Долго говорил Илья, всю коммунистическую программу изложил.
Вечером собрались командиры. Начали обсуждать план нападения на город. Белых — 400; четыре пулемета, взвод кавалерии. Зеленых с винтовками — человек 100, с берданами, охотничьими ружьями — 30; остальные — с кулаками, человек 50. Один пулемет Максима в пятой группе. В первой еще человек 100.
Вторая наступает с Толстого мыса, пятая — по шоссе, в лоб, первая — с тыла, со стороны Марьиной рощи. Общее руководство возложено на Гринченко. Илья по выгрузке трофей; Иосиф — ему в помощь.
Все ясно. Можно расходиться. Но Илья выступает со своим планом:
— Случай удобный — нужно связать все группы, создать центр, теперь же наметить план боевых действий после взятия Геленджика…
Разворачивает карту и настойчиво твердит о необходимости итти на Кубань.
— Здесь оставаться нет смысла: Геленджик не имеет стратегического значения. Да и не удержать его. Сидеть в нем, значит связать себе руки. А чем кормиться, чем кормить население? Кто управлять будет городом? Бессмыслица. Вас прогонят — и семьи начнут терзать. А уйдем на Кубань, слух распустим, что нападали пришлые — и белые не будут семьи мучить. Сейчас нам шуметь здесь нельзя: побережье нужно припасти для себя, а пока что отвлечь внимание белых на Кубань. Здесь оставить для защиты семей одну группу.
Согласились. Постановили итти на Кубань. На следующий день, Гринченко достал верховых лошадей, и с несколькими командирами поехал кустами к Геленджику, показать его с горы, раз’яснить задачу. Весело было смотреть на город, такой приветливый, живописный и такой доступный.
Вечером пришли из города четыре перебежчика-стражника. Узнали, что зеленые готовятся к нападению, надеялись, что этим застрахуют себя от расправы. Но Гринченко припомнил одного, как тот гонял его по городу. Припомнили — второго, третьего… четвертого… Всех забраковали, но у одного — брат зеленый. Нечего делать — приняли. А троих ввели в большую залу дачи, окружили с винтовками наперевес и предложили раздеваться. Свои ожидали, что будет суд — добровольные пленные недоумевали, молча, торопливо, дрожа всем телом, раздевались. Молодой все спрашивал: «И кальсоны снимать?».. «И сорочку снимать?»… «И ботинки?»… — Холодны, безучастны, жестоки были властители их жизни. Пожилой, черный — тихо, просяще, заговорил — и умолк: нет отклика… Вывели их тонких, белеющих в темноте, изгибающихся, к морю. Скрылись во мраке… Кто-то слабо взвизгивал…
Из темноты голос:
— Что тут делается?…
— Ничего, ничего, уходи…
Тихо на даче. Спят зеленые.
Потрясенные, пугливо озираясь на зловеще сверкающий далеко в море пароход, вошли в комнату. Молчат… Давит… Вздрагивают от шороха за черным окном.
Рыжий взял гармонию, приник к ней и заиграл бесконечно грустное, тоскливое…
— Это девушки так… обнимутся, горько плачут и поют…
Гринченко поник головой и начал рассказывать о своем прошлом — долго, монотонно, грустно. Словно исповедывался. Говорил о многом, что бросало на него тень…
Увлекся разговором; вокруг слушали молчаливо, угрюмо. Кто-то вошел, говорит, у берега какие-то трупы. Кто-то озлобленно сорвался и вышел. Вслед — другой выбежал.
А море протестующее рокотало, черные волны толпой набегали, ловили за ноги виновных, стараясь унести их с собой для расправы. Но трупы отказывалось принять, брезгливо выплевывало их на берег, чтобы уличить виновных. По сторонам же рокот сливался в угрожающий гул, и казалось, что эти черные толпы забегают, окружают, чтобы схватить здесь, отомстить…
Потом Гринченко открылся:
— Возьму Геленджик — там и останусь… Никуда я не пойду оттуда. Будем гарнизон держать, отстоим…
Илья сидел мрачный, молчал. Убеждать теперь, после принятого решения, было безнадежно. Да и атмосфера не располагала к спору. Он взвешивал: хватит ли у него воли переломить бандитскую психологию, подчинить таких, как Гринченко, когда у него нет никакой силы, которая заставила бы их подчиниться.
Но на кого опереться? С кем начинать? Пашет заболел. Как не во время! Он крепится, держится на ногах, но уже осунулся, гнется в своем жалком пальтишке. Кто же еще? Один — Иосиф. Стоит ли его принимать в расчет? — девятнадцатилетний мальчик. Последнего подпольника на-днях послали за связью в Ростов. Еще — пятая группа. Но сюда пришло человек сорок. Много ли навоюешь с сорока бойцами? Повидимому, местные никуда не пойдут: Гринченко, их вождь, за то, чтобы сидеть. У хат. У проклятых свиных корыт. Завтра — бой; завтра решится участь кампании.
Бой в Геленджике.
До города верст восемь. Чуть вздремнули. Черной ночью столпились, пошли, спотыкаясь, наступая друг другу на пятки, слабо постукивая прикладами. Илья идет около Пашета. Он отвык от боев, и ему жутко-приятно; то страшно станет от мысли, что его могут убить, ранить, что белые могли приготовиться, чтобы захватить их в ловушку; то бурная радость охватит огнем, когда бессознательно вырастет твердая вера в близкое исполнение заветной мечты, вера в героическое, яркое, кипучее, которое начнется с рассветом.
Шли тропинкой, пробирались между цепкими кустами хмеречи. Вышли на шоссе. Город близок. Остановились, чтобы разведка успела отойти дальше вперед и смогла спокойно снять посты. Задача разработана детально: зеленые борются с сильнейшим врагом и должны бить наверняка.
Каждая партия разведчиков знает, в каком месте, у какой хаты стоит пост белых; как подкрасться к нему с тылу, под видом своих, чтобы снять его тихо, без выстрела, и тихо же подойти всей цепью к намеченной стоянке солдат.
Но эти проклятые собаки! Они чуют приближение врага и начинают лаять все более и более остервенело.
Со стороны Толстого мыса также доносится собачий концерт. Зеленые здесь тихо пересмеиваются, радуясь, что начало — спокойное, удачное. Но странно: молчат собаки с другой стороны, нет первой группы. Без нее — опасно: кучка офицеров, засев где-либо, перебьет, разгонит этот сброд крестьян, кое-как вооруженных или безоружных.
Стоят. Ждут. Пашет отошел к кустам, прилег. Илья несколько раз уже предлагал ему вернуться в обоз: какой из него теперь командир, если на ногах не держится? Но тот не хотел уходить: бойцы не поймут, осудят. Илья снова настаивает. Пашет отговаривается:
— Ничего, я просто устал, полежу немного и пройдет.
Но Илья уже вызвал двух зеленых проводить его на повозку. Смирился Пашет, передал ему командование отрядом человек в 60–70 да обозом, где толпой сбились безоружные и кое-как вооруженные старики.
Ушел Пашет, Илья почувствовал прилив энергии. Прошелся в толпе, приказал слушать его команду.
Медленно пошли. Показались хаты. Прибавили шаг. Кусты, дорога выступают отчетливей, бледнеет небо.
Вот уже окраина города. Вытянулись длинной змеей, ускоряют шаг. Далеко слева, на Толстом мысу, — выстрел, другой. Неудача?.. Лай собак, тревожный, воющий, разлился по всему городу. Выстрелы и здесь — визжат пули… И здесь неудача?.. Приготовились? Цепь гуськом прибавляет шаг. Китенберг, молодой, горячий парень, командир роты, кричит:
— Цепь, бегом!
Илья обрывает его:
— Шагом! Шагом! Китенберг не смей бежать! Шагом! Пока добежите — запалитесь!.. Берегите силы для атаки!.. К заборам ближе! К заборам!
А цепь рвется, как разгоряченная бегом скаковая лошадь — трудно сдержать ее порыв. Но откуда ждать опасность: слева, справа, спереди? Не лезут ли они в мешок?
Побежали через базар к морю — разрезали город. Рассветает. Затрещали пулеметы справа — белые! Цепь залегла по речке. Далеко в тылу на главной, вымершей снежной улице показался человек; по нем кто-то стреляет, он что-то кричит, жмется к стенам домов. К нему подбежали солдаты. Оттуда летят пули. Илья кричит на весь город, чтоб слышали белые:
— Свои! Не стреляй: город взят! Белые засели в домах! — и сам поразился своему голосу, чудовищно-мощному, раскатистому.
Пулеметы белых засыпают улицу густой струей пуль, как зерном. Визжат пули, чмокают… Звуки поцелуев… Невесты смерти…
— Ленту давай! — резко кричит Кубрак. Как под ураганом, он выкатил на мост пулемет, одну ленту уже выстрочил, пулемет пыхтит, из ноздри его струей нар клубится. Кто-то подбежал к Кубраку, растянулся, хлопнул железной коробкой и, не выдержав огня белых, скатился под мост. Кубрак дернул ленту с патронами, щелкнул рукояткой: раз, другой, нажал на свою собачку — и она дьявольски захохотала, изрыгая огонь, клубы пара, зажигая бурной радостью зеленых.
Сзади вихрем прилетел Гринченко. Он — сияет! На нем новая роскошная черкеска с красно-зеленым нагрудником, на голове — кубанка, за ней развеваются красные, зеленые ленты, как у дивчины — украинки. На поясе — серебряный кинжал. Подбежал к пулемету, что-то крикнул, бросился на землю — Кубрак уступил ему, — а тот, прострочив немного, вскочил, побежал вправо через базар вперед.
Илья с парой зеленых метнулся влево к морю, чтобы подобраться к белому, двухэтажному дому, откуда стреляют. И он разгорелся, забыл об опасности, летит к врагу вплотную.
Подбежал к самому дому, только дорога отделяла его от него. Выстрелил в окно флигеля рядом, чтоб не выглядывали через внутренние ставни; приготовил бомбу, бросил ее на верхний этаж белого дома напротив — не долетела, не разорвалась. Начал обстреливать с двумя зелеными из винтовок. Дом молчит. Оттуда бежали. Последние двое спустились по веревке и скрылись во дворах. Стрельба дальше, из гостиниц. Илья — обратно, к цепи, чтобы продвинуть ее вперед: тыл уже обезоружил Гринченко, там сдалось 200 солдат.
К Илье подбежал зеленый с красной лентой через папаху, шепчет:
— Гринченко убит… Пуля угодила в лоб. Забежал через площадь к своей хате, а там — белые; выскочили — и в упор стрелять. За площадью их цепь.
Илья тихо говорит:
— Никому — ни слова; всех, кто знает, — предупредите, чтоб молчали. Я беру командование на себя.
Проскакал на лошади Раздобара в черкеске; и для него великий праздник — цветет, сияет! Развеваются красные, зеленые ленты на шапке-кубанке. И проводник, толстяк, с пучком лент, горит. Радостно трепещут зеленые, рвутся вперед, носятся: бой! Победа! Впервые за полтора года город в их руках.
Илья выбрал боевого зеленого, предложил:
— Отберите отряд человек в двенадцать, зайдите с фланга, сбейте цепь, что залегла за площадью. Пусть и они в гостиницы лезут.
Ушел отряд. Охватил цепь белых с двух сторон и взял их в плен.
Продвинулась цепь на квартал вперед. Стоит у заборов. Орда. Нет начальников. Грянет залп-другой сбоку, сзади, из какого-либо дома, — и понесется эта масса в дикой панике.
Илья быстрым шагом обходит цепь. Он еще не признан. Он только советует. Высматривает смелых, энергичных, заговаривает:
— Командуйте группой около вас. Держитесь на месте. Вперед — ни на шаг. На кой чорт нам эта полсотня засевших? Нужно выгрузить трофеи. Поняли? Берегите патроны на случай контр-атаки белых.
Попалась ему лошаденка — оседлал ее, поскакал. По городу грохот подвод разносится: кто-то уж распорядился — вскачь несутся подводы, нагружаются. На базаре грузят хлеб. Из домов редкие выстрелы.
Выбежала, как под вихрем, девушка, глянула по сторонам, подбежала к Илье — подала розовый бумажный цветок. Бедный цветок, но дорог — приколол его себе к груди на патронташ.
Прискакал к складу — тысячи винтовок, горы ящиков патронных.
— Скорей выгружать! Закончить до вечера — иначе белые все отобьют!
Подлетают подводы, грузят — и вскачь, — в тыл. Грохот по городу. Редкая сонная перестрелка. Не чувствуют ли себя в дураках засевшие по домам белые?
Забежал в казначейство. Несколько зеленых штыками долбят несгораемую кассу. Весело бросил им:
— Работаете? Ну, старайтесь… Много выгребли? Дайте-ка я попробую… Не годится. Лом нужно. Беги ты, товарищ!
Вошел зеленый из пятой, Илья его знает, — приказывает:
— Сваливай ценности в мешок! Под твою и вашу, товарищи, ответственность!
Поскакал на фронт, снова раз’ясняет, удерживает разгоряченных.
Конный отряд скачет вокруг города, сторожит.
Цепь растянулась через весь город от моря до кустов. Откуда столько зеленых?
Ему сообщают тихо:
— Прорвался отряд человек в двадцать пять горами в тыл.
Он спрашивает, где поставить засаду. Отделил группу человек в двадцать, обращается к одному из них:
— Идите в засаду. Что узнаете — доложите. Я буду здесь или у пристани.
Группа зеленых возится с пулеметом-люисом; взяли у белых, а он испорчен. Илья пробует стрелять из него — не ладится. Отдал.
Снова поскакал в тыл. Наскочил на завхоза. Замотался он в шинели, пот по бороде ручьями льет. Он заприметил посреди бухты баржу, произвел разведку — мука! Белые, видно, ожидали нападения, отвели баржу от берега. Он ее выгружает.
Илья снова скачет. Выгрузка кипит. Грохочут подводы. Ну, и молодцы бородачи! Расцеловать бы их! Где такую дисциплину найдешь?
Сонная стрельба в цепи.
Илье сообщают, что идет в бухту пароход. Поскакал к пристани — бойцы уже залегли за каменным барьером, у берега моря; знают, что нужно делать: подпустить к пристани, выскочить, и со штыками наперевес — к нему.
Снова поскакал к цепи:
— Прекратить стрельбу: пароход идет в бухту. Человек двадцать — ко мне.
Одному из зеленых поручил:
— Вы поведете их на пристань, — и ускакал.
Пароход «Осторожный» уже пришвартовал. Зеленые хозяйничают. Тут и Иосиф. Он распоряжается, будто и родился начальником: приказания коротки, тверды. Парень с мешком ценностей — тут же, на скамейке. Сюда сносят с парохода ценности, документы, бросают в растопыренным мешок.
С парохода сняли 18 офицеров. У многих — ордена; шесть полковников. Они направлялись в Сочи провести мобилизацию, возглавить борьбу против зеленых, одеть, вооружить мобилизованных.
Заработали лебедки, начисто выгружается военное добро — шинели, новые винтовки, патроны, тюки мануфактуры… На пароходе — молоденькая красавица в черном, потрясена, неподвижна. Жизнь за нее отдал бы! Да подойди — свалится замертво от ужаса. Вот они — дикие, страшные люди-звери, которые живут в порах и питаются дичкой.
Женщина с маленькой девочкой умоляют Илью пощадить их отца и мужа. Кто он? Офицеры толпятся поодаль на пристани, им связывают руки, чтоб не разбежались. Девочка безутешно плачет:
— Дядя, отпусти моего папу: он хороший…
Чем может помочь им. Илья? Он — не только человек, он — начальник. Должен делать то, что приказывает долг, разум, но не сердце.
Девочка цепляется за полы его шинели, рыдает. Он успокаивает ее, гладит по головке, обещает… Он даже не спрашивает, о ком молит ребенок…
— Товарищ Илья! Тут две бочки керосину и бензилу! Брать?
— Все бери! Пригодится!
Напрасный вопрос. Их уже поднимают лебедкой.
Свистят пули… Стрельба со стороны кладбища. Неужели подкрепление белых? Илья посылает конного в разведку. Приказывает принести красный флаг.
— Это первая спьяну стреляет!
Развевается флаг, а пули свистят. Перебежками наступают солдаты. Навстречу им из города зеленые бегут — в них стреляют. Что за чертовщина? Неужели белые?
Свои. Пьяные вдрызг. Первая.
Пришел здоровенный дядя в английской шинели с деревянным кобуром маузера, болтающимся у колен. Морда красная. Илья смотрит на него вверх. Тот басит:
— Целый день отбивались от белых — прогнали. Они, гады, знали, что мы будем нападать. От вас убежало 24 человека с пулеметом…
— Не 24 бежало, а двести двадцать четыре!
— Ну, мы не видали их. А 24 взяли. Пулеметчик ихний теперь по «России» жарит: засели там, гады. Я сейчас пойду выбивать их.
— Да плюньте вы на них! Пусть сидят, не мешают выгружать. Трофей столько, что на всю войну нам хватит.
— Нет, я их возьму, — упрямо и непонимающе твердит тот.
— Но они же перебьют вас! Они же, как в крепости!
— Перебью гадов, душа из них вон!
— Имейте в виду: мы сейчас уходим из города. Уходите: и вы.
Но тот твердил свое — и Илья отошел от него: бесцельно говорить с пьяным: дурак-дураком.
Стихает грохот подвод. Вечереет. Илья уже забыл, что его никто не выбирал, — решительно распоряжается. Скачет к цепи, приказывает осторожно отступать к шоссе и уходить.
— А как же с засевшими в домах?
Терпеливо раз’ясняет, настаивает:
— Первая всепьяная выбивает. Отступать немедленно.
Отходит цепь. Потянулась бесконечная орда по шоссе в горы. Илья пропускает всех, чтобы никто не остался.
Прибежали из первой группы, кричат:
— Куда же уходите? Это — предательство! Что же мы одни будем брать белых?
Илья сдержанно об’ясняет:
— Белые засели в домах, ждут темноты. Нужно спасать трофеи. Уходите и вы.
Ночь в Мягкой щели.
Опустел город, только прикрытие зеленых цепью отходит. Толпы запрудили шоссе, будто великое шествие. Все направляются в горы. Все по-праздничному веселы.
Поднялись на хребет; город утопает в сумраке, лишь редкие выстрелы у гостиниц глухо доносятся. Толпа двигается по извивающемуся шоссе, вверх, вниз, пробирается между обрывами. Идут спокойно, полными хозяевами, не боятся засад.
Расступаются, пропускают всадника в белой папахе, с поднятым воротником. Они узнают его, весело окликают. Он уже признан, без выборов.
Качается он в седле от усталости. И лошадь устало, неровно ступает, точно по ступенькам спускается.
Свернули между развесистыми деревьями в Мягкую щель. Под ногами извивается бурливая, журчащая речка. Ищут перекинутые через нее бревна, со смехом перебираются, хлюпают ледяной водой.
Вдали полыхают языки пламени, взвивается розовый дым. Дивная сказка… Точно светящееся подземелье… Новая жизнь зарождается. Табор. Котлы с варевом бурлят. Сидят у костров пленные солдаты. Веселы, беззаботны. Вокруг — часовые, никого не допускают к ним. Илья всматривается в лица пленных. Есть о чем подумать…
Проехал к дальней хате, в штаб. Около, на сеновале — пленные офицеры. Фонарь светит. И у них беззаботный вид. Жалуются, что им не развязывают руки: больно ведь. Ни орденов, ни погон ни у кого не осталось. Зубами друг другу дорогой отгрызли. Он отвечает, что не может им помочь. Изучает их лица: есть о чем подумать.
Собралась тысячная орда под охрану постов, заполнила все ущелье; гулко рокочет. Запылали новые костры. Илья возбужден, бродит по табору задумчивый. Его весело окликают, он рассеянно отвечает и проходит.
«Пленные солдаты… Куда их?.. Распустить по традиции зеленых? Но с кем воевать? Где ядро? Пятая — в тифу, малярии, гриппе. Сорок бойцов осталось. Местные? Уж если Гринченко намеревался вероломно обмануть, не хотел уходить от хат, то что ждать от серой массы? Удастся ли оторвать ее, увести?»…
«Пленные офицеры… Перестрелять без разбора по традиции зеленых? Но в Красной армии лишь немногих пленных офицеров расстреливают. Большинство же посылают в штабы под контроль комиссаров. Почему их здесь не использовать? Ведь нужны кадры для армии, много нужно командиров. Где их найти? В серой массе крестьян, полтора года прятавшихся за хатами? Кто будет печатать воззвания, чертить карты, перепечатывать приказы? Кто даст совет, кто научит командиров?»
«Громадные трофеи. Не использовать ли их, как приманку, чтоб потянуть за собой на Кубань? Но зачем трофеи тем, которые уйдут? Там они еще достанут, а это все через горы не потащишь. Откажутся местные итти на Кубань, не дай им ничего — сами растащат, получится раскол, драка из-за кости. Нужно раздать все. Пусть принимают, как щедрость. Не пойдут на Кубань — будут чувствовать себя виноватыми, языки прикусят».
Снова около пленных солдат. Они весело обращаются к нему, будто свои:
— Товарищ Илья, когда же винтовки вернут? Мы ведь трудовой народ, за советскую власть бороться будем.
— Хорошо, разберемся.
К нему подошел высокий, смеющийся, цветущий:
— Товарищ Илья, пойдем бить кадетов! Кровь горит! Я у Махно был, всю его тактику знаю!
У Ильи назревает решение. Вооружить их. Эти будут безответны. Стараться будут; эти пойдут на Кубань.
Похороны.
Собрались зеленые у братской могилы. Нахмурился день. Глухо рокочет толпа. На снегу лежат три павших героя. В шинели завернуты. Около них — гроб. Гринченко в роскошной черкеске с серебряным кинжалом на поясе. На груди — шапка-кубанка с пучком красных и зеленых лент, почерневших местами от его крови. Бледное, бескровное лицо. Он весь был изранен в боях.
Илья — около. Поник головой. Он нехорошее думал о нем, намеревался в мертвой схватке с ним решить: все — или ничего, победа над белыми — или хрюканье у корыт… Уступил Гринченко без борьбы — и примирился с ним Илья… В его память врезалось, как вихрем пролетел Гринченко, прекрасный, вольный, счастливый. Он много страдал, но дух его не был сломлен; он остался безудержным героем и без колебаний бросил свою жизнь в жертву… Красной армии, Советам, для победы над врагом…
Кто посмеет бросить ему обвинение за его грехи в прошлом? Трус? Обыватель, которого в трепет приводит мысль спать без перины, без жирной бабы под боком? Или толстый паук, награбивший карманы под охраной закона?
Вся эта мразь не стоит его сапога. Он щедро расточал свои силы в борьбе, но ничего лишнего не взял от жизни, он урывал от нее лишь минуты счастья в боях. Не умел лишь разбираться в сложных вопросах и решал их просто.
Над трупами склонились молодые женщины. Оплакивают их. Зеленые нахмурены. Илья поднял руку и высоким металлическим голосом отчеканил:
— Товарищи!.. — и вскинули головы зеленые; устремили на него взоры с надеждой, тихой грустью.
— Они погибли героями! Счастлив тот, кто умирает в бою! Отдадим им последнюю почесть!..
Кто-то дрожащим, нерешительным голосом запел, тысяча голосов, как рокот волн, влились в могучий поток звуков — и зарыдали горы, зарыдали склонившиеся женщины…
«Вы жертвою пали в борьбе роковой»…
Волны звуков беспорядочно метались, сталкивались, путались, но гармония их не нарушалась. Немногие знали ту песню, немногие ее когда-либо пели, да и те забыли: полтора года озирались по сторонам, говорили вполголоса.
Подошел к Илье распорядитель похорон, шепчет: «А теперь что делать? Опускать тела или залпы дать?» — «Да не все ли равно. Действуйте, как находите». Тот подбежал к одному из командиров: «Давайте залп». Пение оборвалось в недоумении, но кто-то с новой силой запел, снова подхватили, сильней зарыдали женщины, почуяв приближение роковой разлуки. Выстроились солдаты, командир дрожащим голосом скомандовал:
— Взвод!..
Но к нему подскочил кто-то возмущенный:
«Что ты делаешь? Не так нужно, сперва опустить, потом дать залп». — Растерялся командир, оставил солдат с винтовками у плеча, торопливо подошел к Илье: «Как полагается?» — «Как сделаете, так и полагается. Никого не слушайте и не путайте. Опустите мертвых, потом дайте залп. А засыплют — другой, и все».
И снова разлились потоки грустных звуков.
Опустили на шинелях гроб Гринченко — бросилась за ним рыдающая женщина; ее мягко поддержали грубые, нахмуренные зеленые. Опустили одного за другим троих без гробов на шинелях: некому было согреть их холодные трупы ласковой заботой, да и не нужно им было это…
Громко рыдают женщины, а похоронная песня то ширится, то стихает, обрывается и вновь нарастает.
«Прощайте же, братья, вы честно прошли
Свой доблестный путь, благородный».
— Взвод… пли! — и рвануло воздух оглушительным треском; покатились по горам камнями звуки, стихая далеко в бесконечности.
Грубо заработали лопатами стоявшие у могилы зеленые, застучали комья земли о гроб…
Засыпали яму, нагребли холм. Дали холодный, отчаянный залп — и зеленые, облегченно глотая воздух, начали расходиться. Осиротелые женщины, точно обманувшиеся в своих надеждах, тихо всхлипывая, успокаивались, уходили прочь от дорогих им могил.
Кто-то врыл большой деревянный крест у изголовья. Кто-то протестующе перекинул красный кусок материи через его перекладины — и забыли могилу. Засыпало ее снегом. Земля примиренно закуталась вместе с ней белым саваном…
В Геленджике после боя.
Тут раскатились гулко по горам взрывы снарядов — то белые храбро обстреливали город, когда все кончилось.
В городе ночевала первая, справлявшая праздник около своих баб. Сторожевую охрану поручили двенадцати пленным солдатам. Две гостиницы таки взяли. «На дурок». (Пять товарищей в этом деле погибло).
Подобрались под стены, начали бросать в окна невзрывающиеся бомбы и кричать, будто закладывают пироксилиновые шашки, чтобы взорвать обе гостиницы, — и белые сдались. Всех 49 пленных добровольцев зеленые признали офицерами, вывели за город, раздели и перестреляли. Трупы долго не лежали: об уборке их позаботились дикие звери.
Два дня город был во власти зеленых. Потом белые высадили дессант. Еще два дня в себя приходили, а 25-го января начальник гарнизона в рапорте своем доносил о нападении зеленых, о том, что белые знали об их замыслах и приготовились к обороне.
…«Все увезено, осталось немного картофеля и гнилое сено»…
Выборы.
В хате, где помешался штаб, — суета. Командиры еще не выбранные, но признанные громко отдают распоряжения. Толпятся зеленые с винтовками. У стола в углу на дубовых лавках сидят Илья и Иосиф. На столе грудой навалены золотые часы с цепочками, кольца, серебряные портсигары; в толстых пачках — кредитки. Подсчитывают их.
Быстро вошел зеленый, докладывает:
— Товарищ Илья, уже выстроились.
— Хорошо. Товарищи, пошли на выборы!
Вывалились из хаты, направились к противоположному боку ущелья, где длинной толпой стояли зеленые. Гул голосов, раздававшихся оттуда, стих.
Илья сел на лошадь, поднял руку:
— Товарищи, — начал он, — вчера мы впервые напали на сильный гарнизон белых. И теперь имеем громадные трофеи. Полтора года вы прятались по ущельям, разрозненные, слабые. Но как только мы об’единились — и победа обеспечена. Бьют слабых, а сильные сами бьют. Если мы так же будем действовать, то недалек тот час, когда придет Красная армия и вы получите отдых. Мы захватили более четырех тысяч винтовок. Половина из них, взятая с парохода, — новые, залитые салом. Этого нам хватит на целую армию… Двести тысяч патрон. 400 комплектов обмундирования, четыре пулемета, мануфактуры с полвагона, муки с полвагона, много масла и прочего добра. Семьсот тысяч денег и куча золота и серебра. Деньги пригодятся нам для войны, а ценности Красной армии в подарок.
Кто-то крикнул поджигающе ура, тысячная масса гулко подхватила. Стихло. Илья продолжал:
— Товарищи, я взял на себя командование после смерти Гринченко, как председатель реввоенсовета групп зеленых и как красный офицер, присланный из Советской России. Теперь я слагаю власть. Предлагаю выбрать командующего, помощника ему, казначея и начальника снабжения. Потом, когда вооружим население, организуем новые отряды, мы соберем конференцию, выберем реввоенсовет, и заново — всех главных начальников.
Загалдела толпа. Одни выставляют кандидатов, другие предлагают выбрать председателя собрания, третьи кричат, почему штаб не организуется. Поднял Илья руку: «Внимание!» — и стихли зеленые.
— Товарищи, тут недоумевают, почему штаб не предлагаю избрать. Я много слышал от зеленых, как некоторые начальники, которых уже нет здесь, руководили вами: когда войск было на одну роту или батальон, они выдумывали должности верховных главнокомандующих, народных комиссаров, словом половину самых ценных людей загоняли в штабы, и там писали приказы. А я предлагаю: к чорту штабы! Ни одного лишнего человека! Командующий должен итти в бой! А когда создадим настоящую армию, когда у нас наберется начальников, тогда можно и маленький штаб создать.
— Правильно! Давай скорей выбирать!
Масса входила в азарт. Выбрали после бурных бестолковых криков председатели. Кто-то закричал из рядов пленных, забывших, что они пленные:
— А нам голосовать можно?
Из толпы закричали:
— Нельзя! Вы не имеете права!
Председатель, надрываясь, просит называть кандидатов. Первым сорвалось слово, заставившее затрепетать сердце Ильи: его имя, похвалы ему. Но тут начало подкалывать враждебное ему: «Усенко!.. Тихона! Кубрака! Сокола!»…
Потом стали выкрикивать имена рядовых бойцов. Надоело ждать зеленым, не терпится им — кто будет их вождем, кому вручат свои жизни? — и закричали, чтоб приступали к выборам. Началось томительное голосование. Илья получил подавляющее число голосов; двух-трех кандидатов после него проголосовали для формы, и бросили:
— Довольно! Ура Илье! — и вырвалось многоголосое: «Ура, ура, ура!..»
Подхватили и пленные: они уже почуяли в нем своего защитника. Затрепетал Илья: первая традиция зеленых рушилась: выбрали его, никому почти неведомого, молодого; предпочли его старым командирам, созвавшим себе среди них славу в разрозненной, дикой борьбе.
Поднял Илья руку, счастливо улыбаясь:
— Внимание!.. Товарищи, благодарю за доверие. Надеюсь, — сожалеть не будете. Полтора года гибли товарищи в горах. Сотни подпольников расстреляны белыми. Весь путь наш усеян трупами товарищей. Так добьемся же мы торжества идеи, за которую они погибли! Да здравствует власть Советов, да здравствует вождь революции, Ленин, — ура!
И раскатился мощный гул, подхваченный восторженно смотревшими пленными.
А Илья продолжал:
— Теперь нужно выбрать мне помощника, казначея и начальника снабжения. Вы знаете, что в военном деле важно, чтоб командиры действовали заодно. Я предлагаю выбрать казначея и начальника снабжения, а в помощники я сам назначу Пашета. Нас послала Советская власть, оба мы — красные офицеры, оба дрались на фронтах, работали в подполье. Какое может быть сомнение? А разве с вами мы в бои не ходили? Видели в бою меня, видели Пашета?
— Покажите его! Какой-такой Паше?
— Он командир двух групп, пятой и третьей. Сейчас он болен. Пока выздоровеет, я и один справлюсь. Согласны?
Пятая, поджигаемая затесавшимся в самую гущу Иосифом, рванула за всех:
— Согласны!
Лысогорцы, успевшие полюбить своего «папашу», подхватили, за ними растерянно закричали остальные. Илья знает, как припечатать решение, продолжает:
— Возражений нет?
Кто возражать посмеет? Кричать могут, а возражать?.. Гони его в спину, коленом сзади наддай — не вылезет.
Выбрали казначеем зеленого, который и прежде был казначеем в пятой, начальником снабжения — бородатого завхоза второй группы.
— А комиссаров выбирать не будем?
— Товарищи, — кричит Илья, — еще вопрос: о комиссарах. Я сам в Красной армии комиссаром дивизии был! Но здесь, когда командиры выборные, из своей среды, когда очень мало политических работников, — зачем отрывать ценных людей? Создадим настоящую армию, будем назначать начальников, тогда и комиссары будут.
Кончились выборы. Выстроились зеленые. Слез Илья с лошади, прошелся по фронту, прошелся второй раз против пленных, пронизывает их взором:
— Кто в Красной армии служил?
— Все! Все!.. Нас забрали белые!
— За Советскую власть воевать будете?
Как рванули пленные, как начали кричать: «Пойдем! Хоть на край света пойдем! Ура!..» — Запрыгали, забросали в воздух шапки, захохотали от радости.
Илья ко всему фронту:
— Согласны принять товарищей в свою среду? Красная армия не отказывает никакому трудящемуся, если он готов бороться за Советскую власть. Мы их распределим по всем отрядам. Согласны?
Гул одобрения пронесся из пятой группы, местные жидковато подхватили. Илья приказал:
— Выдать винтовки!
И снова крики ура, смех; снова полетели шапки в воздух из рядов пленных.
Вторая традиция зеленых сломлена.
Выдали винтовки; распределили пленных по всему фронту частями. Разделили всех зеленых на пять равных отрядов, чтоб перемешались местные зеленые, не тянули к одним хатам, чтоб не было у них единодушия в шкурных интересах и удалось вывести их на Кубань. Подсчитали силы — 600 зеленых и 200 пленных.
Выбрали командиров, Илья предложил им итти в штаб[1]…
Совет командиров.
Командиры веселы: новая жизнь, пробужденные мечты о сильном движении, о победах, привольной жизни. Собрались знакомые друг другу, но еще отчужденные, с любопытством всматривающиеся друг в друга, предполагая в каждом необыкновенного героя. Ведь все это те, которых товарищи выделили из массы, как лучших. Здесь и Кубрак, который командовал четвертой пролетарской, имя которого когда-то гремело; здесь и Усенко, добродушный, светлый, рябоватый кубанский казак — у него ранена правая рука, висит на перевязке, но он вскакивает в седло, скачет, как здоровый, — о его дерзких налетах с группой в семь кавалеристов ходят легенды; здесь и Тихон с колючими татарскими глазками — этот подавляет своей вспыльчивостью, горячностью; здесь и новый — Илья, который выглядит солидным, корректным, который говорит умнее, ученее всех; он прислан из Советской России, это окружает его ореолом.
И от сознания выпавшей на них большой роли, все они чуть-чуть опьянены, налиты энергией.
Илья больше всех возбужден, энергичен, весел:
— Товарищи, накануне боя решено было на совещании командиров итти на Кубань… — и снова он соблазняет командиров радужными картинами вольницы, довольства и легких побед там.
— Захватывать поезда с мукой, консервами, шоколадом, с шинелями, винтовками, орудиями.
Командиры верят в успех. Верят, что масса пойдет за ними. Илья верит, что при поддержке командиров он вытянет на Кубань зеленых:
— И никакой опасности: налетел, разгромил — и скрылся.
Нет возражений. Но Илья хочет внушить им то, что они должны особенно старательно растолковать рядовым зеленым:
— Здесь, впереди Геленджика, останется первая группа. Заложники у нас есть — бояться за семьи нечего.
Согласны. Но как перебросить остальных 650 бойцов через Лысые горы, где может переночевать не больше двухсот человек? За перевалом, внизу — Папайка. Оттуда в пятнадцати верстах — больница прокаженных, лепрозорий, где нужно снять гарнизон, человек в 50, там накопиться, и оттуда за ночь пройти в Холмскую, еще верст за 18, где обезоружить сильный гарнизон и взорвать железную дорогу.
У Ильи замысел широкий: налететь на Холмскую, рикошетом — на Ахтырскую, засесть в Эриванской и Шапсугской, и оттуда нападать на железную дорогу. Других баз для расположения таких сил неподалеку нет; распылять же эти силы он не хочет.
Но он не говорит об этих замыслах, не говорит, куда сделают первый налет: таковы традиции и эти традиции он ценит; зеленые могут нападать только с уверенностью, что никто не предупредил белых. О плане налета на Холмскую знает Усенко да Тихон, они оба оттуда, оба туда тянут; знает и Кубрак, начальник пулеметной команды, ну, и, конечно, Иосиф.
Решено переправить этих 650 бойцов через Лысые горы в три дня, и накопиться в лепрозории. С первой партией направится Усенко и в ожидании остальных произведет разведку. Илья пойдет с третьей партией, чтобы никто не отстал.
Работа в Мягкой щели. Суд.
Трофеи раздавали независимо от участия в бою, по потребности, даже вновь созданным где-либо отрядам. Золото, ценности — в неприкосновенном запасе. Часть мануфактуры выделили для пошивки белья в лазареты.
Третья, самая закоренелая традиция зеленых была сломлена: нет дележки — есть распределение.
Поскакали гонцы по дорогам, полезли пешие по тропинкам гор:
— Мобилизация!
Полетел все тот же грозный приказ № 44, только уж от имени командования Красно-зеленой армии. Вылезли из нор скрывавшиеся, побежали из рядов белых те, которые по малодушию сдались им прежде. Быстро выросли отряды, потекли делегации в Мягкую щель за оружием.
Пришла делегация из Пшады, сообщила, что гарнизон белых оттуда бежал. Теперь от Кабардинки до Архипки верст на сто — ни одного гарнизона. Сообщили о Петренко — скрывается на Кубани.
Илья выдал им винтовок, обещал дать столько, сколько им потребуется, дал пулемет и предложил:
— Передайте Петренко, пусть мобилизует, вооружает все население, снимает гарнизоны до самого Туапсе. Да поменьше шуму: сняли гарнизон — и ушли.
А тем временем ежедневно до глубокой ночи, три дня происходил суд офицеров. Зачем? Когда это было в горах? Судить — значит обвинить или оправдать? Но разве офицера можно оправдать? Офицеру одна милость — смерть.
Их судил не трибунал: для него не было лишних людей. Судило несколько старших начальников во главе с Ильей. Кто хотел — тот и садился за стол. Тут и Кубрак, и казначей, и Иосиф. На земляном полу хаты валялись зеленые.
Вводили офицеров одного за другим, допрашивали, отсылали — и решали. Возражающих нет — значит принято. А возражать мог всякий зеленый, хотя бы из-за печки, спросонья.
Трудно изучить человека по скудным документам, но еще труднее — без них. Тут-то и выдвинулся Иосиф. Как Илья тянулся к власти, так и Иосиф — к судилищу. Он завладел документами, сам перечитывал, разбирал та, многозначительно солидно мычал, что-то записывал.
Попробуйте решить задачу: перед вами бритый, как артист, красивый высокий мужчина в английской шинели. Документов нет. Очевидно, зеленые потеряли. И этот Иосиф заставил его признаться, что он — контр-разведчик, полковник. Попросил его рассказать о себе. Тот начал говорить, спокойно, связно, а он уставился на него, раскрыв мясистые губы, и тихо смеется: «Ха-ха-ха-ха-ха»… Контр-разведчик говорит все тем же тоном, а Иосиф ему вторит: «Ха-ха-ха-ха…» — и оглушил, как молотком:
— Я же вас прекрасно знаю.
Называет фамилии сотрудников деникинской контр-разведки в Ростове. Тот начал сбиваться с тона. Он вызвал его на минутку в пустую комнату хозяина и по-секрету сообщил: «Я же свой, я — контр-разведчик. Говорите — я вам документы дам, отправлю по горам в Сочи». Тот и признался, а зеленые у двери валяются, слышат. Вышли к столу. Иосиф смеется, контр-разведчик обескуражен, растерян: как это вырвалось признание? Отвели на сеновал: какая может быть милость к контр-разведчику.
Вызвали старичка-подполковника. Тоже работал в контр-разведке. Документы имеются.
— Это ваш ребенок на пристани плакал? — спросил его Илья.
— Мой.
Отвели на сеновал. О чем говорить с контр-разведчиком?
Вызвали армянина-офицера. Его много не допрашивали: он не служил у белых, он — дашнак; нельзя бить — оставили. Он за это потом станцевал наурскую.
Еще загадка. Рыжеватый подпоручик, Крылов. Командирован белыми в Сочи. «Я, говорит, хотел бежать к зеленым». Теперь все они хотят служить зеленым, но доказательства? Уверяет, что хотел, искал связи. Подкупает искренность — не поднимается рука.
Несколько раз вызывали его — оставили под вопросом.
Мальчика привели, лет десяти. Этого еще не доставало! Задержан на шоссе. Лицо прекрасное, глаза голубые, большие. Породистый. Умный, как взрослый. Допрашивают его — он удивляется, а Илья ему вдруг жестоко:
— Ты — шпик! — и попался мальчуган. Забегали воровато глазенки, смешался, да как заплачет:
— Я не шпик!..
Понял это слово. Послали и его на сеновал. Подсчитали: девять — расстрелять, девять — оставить; мальчик не в счет. Спорить начали. Иосиф настаивает:
— Нужно расстрелять десять, чтобы больше половины было. Для счету, это нужно для зеленых.
Илья мог бы согласиться, но вопрос о Крылове. Решили оставить.
Выстроили пленных офицеров против сеновала. Мальчика увели в хату.
Иосиф торжественно читает приговор:
— Именем Советской Социалистической Республики…
Поникли офицеры: «Так это не зеленые, это — Красная армия? Погибло все дело. Как тяжело умирать бессмысленно…».
— Военно-революционный трибунал Кубано-Черноморской Красно-зеленой армии постановил…
Перечисляет Иосиф фамилии приговоренных — и впивается ненавистным взором в каждого:
— Рас-с-тре-лять!..
Загалдели старые офицеры, с мольбой тянут к нему руки, выступают из строя:
— За что?.. Пощадите!.. Мы служить вам будем!.. Мы не буржуи, мы ничего не имеем!.. Пощадите!..
Подступают к Иосифу, страшные, отчаявшиеся. Руки протягивают, молят… Но если бы они были с оружием!..
Вскипел Иосиф:
— Довольно!.. Разговоры кончены!..
Офицер на правом фланге бревном повалился вперед, да стоявший против него часовой стукнул его по лбу стволом винтовки, тот, раскорячившись, как бык на бойне, отшатнулся в недоумении — и выпрямился. Последняя надежда рушилась…
Затем Иосиф перечислил фамилии помилованных, скомандовал им выступить на два шага вперед и продолжал:
— Именем Советской Социалистической Республики…
Просветлели радостной надеждой их глаза:
«Новая Россия! Новые, юные, героические вожди. Как с ними бодро, весело!..»
— Надеемся, что вы загладите свою вину перед революцией…
Вытянулись старые офицеры:
— Постараемся, товарищи!..
— Но условие: пока вы не доказали своей преданности — остаетесь под охраной, как пленные. Круговая порука: один бежал — всех расстреляем.
Помилованных отвели на сеновал. Приговоренным скомандовали — и в строю повели их расстреливать.
Пошел Илья в хату поникший. Можно было еще несколько человек спасти, использовать в армии. Когда из рук врага выбито оружие, — его можно заставить работать на свое дело. Но масса. Она подозрительна. Ошибка может сгубить все дело. Вчера лысогорцы убивали каждого чужака, забредшего к ним, а тут девять офицеров оставили. В штабе.
Зеленым Илья об’явил:
— Заложниками оставили половину офицеров. А чтоб даром хлеб не ели — засадим их чертить карты, печатать на машинках воззвания, приказы.
Четвертая традиция зеленых рушилась.
Принесли в хату одежду расстрелянных — набросились зеленые на нее, как вороны на падаль, подняли крик, ругань. Противно было Илье, однако подобрал он себе лучшую английскую шинель с красным кантом на воротнике, сапоги, френч, английскую офицерскую фуражку с поднятым и спереди, и сзади верхом. Перекинул через плечо ремешок полевой сумки, затянулся широким ремнем. На боку наган в кобуре. Англичанин. У него и лицо нерусское — его за латыша часто принимали. Теперь он похож на командующего. Из всей армии выделяется.
Переоблачился в английское и Иосиф. Отобрал Илья костюм и для Пашета — голубоватую офицерскую шинель мирного времени, шапку-кубанку и бурковые сапоги.
Девять пленных офицеров и мальчика перевели в штабную хату. Расположились они все на земляном полу. Тут же разместился и особый отряд Иосифа. Этот отряд сколотился в три дня, человек в 25, из бойцов пятой группы. Самый надежный.
Вечером Илья долго беседовал с офицерами о программе партии, о советском строительстве, о Красной армии. Потом перешел к главному, что ожидает он от них: покамест чертить, печатать, потом советы давать (у них опыта ведь больше, чем у него), наконец, кто пожелает, — можно и в армию принять.
Седоватый, длинный полковник, сидя на полу простодушно расспрашивал Илью, интересовался всем, будто он уже сочувствует Советской власти. Но на утро его не оказалось. Бросились в погоню. По снегу убежать трудно: следы видно, да город ведь близко. Напали на странный след: ступни не вперед, а назад. Догадались, побежали по этому следу — нагнали. Он не пожелал возвращаться в штаб: стыдно было перед другими офицерами, которых он вероломно предал, зная, что они связаны с ним круговой порукой. Принесли зеленые его бурковые сапоги и шинель.
Всполошились пленные, ждут суровой расправы. Встревожился Илья: взбунтуются зеленые: разве можно верить офицерам, заядлым врагам революции?
Обошлось все тихо. Повеселели пленные офицеры — много же великодушия у этих диких зеленых, — и армянин-офицер сплясал им наурскую.
Дали ему черкеску, серебряный кинжал, оделся он — и просиял: герой. Расчистили ему круг, запели наурскую, захлопали в такт ладошами и понесся птицей, а глаза гордые, пьяные… Гикнет! Гикнет! — и дрожь по толпе перекатится… Кинжал в руках!.. Вонзил его в землю! — а сам, как зачарованный, сладострастно впился в него — и скользит вокруг бесшумно…
Остановился устало, дышит тяжело; снял шапочку, вытирает рукавом черкески влажный лоб, улыбается. А зеленые вдруг загалдели, принялись рукоплескать ему, столпились вокруг.
Тут прибежали на шум другие, набилось в хате доотказу; странно им: сколько они себя помнят, не пели, не плясали зеленые так открыто, как сейчас…
Сразу полюбили армянина-офицера, обласкивают, угождают ему. Увидели в нем человека — и жестокая, слепая вражда к офицерам получила трещину…
Мальчик привык; маленький человек, а понимает в чем дело, не просится домой. С ним балуются огрубевшие зеленые, истосковавшиеся по детям, по ласке слабого, беспомощного, хрупкого.
Через горы на Кубань.
Посидели четыре дня в Мягкой щели, роздали оружие, деньги, муку, мыло, керосин, часть мануфактуры; отвезли оставшиеся запасы, большую часть мануфактуры на Лысые горы в базу.
Приготовили новое красное знамя, под которое они будут собирать армию. Лозунг — «Вперед, за угнетенных трудящихся». Для каждого друга — ясный. Для врага — непонятный, чтобы не спешил стягивать против зеленых силы.