ГЛАВА ПЯТАЯ

ГЛАВА ПЯТАЯ

Фронт в начале февраля.

Скорей из ловушки, пока фронт не заразился паникой тыла! На фронте положение прочно: дважды наступавшие от реки Дона красные были разбиты. «Успехи на главном направлении окрылили… войска (белых) надеждами». Ряды их пополнились, прибыл второй кубанский корпус.

8 февраля Деникин отдал директиву о переходе в общее наступление.

Переход к Убинке.

Нападение об’единенного отряда на Холмскую и развеселое житье его в Папайке подзадорили первую, геленджикскую, да и продукты были на исходе. Вызвалось итти на Кубань 110 бойцов.

Пришли в гости к невыразимой группе. Живет на Собачьем хуторе. Гремит на всю свою территорию, а территория от калитки до нужника, и от нужника до калитки. «Гром и молния». Рубль с пятаком.

Подчинились ей по традиции. Та выставила 15 невыразимых. И повел их на Крымскую командир ее Куй-беда. Сам в черкеске. Нос не так, чтобы орлиный, но напоминает.

Сняли гарнизон в 250 казаков. Белые пытались задержаться на мосту, дали там бой, но зеленые и оттуда их прогнали. Начали выгружать из мельницы муку, приняли пассажирский поезд, офицеров сняли — расстреляли.

Но пока они хозяйничали, из Абинской вышел в тыл им карательный отряд человек в 500. Каждый раз вот так получается.

Куй-беда якобы оскандалился: поднял панику и удрал.

А он утверждает, что никогда в жизни не ходил в Крымскую.

Ушла первая группа с боем, увезла с собой две подводы муки и две запряженные лошадьми тачанки, а на них восседали две дамы-санитарки.

Тем временем в Папайку заявились один за другим родимые, те самые, которых во главе с Тихоном посылали из Холмской в разведку под Ильскую. С ними беда стряслась, все живы-здоровы, чорт не забрал, только двое-трое притащились с плетками.

Они проехали в хутор под Ильскую и стали дежурить там, чтобы на случай появления казаков скакать в Холмскую и предупредить своих. Подвыпили, конечно. Налетела конница казаков, заметила оседланных лошадей — и к хате. Родимые — в кусты. Тихон не успел, так дивчина выручила, засыпала его половой. Надышался колючек, да теперь их и кушать за милую душу согласишься. Казаки лошадей их забрали, начали шарить по хозяйству, да опять-таки дивчина им очи завернула.

Ускакали казаки на Холмскую — родимые из кустов выбрались, начали друг-друга искать. Собралось их четыре. Винтовки при них. Пошли к Холмской, «нашухарили», лошадей себе казачьих выбрали — и в Папайку. А другие, два-три, пешком притащились.

Уж как рады были им товарищи! Думали — погибли ребята, а они даже на чужих конях. Усенко угостил их варениками, пригласил за кампанию на-радостях и Илью, — жена его варила, хорошие.

Но когда и откуда она взялась? Илья было насторожился: не внесла бы разложения, да увидал — и сразу смягчился: молодцевая, поджаристая, порядочная. А среди зеленых про нее уже слава разнеслась: бойкая казачка, на лошади скачет, даже будто стрелять умеет.

Но этот Роман-рыжий таки проявил себя. Ждут ребята скотинку, подождут, а ее все нет и нет. Приходят товарищи из его партии, говорят — пьянствует. Послал Илья боевых ребят: привести — или на месте расстрелять. Боевые ребята поехали, поискали, не нашли, приехали, сказали, что шлепнули. А Роман перешел на волчье житье, да не надолго. Через полтора месяца его все-таки изловили и в расход списали.

Больше недели сидели в Папайке зеленые. Привели, наконец, в штаб двух казаков, посланных левыми членами рады. Перехватили их зеленые в глуши — хотели на месте прикончить, да рука не налегла. А казаки — сами бывалые, спокойно отнеслись к такой встрече, милости не просили, знали, что безнадежно, лишь твердили свое: «Срасходуете нас двух — больше потеряете: мы вам новости важные несем. Ведите в свой штаб: там наверно поумней вас сидят». И стушевались ретивые, и отвели их в штаб.

Быстро собрался отряд — выступил на Убинку. Набралось человек 250. Еще человек 50 осталось для охраны базы и больных в Папайке и на Лысых горах. Местные попрежнему «голосовали» за то, чтобы сидеть на печке.

Тяжелы эти переходы в суровую зиму, в горах, без тропинок! Вольный никогда на это не решался, в берлогу залезал зимой, а зеленый ничего не признает.

Пошли по глубокому снегу, растянулись бесконечной цепью, вскоре устали — и брели обреченно, понурив головы, задумавшись и меряя шаги. Конный отряд пошел кружным путем по тропинке, а здесь только пешему с трудом пройти. Отдал туда свою лошадь и Илья пешком бредет.

Вышли к громадной скале, рассеченной на вершине, — к горе Папай. Кто туда взберется? Орлиные гнезда. Долго извивалась по склону горы цепь зеленых, змеей заползла в темное ущелье.

Пробираются в чаще кустарника, взбираются на скалы, опиралась на штыки, хватаясь за ветви кустов, цепляясь промерзшими пальцами за выступы камня; спрыгивают вниз, сползают на шинелях, сбегают.

Но эти ледяные, прыгающие по камешкам речки! Они бесконечно подворачиваются на пути, их нужно переходить, набрасывая в них намни. Но зеленых много, они напирают, не ждут — и прыгают один за другим по скользким камням через речку, оступаются или безразлично шагают в ботинках с обмотками в ледяную воду.

Промерзают зеленые, коробятся обледеневшие шинели, а белье промокло, из-под шинелей пар выплывает.

Тяжело. Но останавливаться нельзя: промерзнешь — не поднимешься. Нужно итти и итти бесконечно, пока не набредут на хутор, где остановятся на ночлег. А какие здесь хутора? Глухие дебри. Так вот почему не вылезают из хат местные?

Навалилась ночь. Еще тяжелее. Ничего не видно. Спотыкаются, оступаются, падают друг на друга, вскрикивают: вот-вот на штык товарища кто-либо напорется. Где уж тут по камням обходить через речку… Пробираются через дикие заросли — ветви хлещут по лицу, рукам. А заберутся в хмеречь, это чортово дерево, — беда: вытягиваются скрюченными пальцами его ветви, хватают за рукава, шинели, тянут к себе в страшную темную бездну, больно раздирают лицо, руки.

Тяжело. Не всегда веселятся зеленые. Не раз приходится им проклинать свою судьбину.

Глубокой ночью, когда безучастно, холодно разливала луна голубой свет по снегу, добрались до разрушенных игрушечных строений какого-то курорта. Около — хата, можно отогреться, переночевать. Конный отряд уже здесь, им хорошо, они уже повечеряли. Где ж обсушиться, обогреться, когда в хате битком?

Но зеленые не раздумывают. Повеселевшие, ожившие, они натащили дров, расчистили от снега место для костров, разожгли их, намостили под себя ветвей, расселись вокруг жаркого пламени, начали разуваться, просушивать ботинки, обмотки, портянки, отогревать вспарившиеся, раскрасневшиеся ноги.

Но не уснешь около костра: то промерзает спина, то ее обжигает огнем соседнего костра, то пола шинели, ботинок задымит, обуглится. Иные, старые зеленые, умудряются засыпать, но большинство сидит, понуро согнувшись у костров, и тихо перебрасывается фразами; поджаривают на штыках сало, если оказалось за пазухой, кипятят в котелках суп или чай.

Но отогрелись, подкрепились легким ужином — и ласкающей мелодией поплыли задумчивые, тихие песни вполголоса. Молодость, молодость безрассудная, все она любит, во всем видит приятное, манящее! Этот громадный, вечно-смеющийся зеленый — везде первый, везде песню затеет, растормошит всех.

Бродит Илья одиноко, останавливается у костров; воротник английской шинели поднят, руки — в карманах. Усталость мутит мысли, но негде присесть, негде прилечь — и снова идет от костра к костру, переступая через ноги, туловища, изредка переговариваясь с товарищами.

Но почему же негде? Каждый зеленый уступит ему место, каждый рад будет видеть его рядом с собой. — Он не может. В хате будет спать вповалку рядом с зелеными, есть будет из одного котелка, но здесь, на виду у всех, у костра согнуться или свернувшись уснуть — значит показать свою слабость, сравняться со всеми. А он должен быть в их глазах сильным, простым и недоступным. Есть неуловимая грань, и эту грань переступать нельзя.

Ночь напролет не спать, завтра еще полдня брести, а там договариваться с членами рады.

Встреча с Пилюком.

Чуть забелело небо — пошли дальше. Скорей к хатам обогреться, отоспаться всласть на мягкой соломе. Здесь уже была глухая, засыпанная снегом дорога. Будто и нет ее, а итти легче.

После полудня конная разведка встретила кого-то, обступила. Остановился отряд: что случилось? Конные машут руками, зовут. Подошли. В толпе — два кубанских казака. У одного — большущий белый хлеб под мышкой. Отламывает краюхи и лениво мнет во рту. Другой показывает газету — в ней заметка о восстании в Елизаветинской станице Пилюка и в Полтавской — Крикуна; кубанские власти об’явили их вне закона. Пилюк с отрядом — в Убинской. Выслал их встретить. Очевидно, с хлебом-солью. Да не выдержали торжественного тона простодушные казаки, устыдились, уминают сами, будто прихватили для себя.

Верить или не верить заметке? Напечатать в типографии все можно. Пошли дальше. Разведка — впереди. У станицы ее встретили посты. И пустить зеленых боязно, и не пустить грубо. Просят, чтобы командир их пожаловал к Пилюку.

Поскакал Илья с двумя конными к правлению. Привязали лошадей — вошли. Навстречу поднялся большой, смуглый получеркес в длинной бекеше. Представился: Пилюк. Бывший член рады. Представилось и несколько солидных кубанцев, все в бекешах, в шапочках.

Илья ждет пока выскажется Пилюк. Тот хриповатым голосом пожилого, много певшего «ридних» песен, начал, слегка волнуясь, с оттенком пережитой трагедии, говорить о желании связаться с зелеными, чтобы совместно выгнать Деникина и заключить мир с большевиками, выговорив для Кубани право на самоуправление. И закончил трагически:

— Шо воно выйде, може душу свою загоню чорту в пекло.

Илья легкомысленно вставил:

— Почему же? Мы деремся с Деникиным и чувствуем себя неплохо. Скорей закончим борьбу — лучше для Кубани будет. Какой смысл продолжать: белые в мешке. Горы в наших руках.

— А вы какой ориентации?

— Мы — Красная армия. Я — коммунист. Прислан из Советской России.

— Какой район или какие отряды вы представляете?

— Под моим командованием армия от Новороссийска до Туапсе, часть побережья еще не очищена. Регулярных бойцов у меня тысячи две; кроме этого — вооружено все население Черноморья. Каждая горная деревушка — неприступная крепость. А вы? — улыбнулся Илья.

— Со мной отряд человек в двести, но казаки каждый день подходят. Левые члены рады раз’ехались по Кубани поднимать восстания. Ожидаю членов рады — Савицкого, Малиновского и других.

Подошел пожилой кубанец, атаман станицы Убинской, обращается почтительно к Пилюку и Илье, просит пожаловать к нему на обед.

Илья вспомнил, что его зеленые стоят за станицей, и обратился к Пилюку:

— Где бы разместить мой отряд?

Пилюк засуетился:

— Да, да, как же, надо послать за ним.

А в двери стоит зеленый, широко улыбается:

— Вы не беспокойтесь: сами прошли, разместились.

Все добродушно рассмеялись тому, что простые люди без слов поняли друг друга и уже, можно оказать, побратались. Пошли, на окраину станицы к атаману. Дорогой к ним присоединился Иосиф. С Пилюком пошел молодой, светлорусый, бравый офицер в бекеше без погон и староста.

Пришли. Хозяйка поставила на стол графинчик с «горилкой» и жареную баранину и, пока она собирала им обед, хозяин разлил всем по рюмке. Пилюк взял одну:

— За мир…

Илья улыбнулся:

— С казаками.

Выпили. Слово за слово — и Илья незаметно прочитал им длинную лекцию о том, за что борются большевики.

Кубанцы внимательно слушали: видно, многое впервые узнавали, а Пилюк вставлял:

— У нас мало панов, в какую станицу ни заглянь — везде кооперация. Каждый казак сам трудится. Только к казаку нужно осторожно подходить: у него традиции сильные. Легко было сыграть на казацких чувствах генералам-деникинцам с его холопами: каждый казак знает, как щедро полита земля кубанская кровью его предков; многих заели комары в плавнях — зачахли от лихорадки. И когда казаку говорят, что у него отберут…

— Да не у него отберут, — у тех, кто других эксплоатирует, — чтобы построить новое общество, без угнетения, без нищеты.

— Да, да, чтоб воссияло солнце правды…

— Так что ж, — снова улыбаясь проговорил Илья, — поняли друг друга, вместе будем выгонять Деникина?

— Да, да, — и вся компания поднялась, чтобы пожать друг другу руку.

Засиделись до вечера. Пришел казак, сообщил, что в правлении дожидается Пилюка гонец из рады с пакетом.

Пошли. Зеленые уже бродили по раскинувшейся станице, успев отдохнуть и подкормиться. Теперь они искали встреч с казачками: больно уж соскучились по ним. И те, видно, чуяли в них силу неисчерпанную, выходили на улицу показать себя и молодца приглядеть. А молодцы все здоровые, один к одному, не то, что пилюковцы с «Бусами» да бородами.

По улицам и негласные патрули зеленых без винтовок ходили.

В правлении Пилюк вскрыл пакет, прочитал и подал Илье:

— Малиновский пишет. Обещает прибыть.

Прочитал Илья письмо, полное романтики, заканчивавшееся фразой: «Да воссияет солнце правды над измученной Кубанью».

Пилюк написал в ответ, что он установил связь с Зеленой армией, что достигнуто соглашение о совместной борьбе, и звал членов рады, звал рядовых кубанцев повести отсюда борьбу с Деникиным. Дал прочитать Илье, запечатал письмо, передал гонцу.

— Скачи в Екатеринодар, передай в собственные руки. Нарвешься на казачьи посты в каком гарнизоне, скажи: с устным поручением важным скачешь, — чтоб не задерживали.

Казак молча спрятал пакет — вышел..

Какие они все пришибленные, словно беда с ними стряслась. Правда, восстание в Марьинской и Елизаветинской было жестоко подавлено Кубанским правительством: вешали, пороли жителей; но для бойца это ж не такая трагедия, чтобы ходить полусонным. Есть цель борьбы — быстро забудешь неудачу, подбодришься.

Пилюковцы.

И здесь просидели зеленые целую неделю. Такое горячее время, а приходится заниматься разговорами, перепиской, борьбой с родимыми дезертирами.

От Пилюка скачут во все стороны гонцы, к нему скачут, а дело — ни с места. Воевать нужно! А они все дипломатией занимаются да песни поют, точно молодые ребята. Остро чувствуется, как сильно заражены эти вожди культом слова. Их два десятка на отряд в двести казаков. Они живут обособленной, панской жизнью, эти радикалы, и целыми днями занимаются разговорами, пением захватывающих могучих песен запорожцев да пересудами парламентских торжественных речей в раде.

— А он сказал…

Будто от того, что он влил в море слов еще одну струю, мир изменится.

Часто бывает в их «штабе» Илья, подолгу просиживает у них, слушает бесконечные разговоры, песни. А они, опьянившие себя романтикой, меланхолично-мечтательные, старые, «вусатые», а пара даже с оселедцами на бритых головах, живописно сидят в хате на полу, скамейках, сундуке, кровати, изображая собой уголок Запорожья. Иные ухитрились продырявить длинные палки с набалдашниками и курить через них табак. Это почему-то считается у них особенным шиком; на других какое-то демократическое тряпье, и лишь молодые офицеры выглядят естественно.

Поднимет кто-либо многозначительно седеющую голову, вздохнет глубоко и выпустит струю воздуха под моржовые «вусы»:

— Надсмеялысь над ридной Кубанью деникиньски холопы, отибралы наши вольности…

И начнется разговор:

— Правду казав Макаренко: «Да хиба ж Кубань так нещасна, що не могла породить двух-трех порядочных генералив?»

Топнет ногой грозный «лыцарь», угрюмо склонившийся на скамейке и скажет:

— Рада, наша рада стояла, як нерозумни диты, колы Врангель говорив про змину ии, рады…

А Пилюк поднимается в своей черкеске, двинет в воздух кулаком — и скажет:

— На груди его была дощечка: «За змину России и кубанскому козачеству»… Он был в форме кубанского казака. Не Калабухова повесилы, — кубанского козака…

— Охвицеры Покровского леквизирувалы для него автомобилю председателя правительства.

Посидят молча, понурив головы, потом Пилюк стареющим, но сильным голосом застонет:

«Ой чого ж ты почорнило,

Зэлэное поле?»…

И разольются могучие, рыдающие волны звуков:

«Почорнило я от крови,

Крови казацкой»…

Споют одну. Высокий голос начнет певучий рассказ, полный отчаяния: —

«Закувала та сиза зозуля

Ранним рано на зори,

Ой, заплакали гирко молодцы.

Гей, гей, та й у чужбини,

В неволи, в тюрьми»…

И вздохнут поникшие, седые:

«Воны плакали, гирко рыдали…

Свою долю выкликали!»

Поникнет и Илья. Он по-своему тоже романтик. Он тоже украинский казак по крови. Тосковал на Дону по этим глубоким, могучим песням. Близки ему эти песни, эти дурашливые «лыцари».

Но вот из гармонии печальных звуков вырывается, заливается в поднебесьи, вольный, как птица, высокий голос:

«По синему морю

Байдаки пид витром гуляют!»…

Запорожцы, наконец, уселись на свои лодки и поплыли в Туреччину освобождать братьев. И всполошились насильники, заковывают крепче в кандалы невольников.

«Гей, як почули, турецкие султаны,

Тай извелили ще гирше куваты кайданы»…

Засверкали глаза седоусых, смешались звуки, толпятся, кружатся в вихре: тут и знойное небо, и торопливый плеск весел, и легкие волны синего моря, и стук молотов. Тревога в Туреччине:

«Кайданы куваты!

Куваты кайданы!»…

Расстаяли звуки — и, зачарованные воспоминаниями далекого прошлого их предков, будто сами пережили это, сидят поникшие кубанцы.

Каковы были предки и каковы их потомки…

А Илья встряхнется и вставит:

— И вы и мы хотим лучшей доли народной. Наш общий враг — Деникин. Давно нужно было нам об’единиться для совместной борьбы.

Но не так песни поются — нужно закончить разудало бодро, — и рвут воздух дружно, молодо:

«Гей, ну-те, хлопцы, славны молодцы,

Що ж вы смутны, невеселы?

Гей!..

Хиба в шинкарки мало горилки,

Пива и меду не стало?»…

Оживятся все, словно после праздничного томительного моления, ходить по комнате начнут, закуривать. Весело и Илье. Он вспоминает Царицын осенью восемнадцатого года, когда выезжал с ребятами в подполье, чтобы вырывать из рядов врага жертвы. Наконец-то сбылось!

А они затягивают плясовую, бурную, зажигательную; вскочит кто-нибудь — и пойдет по кругу отплясывать: не то украинскую, не то кавказскую.

Наговорятся, напоются — поэт стихи свои читать начнет. У них свой поэт, худощавый, заросший, молодой с переломанной ногой. Молодцеватый офицер начнет рассказывать о своем искусстве рубить; показывать, как он вешает на плечо карабин вниз дулом, чтобы на скаку лошади он мог моментально поднять его и стрелять.

Приятно Илье смотреть на такого молодца, да мысли нехорошие вызывают эти разговоры: не на рубке ли голов красноармейцев получил такую практику?

Потом гадать начнут. Много есть вопросов невыясненных, многое нужно выпытать у скрытной бабушки-судьбы. Пилюк усаживает за стол мальчугана, кладет его ручонку на стол. Намазывает чернилами ноготь его большого пальца и торжественно предлагает сосредоточить все внимание на этом чернильном блестящем пятнышке. При этом он отмахивается, точно от назойливых детишек, давая знак всему «штабу» молчать — и все замирают в напряженном ожидании; лишь сдавленное дыхание шипяще выползает наружу.

Пилюк спрашивает мальчика:

— Видишь ли ты что-либо?

Мальчуган знает, что интересует их, бывал в тех местах, о которых они жаждут что-либо узнать. Но каждый раз, когда затевается это колдовство, его охватывает суеверный страх, ему кажется, что он и в самом деле видит в чернильном пятне то, что сообщает им. И на этот раз он дрожащим тоненьким голоском, нерешительно отвечает:

— Ви-жу…

— Что же ты видишь?

— Крылечко…

Все удивленно переглядываются, перестают дышать, а Пилюк, как колдун, стоит за спиной мальчика и продолжает спрашивать:

— Что ты видишь около крылечка?

— Пулэмэты… Дилижаны… Орудия… Кони…

— Оседланы кони, или нет?

— Осидланы… Поихалы… в Катэринодар…

Вздох облегчения ветром заметался по комнате.

Пилюк раз’ясняет:

— Значит смена частей, либо на фронт посылают, а нас оставляют в покое.

И так все выпытают у судьбы: и про дела в раде, и про приезд Малиновского, Савицкого, Удовики и других, которые чего-то задерживаются, и про дела на фронте.

Однажды Илья пришел с утра и до того засиделся, что Иосиф всполошился и с несколькими ребятами понесся на выручку его под предлогом, будто на обед звать. Пошли к себе, Иосиф корит его:

— И какого чорта ты возишься с ними?

— Все жду, авось, что выйдет.

— Никакого толку с них не будет.

— Я и сам так думаю. Подождем еще. Вот получу ответ с побережья на свои письма — и пойдем.

Тревоги в Убинке.

И досиделись. Зеленые — молодые ребята, в песнях от штаба пилюковского не отставали, и песни были все украинские; но чаще всего слышался на удивление пилюковцам и жителям, на страх врагам, марш красно-зеленых;

«Пламя красных костров к небу вьется,

Ветры буйные в дебрях ревут…»

А между песнями текла жизнь полная опасностей. Еще в первые дни гостевания, Пилюк дал понять Илье, что жители жалуются на зеленых. Не было бы Пилюка, никто слова не сказал бы, закармливали бы и еще радовались, что зеленые такую честь им оказывают, угощаются, а теперь плакальщик под боком. Но Илья не верит — жители и здесь откармливают зеленых, — он решает, что это богатей какой-нибудь от лица всех нашептал Пилюку. Однако, чтоб избежать разговоров, снарядил экспедицию за продовольствием под командованием Усенко. Зеленые засиделись, рвались в бой, в дело — и набрался потихоньку отряд в 70 бойцов. А растяни их в цепочку — за полк примешь. Захватили с собой и пулемет на санях.

И понесло их под самую Ильскую, где была казачья конная дивизия сабель в 500. Пришли на нефтяной завод, забрали 25 лошадей для усиления своей конницы, продуктов две подводы и, пока возились там, на них наскочила конная разведка калмыков. Ребята, будто они у себя дома, возмутились такой наглости разведчиков и погнались за ними почти до Ильской. Прогнали — и с достоинством пошли домой. Добрались до Дербенки, засели отдохнуть: свои — в Убинке, в пяти верстах, близко. Усенко на-радостях выпивать стал с родимыми: теперь у него конница вырастет почти до шестидесяти сабель. Выпивают и гордятся; богатеют друг перед другом. А других ребят жители по-новинке закармливают.

Тут и налетела на Дербенку лава калмыков. Кое-кто во время заметил странное за Дербенкой, обращался к Усенко, что, мол, опасность грозит, а тот говорит: «Ничего, ничего, мы их сейчас проучим». Не успели выпить еще по одной, как совсем для всех неожиданно прорезало воздух, точно ураган налетел:

— Ги! Ги! Ги!

Калмыки! Пики — наперевес, шашки блестят…

Ребята из хат выбегают, жуют, наспех пояса затягивают, чтоб не растряслось наеденное и, по-привычке, — на бугор около, — и давай стрелять. Кучерявый с пулеметом на санях в переулок свернул — и тоже на бугор! Как застрочил из пулемета — кучей взгромоздились кони, люди. Смешались калмыки — поскакали назад. А из хат по зеленым стреляют. Кучерявого в руку ранили, он замок из пулемета выхватил — и бежать.

Прибежали в Убинку, запалившиеся, перепуганные:

— Погибли… Калмыки… Два полка скачет…

А Илья их на кряже около станицы встречает, в цепь рассыпает, насмехается:

— Перепугались. Что они вам могли сделать. Ложитесь в цепь!

Ребятам и в самом деле стыдно стало — успокоились. Высыпали в цепь и пилюковцы. Больше четырехсот бойцов набралось — кто с ними справится?

А некоторые зеленые прятались в Дербенке. Ускакали калмыки — они и вылезли из щелей, и давай разыскивать казаков, которые из хат стреляли. Один казак, только что приставший к зеленым, приметил откуда Кучерявого ранили, пошел туда — и вырубил всю семью, даже детей не пощадил.

В этой схватке Иосиф окончательно поверил Крылову. Когда налетела лава, он отстал от товарищей — он же не может бежать, — так Крылов с ним остался. И пленных своих не бросил.

С этого и началось. Что ни день, что ни час, то сведения приходят все тревожней: белые готовятся, сильные разведки их вокруг скачут.

Накануне 18 улан из самого Новороссийска пришли. Почти сто верст по горам отмахали. Все интеллигенты, молодцеватые. Теперь Илье верят зеленые — он не опасается, что может подняться шум. Выстроились уланы в ожидании, вышел он к ним, прошелся вдоль строя, весело поздоровался. Те гаркнули дружно и тоже весело. Спрашивает их: «Вместе воевать будем?». Те отвечают, что за тем и пришли. Ну, он их принял: куда же их девать? Ребята Иосифа знакомиться с ними начали.

Тяжело им пришлось итти. Шутливо рассказывают, да как не возвеселишься, если живы остались. Пока их вели от Новороссийска, родимые дезертиры несколько раз собирались расстрелять их. При первой же встрече отобрали у них карабины. И шашки каждый раз пытались отобрать, да все как-то сходило. В каждой деревушке родимые митинговали: самые настоящие белые, все офицеры, нет им доверия, погубят революцию — пошлепать их нужно. Однако проводники горой их отстаивали, уверяли, что Илья без их помощи разберется, что люди воевать хотят против белых — почему не дозволить, если сами с детишками нянчатся.

Пока стояли в Убинке, Илья захаживал к уланам, присматривался: хорошие командиры из них будут, много командиров ему нужно. Те, старые пленные офицеры, что в Папайке карты чертят, те для строя не годятся, тех и не примут зеленые, а эти сразу расположили их к себе: молодые, простые, вежливые.

Спросишь закурить, или еще что-либо, а они:

— Ради бога, пожалуйста.

Приехало к Пилюку несколько человек из Екатеринодара. Пришли в хату, где помещался Илья. Один из приезжих, худой высокий пожилой офицер, занимавший положение в Кубанском правительстве, Удовика, представился Илье:

— Рядовой вашего отряда — товарищ Захар.

Тот чуть не фыркнул от смеха. Но этот Удовика был самый умный из них.

Привезли они газет, из которых узнали зеленые, что наступление белых удалось наполовину: в сальских степях Буденный разбил несколько тысяч конницы генерала Павлова; на левом же фланге Добровольческая армия заняла Ростов и Аксай, подходила к Богаевской. Белые ликовали.

В Убинке было тревожно. Конница зеленых и Пилюка целыми днями скакала в окрестностях, пехота рассыпалась в засадах. Удовика вместе с Ильей уезжал далеко от Убинки. Они гоняли лошадей по глубоким сугробам глухих полян, выбирали места для засад. Тут-то и почувствовал Илья, как он опростился со своим отрядом, забыл правила тактики в большой войне: расставлял посты совсем близко от расположения отдыхающих зеленых, чтобы удобней сменять их; разведку далеко не посылал, донесений точных, своевременных не требовал. Теперь он стал немедленно же исправлять своя ошибки.

Тревога разрасталась. Белые охватывали Убинку с трех сторон, тремя сильными конными отрядами с несколькими батареями орудий — отрезали от зеленых все пути отступления Пилюковцы начали договариваться с Ильей о совместных действиях. Он предлагал им уходить вправо, в казачьи подгорные станицы, а сам собирался действовать левее, где больше иногородных, намеревался сходить на Тамань, где по слухам скрывалось много зеленых.

Пилюковцы ожидали большего. Чувствовали ли они себя заброшенными, оторванными или рассчитывали на заступничество зеленых перед красными, или, наконец, не хотели распылять сил, — но Илье ничего хорошего не сулило об’едииение двух разнохарактерных отрядов: мешать будут друг другу. Казаки против казаков в бой неохотно пойдут и этим могут погубить отряд зеленых; казаки переживают душевный разлад, они жаждут конца борьбы, а зеленые в бой рвутся, им предстоит большая работа; наконец, Илья не особенно доверял пилюковцам: переменится положение — и примирятся с Деникиным. Он предложил им поддерживать с ним связь, при случае помогать друг другу и согласовывать свои действия.

В разгар тревоги, когда, казалось, вот-вот наскочат казаки, к правлению приблизился в темноте тоскливый, молчаливый отряд кубанцев. Пилюк, большой, в бекеше подошел к Илье и тихо, тревожно сообщил:

— Мы уходим.

Посмотрели друг другу грустно в глаза — успели привыкнуть за неделю, — тоскливо становилось при воспоминании о песнях, которые уже в прошлом. Илья тихо спросил:

— Почему? Разве до утра нельзя?

— Нельзя. Советую и вам уходить: масса сил охватывает нас.

— Я все-таки останусь.

Ушел отряд Пилюка — страшно, одиноко стало. Но Илья рассчитывал, что белые не решатся нападать ночью, а днем они неопасны. Его отряду предстоял большой переход за сорок верст на Эриванскую и дальше — на Тамань, чтобы затем захватить в клещи железную дорогу. Уходить на ночь — нельзя: измучаются зеленые в ночном походе по горам, в мороз, без сна.

На заре начали собираться. Сняли заставы, посты, только конная разведка по дорогам скакала.

Выступили — уже поднялось солнце. Притаилась станица, ждет кровавой развязки.

Пронеслись сани вперед по дороге на Дербенку. На них — два раненых и несколько человек охраны. А цепь, чтобы не нарваться на засаду, свернула с дороги в лес.

Спохватился Илья, скачет по цепочке от хвоста к голове и обратно:

— Кто пропустил сани по дороге, какой идиот направил? Не знают, что белые окружают? Где конные?

Но никто ничего не знал. Послать в догонку некого: весь конный отряд разметался в разведку.

Едва отошла цепь от станицы, как сзади раскатисто заклокотала ожесточенная перестрелка. Зеленые шли, точно их это не касалось: пули к ним не летели.

Обогнули глубокое широкое ущелье — снова свернули на Дербенку. Вправо от них за этим ущельем пронеслись по дороге сани (где они замешкались?) и на виду всех зеленых наскочили на засаду белых. Те их обстреляли, они — с саней долой, и бежать через ущелье, к своим. Отсюда цепь засыпала роем пуль засаду белых — и прогнала их в Дербенку.

Снова потащилась цепь. Сзади бой идет, трескотня.

Вышли на окраину Дербенки. Жители передают, что отряд конницы казаков — на другой окраине. Два орудия сюда направлены. Разведчики полезли на крыши, видят — масса кавалерии, орудия.

Выстроил Илья цепь за плетнями, заборами, а сам думает об одном: уйти, пока из Убинки не нагнали.

Постояли. Начали незаметно отходить через дворы.

Тревожно. Вокруг — ровное место; налетят казаки — не скроешься, а плетни, заборы жиденькие, ненадежные.

Тут хохот поднялся. Иосиф бредет по пустому двору, за цепью торопится, а сзади покинутая им кляча трухлявит, потряхивает стременами казачьего седла: выбраться ей некуда.

Прибежали из Убинки два казака, просят в отряд принять. Напуганные, рассказывают о случившемся, а зеленые хохочут, за животы схватываются. Сошлись там отряды казаков к станице. Стылу залетела их разведка с шашками наголо — видно, сказали им жители, что зеленые ушли, — а спереди цепь начала по ним жарить. Те — бежать, в горы, в тыл, к своим, а цепь — им вдогонку. И завязался бой; полдня шла трескотня, много жертв было.

Но здесь, в Дербенке, почему не нападают казаки? Или получится, как в Холмской? Или это — хитрость: ждут, пока другие отряды зайдут в тыл зеленых?

А зеленые уже отошли за Дербенку, стали окапываться на бугре, спрятались за окопами, набросали листвы на кучки снега, чтобы чернело, а сами — под бугор, и пошли весело ущельями в глубь гор.

Довольны зеленые гостеванием в Убинке; весело так воевать: сидели в хатах, в тепле, боев не было, а дважды белые понесли потери. А шум какой поднялся! Растет авторитет Ильи: командиру все неудачи, все успехи относят.

Переночевали на Мезыбке. Утром выстроились — родимые жалуются, что им нехватает шашек, карабинов, а у пеших есть да не дают. Илья приказал обменять, а у зеленых оружие, как игрушка: за ним ухаживают, его разрисовывают, берегут, как ценность. Жалко. Но Илья требует. Неохотно отдают. А один все-таки чего-то ждет. Вскипел Илья, карабин свой с плеча сорвал — и наперевес, — и ринулся к ослушнику… Тот поскорей — выполнять приказание.

Видят зеленые — дисциплина устанавливается твердая, а Илья перед строем речь говорит коротенькую. Напоминает им о конференции на Лысых горах, когда впервые говорил о трех периодах борьбы, — разве не прав был он тогда? А тянул на Кубань — ведь и вправду весело гулять? В отряде 250 бойцов, а белые нигде не решаются вступать с ними в бой.

Не для того он говорит, чтобы похвалиться. Стали бы его хвалить в другой обстановке — мучительно переносил бы это. А здесь ему нужно, чтобы в его разум верили, чтобы с ним никуда итти не боялись.

Переход в Эриванскую.

Вышли для удобства и пущего страха белым, чтоб им показалось, что зеленых бродит видимо-невидимо, — под Холмской, и пошли большой дорогой в сторону Ахтырской. Как в своих владениях. Солнце улыбается, пригревает, итти легко, весело; дорога сверкающая, ровная, широкая. Крестьян много едет на санях. Разведчики приказывают им ложиться на снег вниз лицом и не смотреть, иначе грозят стрелять. Крестьяне, бабы, девки сперепугу падают и ждут смерти. Тут уж и минуты за часы покажутся. А цепь и в самом деле тянется бесконечно. Пройдут зеленые, отпустят крестьян — и несутся те домой вскачь сообщать, что зеленых прошло тысячи: сами видели. А там глядишь — к вечеру и гарнизон в панике разбежится.

Зеленые же под Ахтырской свернули в горы, и пошли бродить: то заберутся в чащу кустарника, то выберутся в заброшенный хуторок, то на дорогу выйдут, — и снова в дебри. Кажется, не день шли, а неделю. И разведчиков белых, проносившихся на санях, спугивали. А впереди грохот стрельбы гулко раздается. Спешить ли на помощь или уходить скорей? Не первая ли группа выступила? Или вторая, беспросыпная, проголодалась?

Спешат товарищи на помощь, а пути конца не видно. Встретили веселого эриванского казака. Шел домой, давно не был, радуется предстоящему свиданию. Взялся вести зеленых. Они уж устали, бредут молча, уныло, а он все рассказывает, рассказывает, точно перед смертью.

Начали подниматься на громадную гору. Скрылись в темноте ночи. Карабкались на снежные скалы все вверх и вверх, пробирались в чаще, натыкались на стволы деревьев; от людей валил пар, шинели промокли, а потом придавил лютый мороз, и шинели обледенели. Илья ехал на лошади, белой, пузатой. Даже он обледенел весь, даже он измучился! Как же было пешим?

Выбрались на гору — глубоко внизу ласково, тепло светятся огоньки Эриванской. Пошел Тихон с разведкой и проводником-казаком вперед. Сколько в гарнизоне, где посты? — ничего не известно.

Постоял, подождал отряд на горе — нет сил, леденит до костей, ноги коченеют — начали мучительно спускаться к станице.

Тихон с разведкой подкрался к крайней хате, узнал, что гарнизон — в правлении, что сил в нем шестьдесят местных казаков, и направился к нему, а весь отряд свалился на окраину, взбудоражил собак и самих жителей, и разместился в хатах греться.

Раздалось несколько выстрелов. Зеленые высыпали из хат — и ринулись в темноту, внутрь станицы, ничего не понимая, не зная, где посты, силы противника. Подбежали к правлению — на улице, около — труп. Из двери вырываются громкие малодушные стоны раненого.

Внутри правления сидели пожилые казаки, с трудом осмысливая происшедшее. А зеленые внесли туда оживленный говор, стук прикладов об пол, топот ног. Пошли мелкие партии в разные стороны станицы с обысками, поисками офицеров, с целью разведки.

Вскоре появился Тихон с пленным потрясенным офицером, начальником гарнизона, и звеняще доложил:

— Шлепнуть его на месте надо: предательски застрелил проводника!

Привели и атамана станицы. Ключей от несгораемой кассы ни у кого не оказалось, и Илья приказал взломать ее топорами и штыками, подозревая, что в ней — ценные документы.

К утру все успокоилось; зеленые, расположившись по хатам и, чуть вздремнув перед зарей, начали знакомиться с гостеприимной станицей.

Труп веселого казака, торопившегося на свидание, взяли родные и торжественно похоронили. Зеленые проводили его до могилы строем и отдали кратковременному товарищу последние почести.

Конная разведка донесла, что Шапсугская станица неподалеку — свободна; там накануне был бой.

Три группы заодно выступали: от первой и второй — человек полтораста, и от «Грома с молнией» на этот раз человек 25. Взяли они гарнизон Шапсугской в 70 казаков почти без боя, начали выгружать продукты, а тем временем охочие поговорить собрали колокольным звоном население на митинг. На колокольный звон пожаловал и сильный отряд белых из Абинской. Его встретили — и завязался бой. К вечеру все разбежались. Зеленые бросили свои трофеи. Как же их плохо принимает Кубань! Бежали, как когда-то из Холмской, ноги промочили, ночевали в горах, промерзли, несколько человек ноги отморозили. Соединенный отряд сколько лазал по горам — все здоровы. И теперь благодушествует в Эриванке.

Снарядил Илья отряд и отправился с ним в Шапсугскую. На пути была глубокая речка — перевозились на подводах и верхом, усаживаясь на крупы лошадей сзади конных.

Пришли. Начали хозяйничать: нагрузили муки, винтовок, взяли несколько лошадей. Появились хмурые представители невыразимого грома да еще с молнией, недовольные, что на готовеньком другие сливки собирают.

Тут-то и случилось нечто потрясающее… Подошел к Илье коренастый с бородкой, в пиджаке, тоже чего-то хмурый, и изрек:

— Я — представитель Краевого подпольного комитета партии, из Екатеринодара. Товарищ Хмурый приказывает вам подчиниться.

А Илья посмотрел на него безучастно и сказал:

— Если ему угодно командовать нами, пусть идет в горы.

И пошел по своим делам. Оказывается, Хмурый связан с «Громом и молнией». Она у него числится красно-зеленой армией.

Выгрузили Шапсугскую, вернулись в Эриванскую, и началась работа.

В Эриванской.

Поскакали конные разведчики в разные стороны, — к станциям железных дорог, — под Ахтырскую, Абинскую и Крымскую. Поскакали и далеко влево, освещают предстоящий путь на Тамань за резервами. Не хочет Илья рисковать воевать с несколькими гарнизонами одним отрядом в 250 бойцов. Ищет подкрепления. Он рассчитывает, что на Тамани, где было трудней скрываться, откуда вышла целая армия, найдется немало отставших, но боевых и преданных революции.

А тем временем шло спешное обучение зеленых. Готовились к большой войне. Улан, прибывших в Убинку, Илья назначил командирами рот и помощниками комбатов. Зеленые утвердили их.

Седьмая традиция зеленых рушилась: выборы командиров уступают место выдвижению их сверху и, вместо наиболее надежных, стали проводить наиболее подготовленных. Тут-то и понадобились политические комиссары.

Об’единенный отряд, состоявший из трех мелких групп, третьей, четвертой и пятой, насыщен был командирами и комиссарами, чтобы легко и быстро мог вырасти в три самостоятельные сильные группы. Человек тысячу-полторы вместит — и прекрасно: армия обеспечена.

И начались ежедневные занятия по хатам. Изредка проходили стройными колоннами по станице — все рослые, красивые, одетые в английское. А вечерами — песни, пляски. Тут еще веселей, чем в Папайке: ведь казачек полно — зазнобушки завелись, горы не давят, в станице — раздолье.

Тихон по-своему веселится. Каждый день на него жалобы: то с чужой гармонью по улицам скачет и рипит на ней, то обыск учинит где-либо, то просто напьется. Родимых уже мало в конном отряде; было восемь — теперь Усенко с Раздобарой нужно со счета скинуть: перевоспитались — стало шесть. Весь конный отряд в 30 сабель — в английском. Теперь уже в шубах не ездят, как прежде на Лысых горах. И Раздобара в английской шинели. Мало родимых в конном, да что с ними сделаешь? Что скажешь Тихону, если он один взял гарнизон и всегда идет первым в опасность? Ну, Илья вызовет его, начнет упрекать, а тот возмущается, что на него наговаривают: если и взял гармошку, так на время же — не повезет же с собой барохло? У него, кроме лошади да седла, никакой собственности нет и он есть самый настоящий пролетарий. — Что ему после этого скажешь? Так и терпят его вольности.

Написал Илья письма на побережье в разные отряды; написал и в Пшаду Моисею — спрашивает: была ли конференция, выбран ли реввоенсовет.

Пишет и Пашету:

«Не хочу я возвращаться на побережье. Сдам я тебе командование Зеленой армией — организуй там местных, разворачивай работу, защищай население, — а я с об’единенным отрядом буду гулять по Кубани и останусь твоим помощником. Там — мертвый участок, здесь — железная дорога, гарнизоны, здесь нужно встретить отступающую лавину белых и не пустить в горы».

Вот и судите Илью: диктатор. Готов был через трупы шагать к власти, а теперь, когда разнеслась о нем слава, сам уступает власть товарищу.

С населением еще хлопоты. Приходят с просьбами. Верни им всех четырех общественных лошадей. Мало им того, что зеленые не мстили им за службу у белых, всех распустили по домам. Уступил Илья, двух лошадей вернул. Но они настаивают, чтобы он вернул именно того, свинцового богатыря, которого он себе взял. Этого еще недоставало: им для перевозки навоза нужен или на станцию атамана возить, а ему для войны. А хороший коняка: сядешь на него — сам богатырем выглядишь.

Потом атамана им освободи. Долго просили, наконец, всем бородатым обществом пришли к правлению. Вышел Илья, начал порочить его, а они говорят: «Он для нас хорош был, а власть для народа». Спорил, спорил Илья, они и пустили хором:

— Голос народа есть голос божий.

Вспылил Илья, точно его обожгло, сказал, что отпустит атамана, и ушел в правление. Голос божий. Он это знает по родимым дезертирам Черноморья, которые готовы были убить его, лохани клеветы на него выливали. Но что скажешь этим старикам? Они же не поймут.

Пришел Пашет в офицерской шинели, кубанской шапочке, бурковых сапогах. Привел с собой отряд лысогорцев и выздоровевших бойцов пятой группы. Сила прибывает. Но эти лысогорцы! Что же это: голод выгнал или, наконец, образумились и в пример всем местным зеленым решили выйти на Кубань? Пашет говорит — голодновато пришлось, коняку одну слопали, а Илья смеется: «Извини, не мог помочь, да и дезертиров не хотел кормить».

Сразу растаяла его злоба на лысогорцев, забыл лепрозорий, взаимные угрозы, забыл про их делегации. Пришли — и прекрасно. Ругаться уже поздно, хвалить рано. Однако не мог еще смотреть в глаза им открыто, дружественно. Вышел по делам из хаты, прошел мимо строя, будто не заметил их.

Весело стало Илье: вдвоем с Пашетом легче будет. Он уговаривается с ним о сдаче ему власти на Черноморье, о том, чтобы Пашет шел на Пшаду, где должен быть штаб армии, куда нужно стянуть всех больных, все запасы из Папайки и Лысых гор. Пшада — большая деревня. Место для больных здоровое, для базы — отдаленное от противника.

А Пашет говорит:

— На хрена мне нужно командование: что я в штабе воевать буду?

Поди ж ты, и он от власти отбрыкивается.

Отдохнул Пашет — пошел в Пшаду. С ним и лысогорцы. Они прибиваются к нему, как дикие, еле прирученные звереныши: к нему привыкли, он добрый, а Илья — суровый, еще начнет счеты сводить.

Провели совещание командиров. Решено итти верст за пятьдесят, на Тамань, набрать бойцов, и начать крупные боевые действия в районе железной дороги.

Торопиться надо. Красные снова заняли Ростов. Левым флангом заходят к Тихорецкой и Кавказской. Белым оставляют один путь, к Новороссийску.

Выстроился отряд. Илья сел на лошадь. Остается скомандовать. Но ему подают письмо. От командира первой группы. Тот сообщает, что гарнизоны Архипки и Джубги, состоявшие из бывших зеленых, сдались Петренко и выдали ему офицеров. Петренко дошел до Туапсе, куда подошли со стороны Сочи отряды Комитета освобождения. Возьмут Туапсе — и все Черноморье будет в руках зеленых. Теперь белые стянули несколько тысяч войск в Геленджик и готовятся к большим операциям.

Вопрос ясен. Обсуждать нечего. Скомандовал. Зеленые в недоумении топчутся: не ошибка ли команды? Командиры оглядываются на Илью, а он с лошади улыбается:

— Прямо! — и поняли зеленые, что на отдых идут. Хоть и весело было на Кубани, да все-таки — опасно: каждый час ждешь нападения, силы неравные, укрыться трудно, переходы тяжелые.

Еще больше повеселели зеленые — на-ходу подпрыгивают. А день солнечный, по-весеннему теплый, из-под снега на пригорках зеленая травка проглядывает. Уж как рады были они ей, как истосковались по зелени! Уж если зимой они били врага, то что будет весной, когда лист распустится, когда каждый куст спрячет?

Высыпали все жители на улицы, провожают своих «врагов-победителей». Бабы, старики выносят пироги, куски сала, хлеб, подают на подводы; девки голосят. Да такой плач подняли, точно после побоища. Некоторые за станицу вышли, стыд потеряли — при всех плачут. Виновники прячутся в строю, приуныли; другие хохочут. И Илье смешно, что зеленые по вкусу казачкам пришлись, а самого щемит: не для него эти утехи, он должен быть одиноким, отверженным, всегда на посту.

Вышли за станицу, начали подниматься по дороге на Адербиевку, разбрелись и, будто в экскурсию отправились, бегают, балуются, оглашают воздух веселыми криками.

Но Илья неудовлетворен своим кубанским походом. Он рассчитывает наладить оборону побережья и снова уйти на Кубань.

Зеленые в Сочинском районе.

Отдохнули после первого боя орлы Вороновича, дня через три все как один в строй вернулись и с новыми силами двинулись в наступление.

За первое февраля прошли семь верст до Мацесты.

За второе февраля отмахали еще семь верст до Сочи. И обложили его к вечеру со всех сторон. Постояли до утра — и с флагами торжественно вступили в город. Впереди — патрули. Воронович — на коне. Город взят.

А войска белых, три батальона, никуда и не думали пробиваться. И младшие офицеры остались: Воронович — сам полковник, — своих не обидит. Уехали лишь старшие офицеры, налегке, с чемоданишками. Остались и 4 орудия.

Воронович уже научился руки по-наполеоновски назад закидывать. Еще два-три боя — и походку его усвоит.

Вечером и Комитет освобождения пожаловал; расположился в Ривьере. Поселился там и Воронович. Обстановка министерская. Виды величественные. Полная иллюзия, что началась история Нового Рима.

Стемнело. Крестолюбивые «борохлить» начали. Воронович приказ отдал: темные, дескать, силы подкапываются под великие завоевания… Словом, обвинил пленных, пригрозил расстреливать их за грабежи и самочинные обыски.

А зеленые отряды пошли на Туапсе. Во главе их — красные командиры. В их рядах бойко шествуют вчерашние враги их — пленные.