ГЛАВА ПЕРВАЯ
ГЛАВА ПЕРВАЯ
Отступление Красной армии.
НА крыше пульмановского товарного вагона высились две темные фигуры; черные облака мохнатыми чудовищами низко зловеще неслись из далеких морей на север и чудилось, что это — два бойца-великана поднялись, чтобы сразиться со стихией. Но беспомощны были эти бойцы. С сознанием своего бессилия они всматривались в таинственную даль юга, откуда доносились глухие раскаты канонады, где вспышки взрывов играли в розоватых клубах облаков, перебегая то вправо, то влево. Казалось, вот-вот повеет прохладой и забарабанит дождь по железной крыше вагона. Но воздух был сух. Вагоны поездов сбились в громадное стадо, забили все пути станции и притаились тревожно. Не видно огней, не видно людей. Все запряталось за стены этих вагонов.
Две темные фигуры вели между собой разговор:
— Так тихо, спокойно здесь, будто ничего не случилось.
— Но что там за бой? Кто еще там остался? Такая неразбериха…
— И как это все неожиданно… Ведь не танков же испугались: от них и убежать нетрудно.
— Вот и убегают — чего ж тебе еще?.. И разве для тебя это неожиданно? Ведь мы еще полтора месяца назад после убийства начдива поднимали тревогу. Теперь эти танки. Надавили на Махно — и бросил фронт, ушел в свое Гуляй-поле. Разве ему фронт держать? Да и какой он нам товарищ? А в прорыв пошел Шкуро, потрепал махновцев — и поскакал в наш глубокий тыл. Жди его с часу на час в гости… Каждый старается вырваться из мешка. Вот и получилось… Весь Донбасс был забит составами поездов: каждый полк жил на колесах, в каждом полку были свои запасы. И из этой громадной бутылки понеслись все в два узеньких горлышка, в две линии: на Изюм и Купянск. Составы поездов растянулись до Харькова, забили все станции и получилась пробка. Штабы укатили на север, оторвались от своих войсковых частей. Армия превратилась в громадную толпу. Никто ничего не знает, не понимает. Красноармейцы набиваются в поезда и с гармошками катят на север. Передышке рады. Надеются получить в Харькове патроны, обмундирование… А между вагонами шныряют подозрительные типы, распускают слухи, что махновцы близко, будут вырезать коммунистов…
Снизу долетел голос:
— Товарищ Илья, это — ты? Спускайся! Все в сборе! Приехал Семенов!
В вагоне подива было накурено. В клубах дыма вокруг стола с тускло горевшей лампой, возбужденно, громко споря, толпились парни в военном, девушки в гимнастерках, в грубо сшитых платьях… Илья, поднявшись в вагон, быстро прошел между столами к своему месту и сел у лампы; порывисто достал из кармана кожаной тужурки пачку «антрацита» с бумагой и принялся сворачивать «чертячью ножку».
— Где же Семенов? — вскинул он взлохмаченную голову, щурясь на свет лампы. Лицо его было свинцово-бледно от переутомления. — Семенов! — крикнул он.
— Сейчас придет. Пошел в штаб дивизии.
— Ну, хорошо. Размещайтесь удобней, — начал Илья и задымил своей четырехвершковой цыгаркой. — Катастрофа разразилась. Нужно действовать, а мы беспомощно шатаемся среди красноармейцев, не в силах исправить положения. Словами солдат не накормишь. Без патрон они в бой не пойдут. Получат, что им нужно, — сами пойдут в наступление. Нужно снова бить тревогу. Первое — патроны. Второе — одеть. В тылу увлекаются, придумывают для солдат гарнизона петушиные мундиры, а на фронте солдаты задами светят, босые, без шапок. Раздеть тыл — одеть фронт. Третье — вопрос о спецах.
— Пр-равильно.
— После скажете. Мы, политработники дивизии, болтаемся вокруг да около, а власть в руках штабов. Один комиссар на весь штаб — самообман. Что он может увидеть, узнать, когда они между собой свои, перед ним тянутся, а за спиной хихикают? Нужно больше комиссаров. Больше сажать в штабы своих людей, хотя бы на маленькие должности…
— Довольно разговоров! — протискался от двери Семенов с каменным лицом, с окровавленной повязкой на голове под фуражкой. — Нужно итти на фронт, сдерживать отступающих, наводить порядок! Командиров, комиссаров не видно! Отделы снабжений понеслись на Харьков, м-мать…
— Ты осторожней: тут женщины.
— Ничего, уши не завянут: свои. А что спецов нужно взять за жабры — это правильно. Наш полк шахтеров отступает от Штеровки с боями. Мы бы прошли до самого Таганрога, да что сделаем, если нас с пустыми руками оставили, а тут еще панику нагоняют: Шкуро в тыл ушел. Поезда, как собаки из подворотни, проносятся на север…
— А в поездах мягкая мебель да бабы с болонками. Поналезло барахла с толкучки. Ребята же все это видят.
— Илья вон, когда еще комиссаром дивизии был, арестовывал за пьянку почти весь штаб дивизии, а что вышло? Они случаем воспользовались, чтобы нагадить больше.
— Положим, с арестом глупое дело было, — поправил Илья. — Пили они у себя на дому, и не так уж много. То, что мы требуем от вас, от своих командиров, нельзя требовать от них. Зря обострили их. Но ближе к делу. Гонцов с докладом посылаем? Во все концы!
— Посылаем! А под суд во второй раз попадешь — вместе отвечать будем..
— Под свой суд попасть — дело не страшное, — улыбнулся Илья. — Вы знаете, что после убийства начдива, был приказ из штаба армии: ряд командиров, комиссаров — под суд, кого снять, а меня, как комиссара дивизии, под суд в первую голову. Приказ этот прошел и по штабу дивизии. И я его подписал. Но приехали следователи, член реввоенсовета, прошло две недели, а меня все не сменяли. Поехал я сам в штаб армии, а там все уже забыли о моем деле. Явился в трибунал, а надо мной только посмеялись: «Чудак ты, под суд просишься; под суд еще успеешь, езжай и работай». Я попросил в поарме, чтобы меня все-таки снизили, назначили начальником подива: здесь ведь вся политработа сконцентрирована. И назначили. Как видите, больше месяца заворачиваю вами. Дело не в суде. Раз видим, что не ладится, мы должны смело подать свой голос. Сейчас идут расстрелы разложившихся, примазавшихся. Вы знаете, что кое-кто и из комиссаров поплатился головой. Так что же мы будем трусливо прятать свою голову и молчать? Перед своими молчать?..
— Правильно! Пиши доклад. Все подпишем! И в два счета — все на фронт!
— Сейчас будет готов. Я еще раньше набросал его начерно.
К столу подошел небольшой, интеллигентный в серой солдатской шинели, распахнутой на груди и туго, по-офицерски, затянутой поясом. Запыленный, грязный он выглядел однако свежим, миловидным. Он заговорил медленно с московским акцентом:
— Я инструктор поарма. Уполномочен реввоенсоветом наводить порядок на фронте. Только что вернулся оттуда. Ни командиров, ни комиссаров не найдешь. Растаяли в массе. Я собирал толпы отступающих красноармейцев, назначал им командиров. Но одни незаметно исчезали, другие подходили — и нужно было каждый раз начинать сначала. Одних ведешь вперед, а навстречу бредут отступающие. Против тебя топчется толпа, а справа, слева масса двигается в тыл… И торчишь, как карча, застрявшая на мели потока… Я подписываю ваш доклад.
— Ваша фамилия? — бросил ему Илья.
— Моя кличка — Пашет.
Все заговорили вдруг разом, начали ходить, закуривать, собираться в кучки. Илья напряженно, сосредоточенно писал.
* * *
Понеслись гонцы в поарм и реввоенсоветы армии и фронта. Но гонцов в поарме задержали, пакеты у них отобрали, а их наладили во-свояси.
Но Илья новый трюк выкинул. Обидел его комиссар дивизии, неосторожно бросив фразу, что у него не видно дела, а он месяца два уже работал дни и ночи, спал на столах, политработники его беспрерывно ездили по фронту, со всех сторон обращались к нему с просьбами, жалобами, докладами, штаб дивизии старательно давал ему все требуемые сведения, об’яснения. Вскипел Илья, по столу — кулаком, — и за револьвер. Комиссар — жалобу в реввоенсовет.
Отступили до Лимана и Купянска — всех из вагонов высадили. Солдат — по своим частям, учреждения погрузили на повозки.
Поехали обозами — благодать: вокруг сочная зелень, тенистые манящие в свою прохладу леса; воздух бодрит, особенно ночью, когда весь подив располагается табором по траве, когда тысячи неведомых миров светятся из черной бездны неба, словно дразнят своим весельем. Подив многочисленный: тут и политработники, и девушки — технические сотрудницы, и культурники — художники, музыканты, актеры. Ведь кормить их нужно было, не в политотделе, так по месту их жительства, а за работу денег не платили. То-есть платили, да деньги почти ничего не стоили. Компания беззаботная, веселая, будто и нет трагедии красного фронта.
Встретили Илью, член реввоенсовета и начпоарма, ругают: «Штаб терроризовал, комиссара дивизии подчинил, превысил власть, зарвался, не в свое дело не суйся, это дело ни к чорту не годится, это вносит, мягко выражаясь, кавардак». В заключение заявили: «Снимем, дадим более ответственную работу». Про пакеты же о спецах промолчали.
А Илья между весельем и увлечением (есть тут одна смугленькая девушка, Маринкой называется) искал выход. Думал все о том же, о боевых действиях в тылу врага. Поэтому ответил уклончиво:
— Должностей я не хочу. Обдумываю план боевой работы в тылу белых. Потом напишу доклад.
И его оставили в покое, продолжать начатый роман. Пока он работал — не замечал ее. А когда отправлялся отдавать себя под суд — ей почему-то жалко стало расставаться, и на этом он поймал ее.
Поехали зелеными полями. Илья гарцевал на лошади, резвился, как мальчишка, — все для нее. Потом усаживались на подводе рядом, укрывались от дождя брезентом; когда лошади неслись под гору, он ее придерживал больше, чем нужно, отчего тепло переливалось от одного к другому. Потом он ее, сияющую, стыдливую осыпал цветами… чорт принес художника и тот начал плести чушь о римлянке и богатыре-скале, порываясь зарисовать их в этих растерянных позах.
Провалы на Дону.
Раннее майское утро. Главная улица Ростова стрелой уносится в дымчатую даль, где высоко бугрится неприступной крепостью рабочий Темерник. Улица кудрявится молодой зеленью деревьев, прячется в тени стройных красивых зданий. Гулко раздаются шаги редких пешеходов. Стражники в белых рубахах праздно стоят на своих постах, охраняют покой богачей. Там, в верхних этажах за тяжелыми шторами зеркальных окон еще долго будут нежиться в постелях после вчерашнего угара веселья, затянувшегося до утра. Белые армии на всех фронтах перешли в наступление. Вчера, 19-го мая прорван фронт красных в Донбассе. Путь на Москву открыт.
На окраине города, на одной из улиц, уходящих в степь мимо приземистых кирпичных домиков, состоялось совещание военного штаба. Шмидт и два рабочих сидели у стола, тяжеловесный Роберт легко, вперевалку шагал по комнатушке:
— Вчера разрывали на части газетчиков: «Прорыв фронта! Махно рассеян! Шкуро пошел в тыл красных!» Всю ночь захлебывались от веселья… Э-эх… Чего мы сидим? Давить их, гадов, надо, а мы разговорами все занимаемся.
— Когда у тебя будут готовы дружины? — бросил ему Шмидт.
— Когда оружие достанем…
Роберт продолжал шагать. Каждый напряженно думал, ища путь к победе. Дыхание громкое, как у тяжело-больного, наводило тоску. За окном простучали шаги. И снова тишина.
Распахнулась дверь — все вздрогнули. Анна? Захлопнула дверь и, поведя блуждающим взором, вскрикнула:
— Чего вы сидите? Провал!..
Вскочили, как обожженные:
— Где? Когда? Кто арестован? Кто спасся?..
Анна пробежала по комнате:
— Дайте же мне сказать!.. — и вдруг энергично, быстро заговорила, резко жестикулируя, срываясь с места и снова останавливаясь: — В Нахичевани, где типография!.. Там ведь каждый день собирались! Сколько раз говорила: «Нет конспирации!» Арестовано вечером человек пятнадцать. Влетели военные, скомандовали: руки вверх! — и ребята растерялись. Обыскали их, перевязали. Все новые, молодые ребята. Типограф на култышке бежал через парадное: не обратили внимания на старика. Он и рассказал. Сперва ничего не нашли. Вызвали грузовик и опытных ищеек. Упорно искали типографию, штыками все исковыряли. Кто выдал?.. Найди его, когда полгорода знает о нашей работе… Нашли типографию! Какая ти-по-гра-фия! 2 станка, восемь пудов шрифта, 12 пудов бумаги. И как спрятана была, под полом!.. Все на грузовик погрузили, всех туда усадили и отвезли в контрразведку. Захватили и хозяйку дома вместе с девчонкой. Выдадут! Ведь пытать их будут! Вся работа — на смарку!
— Но кто же из старых захвачен? — бросился к ней Роберт.
— Сачок… Не было ли у него документов? Ведь у него на-днях был Хмурый из Екатеринодара. Проехал в Советскую Россию.
— Сачок? — Шмидт вскочил: — Ребята! А ведь у него скоро должно быть собрание президиума Донкома! Скорей предупреждать! Анна, Роберт, вы, товарищи, — по городу! Я останусь здесь. Все сведения везите ко мне.
Анна в отчаянии заметалась по комнате, выкрикивая:
— Добегались! Но кто же, кто предал?.. Ведь теперь все квартиры, все мы провалены! Нам показаться нельзя на улице!..
Роберт подскочил к ней, уставился страшными глазами и, гипнотизируя ее, звонко отчеканил:
— Нер-р-рвы — в зубы!
Анна, точно отрезвленная ударом, отшатнулась и, повернувшись к Шмидту, заговорила с ним о своем задании.
Один за другим они выбрасывались за калитку и, метнув по сторонам глазами, сгорбившись, широко шагали вдаль. Анна выбежала первой. В синем английском жакете и розовом шарфе. Пробежала к трамвайной остановке. Постояла с минутку — сорвалась, побежала… Вот уже вторая остановка, а она все бежит вдаль. Вдруг остановилась, оглянулась растерянно — и снова побежала.
Остановилась. Дождалась вагона. Поднялась. Подозрительно забегала глазами по лицам пассажиров. Села у открытого окна, облокотившись на раму и уставившись на улицу…
— Барышня, возьмите билет… Что вы, не слышите?.. Я вам говорю… А деньги платить кто будет? — и, получив их, кондуктор недоумевающе отошел.
С визгом и свистом промелькнул мимо встречный трамвай. Анна, вздрогнув, откинулась — по всему телу пробежала колющая боль. Невидящим, мутным взором снова окинула пассажиров трамвая, удивилась: «Чему можно смеяться, о чем говорить? Как это все серо, мелочно. Живут, жуют, жиреют… Зачем?»… — и снова уставилась в окно. — «Провал… Все раскрыто. Как показаться на свою квартиру? Все кончено. Как нелепо… Не успели развернуться. Работы много, а не видно»…
Спрыгнула с трамвая, пробежала и вдруг удивилась: «Когда я сошла с трамвая?.. Да, там, где нужно. Почему так?» — Нервно заметала глазами по сторонам — и побежала.
Вздрогнула, оглянулась: ей почудилось, что ее окликнули.
К ней подбегает девушка. Курсистка. Ася. Хочет сказать что-то, но Анна, вдруг просветлев, энергично, шопотом заговорила:
— Свернем влево… На Пушкинскую. Там пустынно. Что у вас — спокойно?…
— Что с тобой, Анна? Ты, как чужая, стала? Что случилось?
— Тсс… Пройдем на бульвар… У вас все спокойно?
— Да все, все. Говори же, Анна.
— Не волнуйся: люди смотрят. Слушай спокойно… Вчера арестовано… (Ася, я сказала тебе: не волнуйся. Какая ж ты подпольница?..). Идут аресты… Нужно всех предупредить. Скрываться, менять документы, квартиры. Как ваши курсистки?
— Ты же знаешь, что я оттуда ушла, как началась слежка. Кто остался — скажу. Но что за аресты? Расскажи толком. Кто?..
— Ты с кем из организации была связана? Сачка знала?.. Да? Он арестован. Левченко знала? — и он арестован… Затем… Затем… Остальные все — новые. Ты их не знаешь. Предупреди курсисток и вообще всех, с кем имела дело, — и Анна умчалась вдаль.
Прибежала к граверной мастерской — заперта с улицы. Скользнула во двор, дернула дверь мастерской — вошла. Хозяйка — в слезах:
— Вы как сюда? Уходите: он арестован…
Анна было повернулась к двери, но вдруг вспомнив что-то, бросилась к ящику с печатями:
— Обыск был?.. На квартире?.. А здесь не были?.. Хорошо, я заберу печати… Меньше улик у вас будет. Сейчас…
Она схватила со стола газету и, расстелив ее на столике, начала ссыпать на нее пригоршнями печати, штампы. Как изголодавшийся, который набрасывается на еду. В печатях — спасение. Больше, больше печатей!
Завернула, сунула под левую руку — и к двери:
— Деньги пришлем…
Побежала в сторону Дона по Николаевскому переулку. К Леле. Она — почти девочка. Может быть, у нее можно оставить печати.
Железные ворота. Как скоро добежала… Точно невидимкой перебросилась через пространство.
Скользнула во двор. Загрохотала по ступенькам. Позвонила. В двери выросла, как приведение из пустоты, прислуга. В белом переднике. Испуганно отшатнулась. Анна пробежала в дом… — и схватилась за сердце от боли. Оно трепыхалось, точно пойманная птица. В дальней комнате — возня. Кто-то стонал, выкрикивал…
Бросилась к двери бледная. На кровати, обезумев, билась головой седая сморщенная старушка… Мать Лели… Около нее возились женщины с белыми повязками в руках, миской воды, флаконами…
Анна вышла в столовую. Бессильно упала в кресло.
Подошла тихо девочка, которая еще осенью, когда Анна приехала в Ростов жизнерадостная, все пела о цыпленке, который жить хочет. Прижалась к платью Анны, заплакала. Анна взяла ее на колени, — приласкала. Гладит по головке и смотрит в пустоту…
— Вам что нужно, мадам? — ненавидящий острый взгляд.
Анна быстро опустила ребенка, вскочила — и бросилась к двери… «Как стыдно! Погубили!..»
* * *
Шмидт сидел в подвале. Никто, кроме родных, не знал об этом. Из ящиков — лежанка. Тусклый свет через грязное в решетке окошко поодаль.
Грохнула дверь. У двери — растерявшиеся два товарища. Со свету ничего не видят. Шмидт засмеялся, подбежал к ним и, схватив за руки, провел к себе.
— Ничего. Сейчас пройдет. Еще светло покажется. Хорошее убежище? Садитесь на ящики. Как освободились? Да у вас лица в пузырях! Избиты? В контрразведке? Мг-г… в кровь, м-мать…
— Нас отпустили. Левченко и Сачок предатели!
— Знаю. На-днях денег потребовали, да побольше, на выкуп всех арестованных. Мы дали. Они их, мер-рзавцы со шпиками в ресторане прокутили. Теперь ходят под охраной казаков. Наши все попрятались. Вылезти на свет нельзя. А тут еще бабы: но городу бегают, ищут Донком. Будто учреждение какое… Что еще?
— Жена Сачка арестована. Его тоже пытали. И Левченко. Не выдержали, сволочи. Продались. Но кто же выдал? Почему на Сачка навалились? У него был первый обыск после провала…
— Леля там? — перебил Шмидт.
— Это какая? Еврейка, молоденькая, пухленькая?.. Нет, не знаем.
— Она арестована у себя вместе с Марией. Их сперва посадили в арестное помещение, к женщинам. Охрана была слабая. Часовой у двери — и все. Так эта Мария частенько выходила на воздух, будто бы нужде. Высмотрела все, что надо, а ночью, когда часовой уснул, она и ушла. И других звала — не решились. Правда, у нее ботинки на резинках — не слышно, как идет. Вышла — и пошла себе по улице. Вот бой-баба! — и Шмидт рассмеялся. Гости, кривясь от боли и сжав избитые вспухшие губы в сборочку, также засмеялись, пустив дуэтом: «Фу-фу-фу-фу»…
А Шмидт продолжал:
— Так Лели в контрразведке еще нет… Дела, ребята, дрянь. У нас арестовано человек 30. Провал в Новочеркасске. Радио-сводок уж не будем получать. В Таганроге арестовано человек 25. Вот работают, гады! Предупредить никого не успели. Но кто выдал, кто выдал?.. У меня мыслишка про Хмурого. На-днях он проехал. У Сачка был. В Таганрог заезжал. Из Екатеринодара он. Барин в коммунисты затесался. Вот что, ребята. Раз уж вас выпустили, — вы можете легально жить. Но — осторожней. Товарищей надо выручать. Оружие бы достать для дружин! Связь установим с арестованными через курсисток… Если у них не пропала охота работать.
Оба гостя понуро молчали. Худой, бледный нерешительно проговорил:
— Ты бы нам отдых дал, Шмидт. В себя еще не пришли. Знаешь, какие там ужасы в контрразведке. Может, нас для приманки выпустили, чтоб остальных выудить. Потом с нашими мордами. Куда покажешься? Людей смешить?
— Ничего, ребята. Унывать только не надо. Товарищам грозит смерть, выручить их надо. За дело. Начнем с начала. Будем умнее.
* * *
В предвечернем сумраке комнаты, откинувшись к стене, сидит на кушетке Анна. Она нежно пощипывает серебристые струны гитары, и та откликается мягкими ласкающими аккордами. Против, на стуле согнулся Роберт, застенчиво перебирая в руках между коленями фуражку. Он время от времени говорит и, не встречая с ее стороны отклика, еще больше смущается от мысли, что он говорит несуразное, над чем она, видимо, смеется, но из вежливости молчит. Когда звуки гитары тугими волнами разливаются и глушат его слова, он умолкает в ожидании.
— Ты вот, Анна, говоришь — уехать. Послали запрос в Донбюро. Кто спасовал, сдался — пусть уезжает. Но работать ведь нужно? Пришлют молодых, неопытных — и начинай с начала. Куда это годится? Квартиры сменили, документы — тоже. Кой-кто переоделся. Новыми людьми стали. А я так ничего не менял. И на работе в мастерских числюсь…
— Левченко косорукого арестовали. В наших руках. Знаешь, сначала мы его на Новом поселении держали — так он попытался передать через хозяйку письмо в полицию. Ну, мы его — за Дон, там надежней. Засадили его денежный отчет составлять. Сачок теперь прикусит язык. Мы и за ним охотимся. Засаду устроили в одном месте у рабочего. Он, видно, и сам чует: всех не выдает. Придавим обоих — и накручивай работу на полный ход. Шпики тоже осядут…
— Теперь у нас здорово работа пойдет. На Берберовке уже дом купили. Типографию наладили. Воззвания опять пошли по заводам. Рабочие подбодрились, а то они уже нас стали бояться: после провала в каждом предателя подозревали. Видишь — дело пошло. А ведь прошло с десяток дней. Арестованных в тюрьму перевели, а там у нас еще со времени Мурлычева связи остались. Теперь налаживаем передачу продуктов и денег для подпольников. Завязали шифрованную переписку с ними, знаем, как идет следствие…
Анна положила на струны ладонь и глухо спросила:
— А почему бы нам в Новороссийск не переброситься? Связь установили. Послали туда человека. Там — база белых. Несметные богатства. Около — горы, зеленые, — и задумчиво проговорила: — Илью бы туда. Жаль: уехал. С месяц поработал и решил, что здесь у нас ничего не выйдет.
— Да почему не выйдет? Это у тебя, Анна, от усталости. Вспомни, как весела была прежде. Вот я говорю, что у нас снова почти все наладилось. Теперь остановка за дружинами. Вооружим — и начнем работу. А горы… Знаешь — глухота. Волкам подвывать будем?.. Ну, если там что наклюнется — почему не попробовать? Вот разузнаем хорошенько — и посмотрим… Но здесь. Ведь вот что значит сидеть в центре. У нас есть здесь товарищ один, Иосиф. Работает в разведке белых. Это не контрразведка, это за своими следит. Так этот самый Иосиф спер у своего начальника готовый доклад и передал нашим ребятам. Эт-то сведения… Знаешь, у них заговор намечается. В этом докладе есть такая выдержка: «Весь состав уже готов и в определенный час должен совершиться переворот. Во главе всей Добрармии должен стать граф Сиверс».
— Это слово в слово. У меня память, — как зеркало. А Стиверс в доверии у бывшей царицы Марии Федоровны. Наши ребята сейчас этот доклад зашифровывают на простыне. Верно, тебе везти придется в ЦК партии. Дело очень важное. Заодно там и выяснишь разные больные вопросы: и о присылке свежих, и об отзыве таких, которые уже спеклись, вроде тебя, — и засмеялся. — Ну, сыграй что-нибудь повеселей, а то мне итти пора.
Провалы в 4-й группе.
Четвертая группа выросла за сотню бойцов. Построили себе большие бараки из шпал — настоящие казармы. Только уж очень следить приходилось, чтоб не шумели ребята. По баракам дневальные осаживали:
— В полголоса говорите — и то гудит ущелье, как улей, а во весь голос говорить станете — на цементных заводах услышат.
Сила большая: это же в тылу врага, у его базы. Но штаб воевать не разрешал. Положим, четвертая сторонилась и от штаба, и от самого Воловина, создала свой комитет из надежных рабочих. Но другие группы… Сговориться с ними надо. С пятой бы связаться: там легионеры — и здесь легионеры. Каждый из них десятка местных зеленых стоит. Но… кто-то мешает. Не удается слиться, заодно действовать.
Живуха однако веселая была. Мяса — ложкой в котелке не повернешь, а хлеба, других продуктов не хватало.
И решено было на одном из собраний группы выделить человек пять товарищей для переговоров с активом рабочих-цементников о снабжении группы уже не хлебом, а мукой.
Девятого июня вышли на цементные заводы пять представителей, в их числе — Кубрак и командир группы. Дождь изо-всех сил хлестал, загонял их обратно в землянки; небо нахмурилось, угрожающе громыхал гром — не сдавались ребята: нахлобучили фуражки, шапчонки, подняли воротники пальтишек, винтовки через плечо, бомбы, револьверы — в карманы, и пошлепали по грязи. Увязался за ними и малец. Гонит его неволя. Сидел бы в бараке, хлеб жевал.
Долго месили грязь, мяли прошлогоднюю листву, покрывавшую землю мокрым, шуршащим под ногами ковром. Под деревьями было темно, впереди мерцали за густой кисеей дождя темные корявые стволы их. А дождь нудно брюзжал, заливал за воротники, промочил зеленых до горячего тела, отчего потянуло скорей в теплую хату, согреться, наесться, хорошенько выспаться. Устали, полазав по горам; пришли еще рано, а уже было темно. Винтовки все-таки спрятали под пальтишки.
На улице никого не встретили. Пришли на явочную квартиру. Хозяин и рад им, усадил, начал рассказывать о житьишке рабочем, заказал жене скипятить чаю, но где ж положить шесть человек? На полу места хватит, но ведь постелить нужно; подсушить, переменить мокрую одежду или хоть укрыться чем-нибудь сухим.
Угощает их хозяин, а они сидят наготове, ни в гостях, ни дома. Рассказал он и о подозрительных, кого остерегаться нужно.
Поздно вечером пришел промокший рабочий Ткаченко; видит — в сон ребят клонит, предложил:
— Пойдем ко мне. На чердаке у меня приготовлено сено; зароетесь, как господа, — и никаких постелей не нужно.
Ребята обрадовались, поболтали еще немного, чтобы хозяина не обидеть, и двинулись на ночлег.
Зарылись в сено, пригрелись — лучшего и желать не нужно. Ну, перед сном по старой зеленой привычке проверили винтовки, бомбы, револьверы. Зеленые вам не подпольники, зеленый без оружия — никуда. Его дело: нарвался — отстреливайся и «рви когти» в горы. Один путь.
Проверили, зарядили, улеглись в обнимку с женушками-винтовками и захрапели с присвистом. К ним, за компанию присоединился сверчок и весело успокаивающе застрекотал… На чердаке стало уютно, хорошо, как дома.
Крепко уснули. Вокруг все ясней выступали из темноты балки, стропила крыши, близился нахмуренный рассвет.
А тем временем выступил отряд человек в сто из броневого дивизиона, того самого, что не так давно покрошили зеленые. Выступил против шести зеленых, прихватив для храбрости пулеметы.
Дом стоял на косогоре, и со стороны горы в крыше было слуховое окно. Белые оцепили дом полукругом, чтоб не перестрелять друг друга. Направили пулеметы сбоку в сторону окна.
Пока шли эти заботливые приготовления к мясорубке, зеленые беззаботно спали, состязаясь в присвисте со сверчком. Один из офицеров, пожелавший воспользоваться прекрасным случаем, чтоб получить награду и чин, поднялся по лестнице изнутри дома на чердак, высунулся по грудь и видя, что зеленые совсем другим делом заняты, выругался изощренно, длинно, загорготав, как индюк. Потом прорвалось:
— Кто здесь спит? Сдавайся! Вы окружены! — и под грохот выстрела замертво свалился вниз, пораженный пулей в грудь.
Это командир группы «благословил» его.
Ведь зеленый — как заяц: спит и одним глазом смотрит. Проснулся — опасность, за наган — и жми.
Тут затрещали пулеметы, винтовки, забарабанили по железной крыше пули.
Зеленые дрогнули, похолодело в них все от ужаса, потом вскипело отчаянием:
— Не сдавайся! Бей друг друга! Все-равно погибли!
Но Кубрак всех скрутил своей волей:
— Стреляй в белых до последнего! Становись вплотную, один за другим, винтовки — через плечо, — и в слуховое одно!
Дали несколько залпов из шести винтовок, слышат — крик офицера под домом:
— Бомбу дайте! Сюда!
И зеленые вспомнили про свои бомбы; командир группы выбросил — и рвануло внизу. Видят — бегут белые за дом, прячутся, — и сами бежать. Вылезают через слуховое окно вниз головой, скатываются, прыгают на землю — и в сторону… Один упал… Другой… Третий… Кубрак и за ним товарищ проскочили…
Колючий кустарник раздирает руки, одежду — спасены! В тот миг, когда они бежали от дома, пулеметы не стреляли.
Бегут, задыхаясь, на гору, сердце молотками стучит, в груди жжет, подламываются ноги. Бегут порознь, не зная, кто еще остался жив.
Взобрались высоко, оглядываются — нет погони. Свалились в бессилии, судорожно сдерживают вырывающееся со свистящим шумом дыхание; безумными глазами впиваются в тот крошечный домик глубоко внизу, где серыми вшами ползают солдаты белых. Где же там товарищи? Как жутко за них, жутко, что и сами так недавно были в ледяных об’ятиях смерти!.. Не верится, что было это все наяву, не верится, что товарищи убиты и не придут уже никогда в группу, что эти мирно ползающие солдаты так ужасны…
А вокруг трава, кусты и скалы, умытые дождем, искрятся на солнце; там, глубоко внизу, в утренней тени хребта за рассыпавшимися вдоль белого шоссе домиками с черепичными крышами, за гордым красавцем-заводом — зеркальная гладь голубого залива с дремлющими могучими океанскими пароходами, юркими, быстроходными катерами. И за ними вдали — светлый от восходящего солнца город. Как хорошо жить, видеть все это, дышать глубоко, свободно этим легким, бодрящим воздухом!..
Но жуть снова вздергивает: убиты товарищи, облава пойдет в горы. Кажется, малец остался. Он не устоит, выдаст. Скорей в группу, пока не привел облаву!
Белые их не преследовали: никакого расчету связываться с «каторжными душами». Когда прекратилась стрельба, они осторожно подкрались к дому, будто чердак был в заговоре с зелеными и мог еще выбрасывать бомбы. Но офицер хочет показать солдатам пример смелости, такой же, как показал его павший коллега, и он крикнул вдруг резко, перепугав окружающих солдат:
— Кто остался? Сдавайся! Слезай вниз! — и так же, по примеру павшего коллеги, длинно выругался.
Чердак упрямо молчал. Офицер устыдился своей запоздалой храбрости и менее грозно продолжал:
— Говори же, кто остался!
Молчание. Тоненький, слезливый голосок, точно с неба, заверещал:
— Они все утекли! Это — я! Не стреляйте: я сичас!
Малец начал спускаться по лестнице, не помня себя, дрожа всем телом, еле владея онемевшими руками и ногами, готовый кубарем свалиться при малейшем окрике и ожидая каждый миг пулю в спину или удар штыка.
Растерянный, помертвевший, слезящийся, едва ступив на пол, который, казалось, высоко поднялся, толкнул его и уплыл куда-то, паренек с глазами, горевшими ужасом, дребезжа зубами предстал перед врагами…
Вдруг страшный толчок, острая боль в подбородке и во рту откинули его назад; сзади что-то больно толкнуло его в спину — и он бессознательно вернулся к равновесию, мутно озираясь вокруг, теряя страх и сознавая лишь одно, что он стремительным вихрем уносится в небытие, что он умирает…
— Говори, кто бежал! Кто еще в поселке? Кто помогал?
Этот окрик вернул его к жизни, он снова почувствовал страх и снова качал верещать:
— Я все скажу, не бейте, я нечаянно попал!
А рот заполнило липкое, соленое. Сплюнул на пол сгусток крови, размазал ее по губам…
Началась расправа. Сейчас же устроили облаву по заводам. Арестовали 32 человека и погнали в тюрьму. В числе их была и жена Кубрака. Избили до потери сознания Ткаченко, у которого ночевали зеленые. Затем облава повалила в горы по горячим следам, чтоб группа не успела приготовиться к отпору. Проводником прихватили мальца.
* * *
А спасшиеся товарищи прибежали в группу, подняли тревогу. Все сбились перепуганным стадом, потом сразу опомнились, ринулись в бараки, чтобы захватить с собой барахлишко и выступить.
Снова сбегаются, навьюченные вещевыми мешками, винтовками, кирками, лопатами. Замитинговали, закричали (командир убит — и нет порядка). Но Кубрак властно взывает:
— На Кубань, под Шапсугскую! Там жратвы много, и не так опасно!
— Куда попрешь от семей? Нужно поблизости место!
— В первую, геленджикскую группу проситься! Свои, цементники, примут! В незнакомое место — нельзя: сядешь, а около — пост или шпик живет! Нужно осмотреться, потом выбирать бивак!
— В первую! Вместе веселей! Пусть идет Кубрак! Дать ему в придачу человека два!
— А нам где ждать? Не здесь же сидеть, пока вырежут?
— На старый Кабардинский бивак! Там первая недалеко.
— Как, на старый? Его белые знают! Забыли, почему ушли оттуда? Провокатор оттуда сбежал? А малец, думаешь, не приведет туда? Пошли прямо в первую!
— Да ведь только до утра, пока делегация смотается! Нельзя же без спросу навязываться! Двигай, Кубрак, без пересадки!
А Кубрак командует:
— Пошли, ребята, дорогой успеете наговориться! Я в два счета смотаюсь!
Вышли. Растянулись длинной тревожной цепью. Кубрак выслал разведку вперед, другую — на Мархотский хребет, чтобы могли во-время предупредить об опасности.
Пришли на старый бивак. Прилегли, точно ждут казни. Кубрак с несколькими товарищами, возбужденно разметывая слова, понесся дальше, под Геленджик, в первую группу.
Пришел туда уже вечером. Встретили его запухшие от сна, изленившиеся зеленые первой группы. Встревожились, столпились вокруг. Кубрак горячится:
— Выручайте товарищей: свой брат, пролетарий!
Но эти геленджикские товарищи не совсем пролетарии: почти у каждого — хозяйство. Почти каждому женушка приносит что-нибудь поесть. И семьи около. Неохота от них уходить, а прими к себе нахлебников — белые обнаружат. И доставать продовольствие трудно будет на такую большую ораву. Одно дело — помочь в бою, против этого возражать никто не станет, но другое дело — жить вместе. Зачем? Мало в горах места?
Отложили до утра, Подумать есть о чем. Кубрак возмущался, спорил. Для него ясно было, что об’единиться необходимо: тогда они будут бить облавы, смогут нападать на гарнизоны, смогут хорошо обеспечиться и развернуться в сильные отряды.
Долго спорили. Пролетарии и полупролетарии не понимали друг друга. К полудню договорились, решили об’единиться. Кубрак вместе с делегацией понесся с радостной вестью к своей группе.
Когда он уходил от нее, зеленые остались в крайней тревоге, ожидая с часу на час облаву. Они были уверены, что малец приведет ее на этот старый бивак, не найдя группы на прежнем месте.
Нужно было выставить усиленные посты, производить беспрерывно глубокие разведки. Но головы у них не было. Соберутся в кучу, начнут судачить, кому и что нужно сделать. Разойдутся успокоенные, что все хорошо сделается, а оно ничего не давалось: каждый считал, что это не его касалось.
В разведку, на посты итти никто не хотел. Вся группа лежала, как на колючках, вскакивая часто, собираясь разбегаться.
Пока досидели до вечера, переругались. Ночь провели в жуткой тревоге, никем не охраняемые, вынужденные дежурить все вместе.
Но прошла ночь, разогнало тревоги солнце — и успокоились зеленые, уснули мертвецки. Повара однако, уверенные в незыблемости своего авторитета, ни с кем не спорили, никого не спрашивали и выполняли свои обязанности от чистого сердца. Ужин, положим, они не готовили, не до ужина всем было, а обед — пожалуйста. Проснулись зеленые — обед готов.
Не торопясь наелись за два дня и окончательно успокоенные собирались провести время за рассказами о прошлом. Но некоторые зеленые нервно ко всем приставали, расспрашивая, выставили ли посты; ни от кого толку не могли добиться, переходили от кучки к кучке и ругались, сами не зная кого ругают.
Вдруг загрохотала раскатисто стрельба, пулеметы застрочили — и взвыли, заметались в безумной панике зеленые, заглушив стоны раненых. Понеслись вниз по ущелью, бросая шинели, винтовки, все, что можно было бросить… А вслед за ними со страшным победным криком несся враг, сзади слышались жуткие предсмертные стоны добиваемых раненых…
Быстро стемнело. Изредка слышались слабые стоны умирающих, в своем безумии взывавших к дикому ущелью о помощи, просивших воды…
Когда делегация, возвращавшаяся из первой группы, весело и оживленно разговаривая, стала подходить сюда, веселье растаяло, предвечерняя темнота угрожающе спрятала от их глаз опасность, и им стало страшно.
Остановились. Кубрак тихо шепчет:
— Не ушла ли куда группа? Не было ли здесь облавы? Надо итти осторожней, — и крадучись пошли вдоль сырого ущелья.
Трупы убитых… Разбросанные шинели, винтовки, котелки с недоеденным супом…
Ужас сковал их. Снова остановились. Что же делать? Что случилось? От кого же узнать?..
Бежать, неудержимо, безумно, слепо… Но куда? Где враг?..
Вдруг рванулись: бежать! Один-другой метнулись, потом вспомнили про винтовки, защелкали затворами; Кубрак тихо, зловеще отчеканил:
— Кто там?… Кто прячется за деревом? Выходи — стрелять буду…
Тишина… Шелестят листья. Укоризненно покачивают верхушками деревья. Из темноты нерешительный тихий голос:
— А вы кто?… Ты, Кубрак?
— Я, я! Что случилось, где товарищи?
Сошлись, переговариваются в полумраке. Пошли разыскивать оставшихся. Собралось шестьдесят человек, запрятавшихся под кустами, в скалах, не смевших бежать, не решавшихся выходить из своих убежищ. Кубрак отправил их в первую группу, а сам с несколькими товарищами остался до утра. Собрал еще человек двадцать и повел с собой. Другие разбежались, видимо, затем, чтоб никогда не возвращаться к зеленым. Иные бежали назад, где больше опасность, но больше и товарищей, ближе семьи.
Ни о чем не заботились лишь семнадцать бойцов, навеки уснувших на сырой земле с широко, напряженно раскрытыми, потускневшими глазами…
Раскол в пятой.
— Ать! Два! Голову выше!.. Дай ножку, мать-перемать!.. Левой!.. Левой!.. Р-руби ногой!.. Бык-бык-бык-корова! Сыки-брыки-бык!..
Шагают легионеры, воспитание военное воспринимают, ходить учатся. Тарасов — щеки, как окорока, усы вниз, — грозный командир. Каблучки вместе, носком сапога пристукивает, команды выкрикивает:
— Порядку не вижу! Бего-ом!.. Я вас, каблов, — выучу! Ишь, разболтались! Подбери живот!..
Уж так некогда, так некогда зеленым пятой — от утра до вечера все учатся: утром — строй, потом — политграмота, потом опять строй. Пообедали — опять за политграмоту. А вечером — отдых. Развалятся на травке группами и заведут разговоры. В ущелье тепло. Вокруг — часовые. Над головой темной шапкой листва нависла. Кое-где костры вспыхивают.
— Надоела ж эта пустозвония, — заводить речь легионер. — Дураков из нас сотворили. На фронте — беда, пошли белые на Москву, Екатеринодарский комитет провален, человек 30 арестовано, в Новороссийске тоже человек пять арестовано, четвертая досиделась, что всю раскрошили. А мы, как индюки, надулись и сидим, ждем своей очереди. Этому бы Тарасову перо вставить: кто с умыслом нас губит, а этот с дура ума. Время ли сейчас забавляться строем? Я семь лет в армии, пять лет воюю, а он меня, как лошадь, дрессирует… Спектаклями развлекаемся. Нечего нам делать. Народу набрело много, человек 300, а толку с этого? Видят люди, что лежим и бока мнем — и лезут в компанию. А поведи в бой — разбегутся.
— Да-а… И мне в голову разная чепуха лезет. Скажите, товарищи, чем это пахнет: Жмудь — бывший офицер. Из Екатеринодара приказ за приказом: Воловину не верить, порвать с ним, Жмудя убрать. А тут, как оглохли. Жмудь штабом заворачивает, приказы насмаливает, всех настоящими фамилиями называет. Попадет белым приказ — все узнают: сколько нас, где сидим, кто и откуда. Ведь так же семьи зеленых замучают белые. Не понимаю! Вот и гадай: ишаки или шпики наши начальники. Устав выдумали: какой начальник и как может наказать зеленого. Старый режим вводят…
— А то еще иблену какую-то выдумали..
— Эмблему?
— Ету самую. Два дня судачили: хотим иметь у сибе на шапке иблену — лист с ленточкой. Не хотим носить красную звезду. Лучше ба за ето время у налет сходили. И хочь ба сговорились, а то так-таки и остались при своем, хочь и верх взяли за лист с ленточкой.
— На-днях девять человек погибли. А из-за чего? От безделья. Вытащили мину из моря — и ну ее ковырять. Она и взорвись. А ходили бы в бои, развлечениев и так хватало бы.
— Как же не ходят в бои, а в Абрау за вином? Чуть не каждую неделю заглядывают. Сами напьются — и гарнизон напоят за то, что без выстрела сдался. Вина себе нагрузят и уходят.
— В город шатаются человек по пять-десять. Разберись тут: по делу или пограбить.
— А это копыто в строю дисциплину наводит. Сила в нас большая, а порядку нема. Собраться бы в одно группам — такого бы задали жару! А мы только богатых мужиков обираем да от скуки где подальше пост какой сымем.
Все громче голоса недовольных. Ругань поднимается. А в боевой части ругань — последнее дело. Бойцы между собой не дерутся. А тут чуть до штыков не доходит.
Сидели как-то за обедом на траве. Вдруг шум поднялся. Сбежались зеленые. Видят — под ручки человечка в пиджачишке держат, обыскивают его, а у него с носа пот каплет. Зеленый его — кулаком в подбородок:
— Халява! От провала он бежал! А сам к штабу прибился, Жмудю в помощники прицепился. Ну-у, не вертись, как кобыла!.. Адресочки записывать?
Начал шарить по карманам пиджака. Вытащил записную книжку:
— Вот она! В нее он по-секрету в кустах что-то писал!
Отвели его в штаб, сдали вместе с книжечкой командиру Тарасову. Тут же и Горчаков и Жмудь сидят. Проверили книжечку, а в ней адреса зеленых.
Повели его в кусты, подальше, чтобы воздуха не портил и чтоб волки поскорее убрали его, и там пристрелили.
Потом вспомнили, что жена его неподалеку на хуторе — послали к ней с обыском. Нашли у нее его письма. Хвалился он, что ему доверяют: «Будь уверена — все благополучно».
Тут и поднялось… Вскочил зеленый в английском, двинул кулаком в воздух:
— Товарищи, да что же это такое? Нынче шпика расстреляли, Коробченко-провокатор, про Воловина и Хмурого одна слава плетется, четвертую группу разгромили. Чего же мы ждем? Пока вырежут нас? Почему не помогаем Красной армии, когда белые на Москву пошли? Дать этому Тарасову коленом под зад! Другого командира!
— Уходить отсюда надо!
— Под Абрау: там шоссе ближе, нападать на белых будем!
— На Кубань! Там гарнизоны, жратвы много! А тут горы да щели!
И загалдели, сошлись в стадо, руками размахивают, на группы разбиваются. Анапцев было больше половины, так они сговорились тайком обезоружить пятую группу: в ней-де шпиков полно. А зеленые из пятой узнали об этом — и к винтовкам:
— Раз нет доверия — расходись! Все-равно вместе не сидеть!
Анапцы — тоже за винтовки. Сходятся толпа на толпу, ругаются. Иной прикладом размахнется, будто ударить собирается, а со стороны и взвизгнет кто: «Товарищи, бьют!» — и полыхнет огнем, вот-вот в штыковую друг на друга пойдут…
Выскочили на средину командиры: тут и Тарасов, и Горчаков; и бродило бородатое Узленко тут, из молодых глаз сталью мечет:
— Расходись по-мирному! Делить будем добро!
Кое-как поделили продукты, патроны, барахлишко — и разошлись. Анапцы по-секрету выбрали ущелье неподалеку, около Сукко, а пятая ушла под Абрау.
Только разошлись — облава нагрянула. Видно, решили белые, что пора и пятую громить, да запоздали. Из Анапы пароход «Утриш» пришел, начал садить по горам из орудий. Попугали рыбаков, перепороли. Кое-кого из зеленых прихватили — расстреляли.
О контрразведке.
В две недели разгромлены или развалены все подпольные и боевые организации коммунистов на Дону, Черноморье и Кубани. В две недели — около десяти крупных провалов, арестовано около полутораста подпольников. Началось в день прорыва южного фронта Красной армии. В каждом провале нашли своего виновника, своего стрелочника. А все-таки выводы напрашиваются иные…
Деникин, много позже описываемых событий, писал: «Никогда еще этот институт (контрразведки) не получал такого широкого применения, как в минувший период гражданской войны. Его создавали у себя не только высшие штабы, военные губернаторы, — почти каждая воинская часть, политические организации, Донское, Кубанское и Терское правительства, наконец, даже… отдел пропаганды. Это было какое-то поветрие, болезненная мания, созданная разлитым по стране взаимным недоверием и подозрительностью»…
«Это были очаги провокации и организованного грабежа»…