Е.А.Чернощек. В те давние годы[53]

Е.А.Чернощек. В те давние годы[53]

Я хорошо знал Николая Герасимовича, так как много и близко с ним общался: в 1923–1926 гг. учился с ним на одном курсе в Военно-морском училище, до мая месяца 1938 г. служил с Николаем Герасимовичем на Тихоокеанском флоте (ТОФ). Являясь начальником отдела боевой подготовки штаба ТОФ, я повседневно руководствовался его указаниями и советами в планировании и обеспечении боевой подготовки флота; дважды в 1941–1942 и 1946–1947 гг. я являлся начальником Управления делами при народном комиссаре ВМФ, находился в его непосредственном подчинении и выполнял его личные указания и распоряжения. По долгу своему я сопровождал его во всех поездках на флоты и другие места.

В училище Николай Герасимович являлся примером высокой дисциплинированности, исполнительности, внешней и деловой подтянутости и культуры. Он был скромным, простым, добрым и отзывчивым товарищем, за что пользовался уважением на курсе. Он дружил со всеми, но особенно дружеские отношения поддерживал с Н.И. Николайчиком и В.Ф. Трибуцем.

В 1926 г. мы окончили Военно-морское училище. По успеваемости Николай Герасимович и я оказались в первом десятке, и нам в порядке поощрения было предоставлено право выбирать море и корабль. Он выбрал Черное море и крейсер «Червона Украина», а я Балтийское море и линкор «Октябрьская Революция». В октябре 1926 г. мы разъехались по своим морям и на свои корабли.

В 1938 г. мы встретились во Владивостоке. В штабе ТОФ пошел слух, что к нам на должность заместителя командующего назначен Кузнецов, но какой Кузнецов, никто толком не знал, а мне и в голову не пришло, что это может быть Николай Герасимович. Как-то раздался телефонный звонок. Беру трубку и слышу знакомый голос: «Чернощек Елисей Андреевич?» «Да». «Елисей, ты что же не желаешь встретиться с товарищем?» «Коля, это ты?», — спрашиваю я. «Да! Это я, Коля-треска». (Николай Герасимович любил треску, которой кормили нас в училище, поэтому ему дали прозвище «Коля-треска». Мы все имели соответствующие прозвища). «Ты где находишься, откуда говоришь?» — спросил я. «Нахожусь в кабинете зам. командующего», — ответил он. Через минуту мы встретились, коротко обменялись стандартными вопросами. Договорились вечером встретиться у него дома. Мы много говорили о личной жизни, о служебной деятельности за истекшие 11 лет, о состоянии флота, о штабном коллективе, он поинтересовался, кто из наших училищных товарищей служит на ТОФ и в каких должностях. Он был доволен, что на ТОФ служат 10 человек и все занимают ответственные должности. Не сговариваясь, мы построили наши взаимоотношения с Николаем Герасимовичем, соблюдая требования устава и субординации. Он, заметив это, сказал мне: «Передай нашим товарищам, что во время службы мы должны соблюдать уставные взаимоотношения, а вне службы оставаться добрыми товарищами, старые товарищеские отношения ценить и охранять».

В подтверждение изложенного приведу ряд примеров, участником или свидетелем которых я являлся.

Во Владивостоке в мае 1938 г. у меня распалась семья. Я тяжело переживал эту трагедию. Николай Герасимович и член Военного Совета Яков Васильевич Волков пытались исправить случившееся, но ничего не получилось. Мне Николай Герасимович сказал: «Елисей, мы с Яковом Васильевичем говорили с твоей женой, но безрезультатно: гнилую веревку не свяжешь. Я вижу, как тебе тяжело, тебе надо изменить обстановку. На днях мне звонил В.К. Блюхер и просил меня выделить ему хорошего опытного командира с академическим образованием для сформирования при оперативном отделе штаба ОКДВА морского оперативного отдела и руководства им. Это необходимо для эффективного взаимодействия ОКДВА с ТОФ. Тебе нечего объяснять важность и необходимость этого мероприятия. Мы с Яковом Васильевичем посоветовались и решили, что ты больше всего подходишь для этого дела. Мы рекомендуем тебе отправиться в Хабаровск. Здесь тебе трудно, а в новой обстановке тебе будет легче, ты там быстрее приведешь себя в порядок. Мне не хочется отпускать тебя, но я действую в твоих интересах. Согласен ехать в Хабаровск?» Я согласился.

Через неделю я был уже в Хабаровске в штабе ОКДВА. Здесь меня встретили приветливо, особенно начальник штаба Г.И. Штерн, дали мне хорошее жилье, материально устроили так, что я ни в чем не нуждался. Я с увлечением принялся за работу и постепенно стал привыкать к одиночеству. Но 22 сентября 1938 г. меня, как и многих других сотрудников штаба, арестовали, и я оказался в Хабаровской особой тюрьме. Мне, как «врагу народа», предъявили обвинение по нескольким статьям, каждая из которых предусматривала только высшую меру наказания. И в Хабаровске, и во Владивостоке я много раз подвергался тяжелым и оскорбительным допросам, до предела терпимого унижавшим человеческое достоинство. На допросы нас возили в «черном вороне» и всегда после 12 часов ночи, чтобы оказывать психическое воздействие.

В конце 1939 г. мне предложили подписать обвинительное заключение, необходимое для предания суду, но я, наученный опытными «врагами народа», от подписи обвинительного заключения, а заодно и от всех своих «чистосердечных» признаний, которые я дал на допросах, категорически отказался. Мне угрожали, уговаривали, убеждая, что за чистосердечное признание суд сделает снисхождение и снизит меру наказания. Но я решительно отверг и угрозы, и уговоры. Не знаю, откуда у меня взялись силы на это. В тюрьме ходило выражение: «Лучше умереть стоя, чем вымаливать снисхождение на коленях», — я это мнение разделял. Меня надолго оставили в покое.

Я сидел, и не знаю, в который уже раз до мелочей вспоминал свою прожитую жизнь. Было очень трудно и до душевной боли обидно. За какую вину мне и всем моим товарищам по тюрьме судьба послала такое тяжелое испытание, что происходит и кому это нужно? Я старался только не потерять веры в справедливость, в благополучный исход, не потерять веры в себя, в свои силы, так как видел, до какого тяжелого состояния апатии, депрессии дошли некоторые мои товарищи по камере, потерявшие веру в эти жизненные категории. Но неожиданно, в начале марта 1940 г., меня под конвоем двух матросов пешим ходом (на допросы нас всегда возили в «черном вороне») доставили к прокурору по особо важным делам. Прокурор вежливо предложил мне сесть. «Вы — Елисей Андреевич Чернощек?» — спросил он, глядя на меня с приветливой улыбкой. «Да, я — Елисей Андреевич Чернощек», — ответил я, пораженный столь вежливым обращением, от которого я уже отвык. «Вот что, Елисей Андреевич, политические статьи, которые вам инкриминируют, заменены на уголовные, судить вас будут не по политическим статьям, а по уголовным, а это уже совсем иное дело. Но, возможно, вас даже судить не будут, возможно, даже, что вы встретитесь в скором времени с Николаем Герасимовичем Кузнецовым». Когда прокурор все это говорил, я приходил в какое-то странное непонятное состояние, мне казалось, что внутри все обрывается. За все время пребывания в заключении я не сдержался и заплакал. Придя в себя, я спросил прокурора: «Николай Герасимович жив? Где он находится?» «Николай Герасимович жив и здоров. Он находится в Москве и является народным комиссаром ВМФ». Тогда я стал кое-что понимать.

Дело в том, что в Хабаровске во время одного из допросов следователь задал мне вопрос: «А почему именно тебя Кузнецов направил в распоряжение Блюхера?» «Не знаю», — ответил я. «Ах, ты не знаешь! Ну, мы тебе объясним, зачем Кузнецов направил тебя к Блюхеру», со злобой пригрозил мне следователь. Из этого диалога у меня появилось убежденность, что Николай Герасимович разделил участь своих предшественников командующих ТОФ Викторова и Киреева. Эта убежденность утвердилась после того как во Владивостокской тюрьме я из «тюремного телеграфа» (перестукивание), которым я хорошо владел, узнал, что В. К. Блюхера уже нет в живых.

Прокурор с сочувствием наблюдал за мной (надо же такому случиться: прокурор оказался моим земляком и знал меня еще на родине, но я его не знал) и сказал: «Ну, что же, Елисей Андреевич, отправляйтесь в тюрьму и ждите положительного решения вашей судьбы, которое состоится дня через два-три». Я ушел с надеждой на свободу.

В камере я все рассказал товарищам. Они очень обрадовались, так как это явилось подтверждением распространяемых «тюремным телеграфом» слухов о положительных изменениях в отношениях к «врагам народа», и у нас появилась надежда на освобождение. В полдень 5 мая меня забрали из камеры и провели в кабинет начальника тюрьмы. Начальник тюрьмы задал мне вопросы: «Вы — Чернощек Елисей Андреевич?» «Да», — ответил я. «Наверное, соскучились по работе?» «Да», — ответил я. «А где хотите работать?» Я ничего не ответил, мне стало не по себе. «Ну ладно, вот, прочитайте», — и он протянул мне какой-то документ. Я взял и прочитал: «Протокол № 32 подготовительного заседания военного трибунала Тихоокеанского флота от 4 марта 1940 года. Слушали дело № 031 на бывшего начальника 2-го отдела штаба ТОФ Чернощека Е.А. с обвинительным заключением помощника военного прокурора ТОФ военного юриста 1 ранга Милокума, утвержденного прокурором ТОФ, бригадным юристом Семченко, для предания Чернощека Е.А. суду по ст. 193-17, п. «а» УК РСФСР. Определили: в действиях Чернощека Е.А. нет состава уголовного преступления, а имеются отдельные упущения по службе, что надлежит квалифицировать по ст. 193-17, п. «а» УК РСФСР. А поэтому… Дело по обвинению Чернощека Е.А. в уголовном порядке прекратить, и из-под стражи его немедленно освободить. Ввиду того, что Е.А. Чернощек с 22.09 1938 г. находился в предварительном заключении, к административной ответственности его не привлекать.

Начальник тюрьмы, внимательно наблюдавший за мной, спросил: «Ну, что, все ясно, вопросов нет?» «Все ясно, вопросов нет». «Поздравляю вас с получением свободы», — сказал начальник тюрьмы и вызвал надзирателя, приказал ему, указывая на меня: «Побрить, помыть в бане, хорошо покормить и выставить за ворота тюрьмы». Вскоре я уже был в кабинете Николая Герасимовича. Встреча была очень трогательной. Он ни о чем меня не расспрашивал, а сказал: «Елисей, хорошо, что жив остался, а Николайчик, бедняга, погиб, не успел я. Сейчас о твоем назначении говорить не будем. Поезжай в Ялту в Черноморский дом отдыха, отдохни там. Пусть тебя там хорошо проветрят, не захватил ли чего с собой из тюрьмы. Если да, то пусть подлечат. Когда вернешься в Москву, тогда будем решать вопрос о твоем назначении, а сейчас иди к моему заму по кадрам Игнатьеву, он в курсе дела».

Я уехал в Ялту. Врачи обнаружили у меня в верхней части левого легкого заболевание туберкулезом. Им удалось меня вылечить. Потом мне рассказал товарищ, с которым я был в «черном вороне», когда везли на допрос. Он раньше меня вышел из тюрьмы и раньше встретился с Николаем Герасимовичем. Николай Герасимович ему сказал: «Жаль, нет в живых Николайчика и Чернощека. Погибли». «Как нет Чернощека? Я ведь с ним недавно ехал на допрос», — ответил он. «А где он? Ведь его посадили в Хабаровске?» — спросил Николай Герасимович. «Нет, он сидит во Владивостоке в особой тюрьме». «Вот почему я не нашел его в Хабаровске. Ну, хорошо!» (Николай Герасимович, как мне говорили, состоял в комиссии ЦК КПСС, которая занималась на Дальнем Востоке проверкой дел «врагов народа».) Николай Герасимович вызвал начальника особого отдела Петрова и сказал: «Петров, во Владивостоке в тюрьме сидит Чернощек. Чтобы через месяц он стоял вот здесь, где ты стоишь!» Вот так Николай Герасимович помог мне.

В начале мая 1942 г. Николай Герасимович вылетел на Черноморский флот, который с наступлением фашистских войск на Керченском направлении оказался в сложном положении, нужно было на месте изучить обстановку и принять необходимые меры. Мы прибыли в Новороссийск, который почти безнаказанно подвергался бомбардировкам фашистской авиации. Выслушав доклад командира Новороссийской ВМБ капитана 1 ранга Г.Н. Холостякова, он сразу же отправился на командный пункт ПВО Новороссийска. Выслушав доклад начальника ПВО и изучив расположение зенитных батарей, Николай Герасимович сказал: «Немцы хорошо изучили дислокацию зенитных батарей и умело обходят опасные зоны зенитного огня. Нужно срочно переместить зенитные батареи на новые позиции, пожалуй, лучше всего вот сюда», — и показал места на плане города. «В течение ночи незаметно для немцев переместите батареи к рассвету, до налета фашистов». Начальник ПВО начал доказывать, что он эту работу к рассвету выполнить не в силах. Тогда Николай Герасимович твердым голосом сказал начальнику ПВО: «Если к рассвету зенитные батареи не будут перемещены на указанные мной места, вы будете расстреляны». Начальник ПВО побледнел, а я был ошеломлен. «Поехали к Холостякову», — сказал он, и мы ушли с командного пункта ПВО. К рассвету начальник ПВО доложил, что все батареи установлены на указанные ему места.

Около 9 ч утра появилась большая группа фашистких бомбардировщиков, идущих с моря на Новороссийск. Мы выбежали на шоссе, откуда все было хорошо видно. С Николаем Герасимовичем были командующий авиацией ВМФ С.Ф. Жаворонков, командующий ВВС Черноморского флота В.В. Ермаченков, вице-адмирал С.П. Ставицкий и еще несколько человек. Мы с волнением и восторгом наблюдали, как падали фашистские бомбардировщики, сбиваемые зенитной артиллерией с новых мест расположения. Группа бомбардировщиков расстроилась и начала в беспорядке отходить в море. Но тут появились наши истребители, которые стали преследовать отходящие бомбардировщики и сбивать их. Враг потерял 6 или 8 бомбардировщиков. Николай Герасимович обратил внимание на три истребителя, которые умело маневрировали и сбили несколько бомбардировщиков. «Ермаченков, чьи это истребители? — спросил Николай Герасимович, — поедем в эскадрилью, поблагодарим летчиков-героев». Когда мы приехали в эскадрилью, весь личный состав был выстроен на летном поле, кто-то успел предупредить командира эскадрильи. В это время истребители совершали посадку. «Командир, представьте мне летчиков, сбивших фашистские бомбардировщики, и скажите, чем я могу их отметить?» — спросил Николай Герасимович. «Товарищ народный комиссар, — доложил весьма бойкий командир эскадрильи, — летчики — младшие командиры, они давно мечтают стать лейтенантами». В это время подошли три возбужденные боем летчика. Увидев живого народного комиссара, которого видели только на фотографии, они были крайне смущены. Николай Герасимович каждого поцеловал и перед строем объявил им благодарность, присвоил им звание «лейтенант» и наградил часами. «У тебя с собой нет часов?» — обратился он ко мне. «Нет», — ответил я. «По приезде в Москву дай указание Управлению кадров немедленно оформить присвоение званий, награждение часами и выслать часы. Кстати, необходимо отметить начальника ПВО за точное выполнение приказа в тяжелых условиях обстановки». Николай Герасимович всегда достойно отмечал заслуги людей.

Летом 1946 г. Николай Герасимович инспектировал Северный флот. Прибыли на одну из военно-морских баз. Командир базы четко и бодро докладывал, что на базе все благополучно и нормально. «А как живут семьи командиров?» — спросил Николай Герасимович. «Нормально, товарищ Адмирал флота». Николай Герасимович посмотрел на командира базы лукаво и сказал: «Давайте пойдем к женам и послушаем, что они нам доложат». Зашли в одну из квартир. Не успели осмотреться, как квартира заполнилась женами с маленькими детьми из других квартир. Николай Герасимович обратился к ним: «Расскажите, как вы живете, какие у вас трудности?» Ну жены и начали «докладывать»: «Мы живем на сухих овощах, наши дети редко видят масло, мясо и молоко, посмотрите на них!» И прочие жалобы. Николай Герасимович терпеливо выслушал все жалобы и сказал: «Товарищи жены, обещаю вам сделать все возможное, чтобы улучшить снабжение ваших семей». Командир базы и его заместитель по политической части стояли, опустив глаза вниз, и интересно было знать, о чем они думали: ругали или хвалили своих боевых подруг за правдивый доклад. Мы возвратились в штаб. Николай Герасимович спокойно, не осуждая командование базы, сказал: «Вот жены сделали правдивый доклад. А вы — все благополучно, все нормально. Зачем обманывать себя и меня, говорите, как есть на самом деле, ведь не вы виноваты в плохом снабжении. Запомните, что от благополучия в ваших семьях, от настроения ваших боевых подруг намного зависит боеспособность вашего соединения». Встретившись с командующим флотом, Николай Герасимович дал ему указание: впредь семьям командиров в отдаленных базах выдавать по два пайка из неприкосновенного запаса. В Москве Николай Герасимович такое же указание дал своему заместителю по материальному снабжению С.И. Воробьеву. Тот предупредил, что будут большие неприятности, но Николай Герасимович сказал: «Благополучие семей командиров, боеспособность флота для меня выше, чем мое благополучие». Потом уже А.И. Микоян пожурил Николая Герасимовича и порекомендовал ему впредь в подобных случаях испрашивать разрешения Правительства.

В соединении контр-адмирала Заостровцева были осуждены и отправлены в штрафной батальон три матроса за то, что они, увидев, как два хулигана избивали офицера их части, вступились в защиту его, изрядно расправившись с хулиганами, которыми оказались сотрудники НКВД. Николай Герасимович по кремлевскому телефону позвонил М.И. Калинину и обратился с просьбой о помиловании матросов. Михаил Иванович посоветовал написать ходатайство в Комиссию по помилованиям Верховного Совета СССР. Это было быстро сделано. Матросов освободили и вернули в соединение. Заостровцеву было сделано порицание за бездеятельность в этом случае.

Летом 1946 г. Николай Герасимович, В.Ф. Трибуц и несколько командиров штаба флота возвращались из Хельсинки или из Ханко (уже не помню) на большом охотнике в Таллин. Вдруг корабль правым бортом коснулся камня. Корабль накренился так, что все мы упали на палубе и едва не вывалились за борт. Трибуц в ярости набросился на флагманского штурмана флота, который и без того был потрясен случившимся. Николай Герасимович спокойно, как всегда, сказал: «Трибуц, что кипятишься, что напал на человека?! Может быть, вешка вчерашним штормом смещена или какой-либо финский злоумышленник переставил. Надо проверить». Проверка показала, что вешка была действительно смещена.

В декабре 1941 г. ко мне зашли батальонный комиссар и два матроса. Это оказалась депутация от одной из морских бригад морской пехоты, оборонявших Москву. Они от имени бойцов бригады привезли Николаю Герасимовичу подарок — новенький немецкий автомат с выгравированной на нем соответствующей надписью.

Батальонный комиссар доложил, что матросы и офицеры бригады послали их, чтобы вручить Народному комиссару подарок, но, знаете ли, нам как-то страшно. «Что страшно?» — спросил я. «Да мы еще ни разу не видели его живого, только на фотографиях». «Нет, не бойтесь, народный Комиссар очень добрый человек, он будет вам рад». Я доложил Николаю Герасимовичу. Он сказал присутствующим у него посетителям: «Товарищи, на минуту прервем доклады, прибыли делегаты с фронта, надо их принять». Делегаты, крайне смущенные, зашли в кабинет. Все встали. Николай Герасимович вышел из-за стола и подошел к делегации. Он очень тепло приветствовал их, принял подарок и расспросил о боевых делах бригады. Затем он также тепло с ними простился, передал бойцам и офицерам благодарность за подарок, привет и добрые пожелания, затем дал мне указание покормить их как можно лучше. Делегация ушла, растроганная оказанным приемом.

В конце 1946 года А.А. Жданов и нарком обороны Булганин вызвали Николая Герасимовича в Кремль и потребовали доложить, как были допущены такие-то недостатки и кто в этом виноват. С Николаем Герасимовичем были Л.М. Галлер, И.В. Рогов, вице-адмирал Исаченков и еще несколько человек, и в их числе я.

Николай Герасимович доложил причины, которые вызвали недостатки, и сказал: «В возникновении недостатков виноват только я». «А почему вы?» — спросил Жданов. «Я возглавляю ВМФ и за все недостатки, которые возникают в ВМФ, ответственность несу я». А.А. Жданов возражал Николаю Герасимовичу, не соглашаясь с тем, что всю ответственность он берет на себя. Вдруг Рогов выступает и говорит, что Николай Герасимович действительно не принял должных мер, чтобы не допустить эти недостатки. Мы были шокированы выступлением Рогова. Жданов резко поворачивается к Рогову и задает ему вопрос: «А вы кто такой?» Рогов растерялся и говорит: «Я — заместитель по политической части и начальник политотдела ВМФ». «Так что же, вы не виноваты, вы к этому непричастны? Для чего вы там находитесь?» Через неделю Рогов был назначен в Прибалтийский военный округ (если мне не изменяет память).

Несколько наших училищных товарищей: Б. Птохов, Ф. Кравченко, И. Зайдулин, Д. Вдовиченко пристрастились к вину. Они не могли справиться со своим недугом. Это были хорошие товарищи и очень способные офицеры, достигшие ответственных должностей. Николай Герасимович ценил их. Он переживал их несчастье и делал все возможное, чтобы помочь им стать на ноги, но ничего не получилось. Они были сняты с занимаемых должностей, а некоторые из них уволены из ВМФ.

Вспоминаю капитана 1 ранга Б. Птохова. Это был добрый товарищ и очень способный офицер, с которым я еще с училища поддерживал дружеские отношения. Я пытался ему помочь справиться со своей болезнью, но ничего не получилось. Он был уволен из ВМФ, заболел туберкулезом, потом перестал пить, но было уже поздно. Я переживал за его жену и сына-подростка, которые тяжело переносили трагедию своей семьи.

Как-то Николай Герасимович прибыл в Ленинград. Улучив свободное время, я поехал навестить своего друга. Встреча была безрадостная. Он рассказал, как тяжело переживает происшедшее с ним несчастье, как много переживаний причинил жене и сыну, что он уже прекратил пить, что чувствует, что жить ему уже осталось мало, что его мечта — вернуться во флот и умереть в его рядах, чтобы как-то искупить свою вину перед сыном, который мечтает стать моряком. «Я хотел обратиться к Николаю Герасимовичу с просьбой восстановить меня во флоте, но не могу решиться, уж очень много я, Зайдулин и другие принесли ему неприятностей», — сказал Птохов и заплакал.

Я приехал очень расстроенный. Николай Герасимович заметил и спросил: «Что это ты такой хмурый, что случилось?» Я все рассказал Николаю Герасимовичу. Он внимательно меня слушал. Набравшись смелости, я сказал: «Николай Герасимович! Я никогда не обращался к вам с личной просьбой, но сейчас прошу вас, восстановите Птохова в кадрах». При разговоре присутствовал его заместитель по кадрам Абанькин, который меня поддержал. Николай Герасимович молчал и смотрел на меня, а потом сказал: «Ну, хорошо. Пусть завтра Птохов ко мне явится».

Николай Герасимович принял Птохова, внимательно его выслушал. Не делая никаких упреков и предупреждений, сказал: «Ну, добро! Выбирай работу по силам», — и подписал приказ о восстановлении Птохова в кадрах, который был уже подготовлен. Птохов работал два или три года и умер в возрасте 42-х лет. Л.М. Галлер был весьма доволен работой, которую выполнил Птохов.

Адмирал Харламов, обязанный Николаю Герасимовичу адмиральскими погонами и своим благополучием, был направлен в Генеральный штаб на должность заместителя начальника Генштаба по военно-морским вопросам. Однажды Харламов за своей подписью присылает Николаю Герасимовичу бумагу: «Первому заместителю Народного Комиссара Обороны и Главнокомандующему ВМФ СССР. Распоряжение». Я положил Николаю Герасимовичу документ на стол, возмущенный бестактностью Харламова. Николай Герасимович позвонил Харламову и сказал ему как всегда спокойным, но твердым голосом: «Харламов! Я удивлен вашей бестактностью. Я вас направил в Генштаб, я вас оттуда и уберу, если позволите себе еще раз подобное».

Занимая высокое служебное положение — командующего ТОФ, народного комиссара ВМФ, являясь членом ЦК КПСС, депутатом Верховного Совета СССР, — Николай Герасимович оставался простым, доступным и внимательным к людям человеком: был тверд, решителен и правдив, смело высказывал правду в глаза любому. Если требовали интересы флота, дела, он почти без колебания допускал поступки и принимал решения, зная, что они неизбежно вызовут лично для него неприятные последствия.

Николай Герасимович был сторонник радикального, реального комплексного переустройства структуры ВМФ, быстрого внедрения в развитие его боевой мощности последних достижений науки и техники, в частности, ядерной энергии.

Николай Герасимович терпеть не мог подхалимов, ловкачей, приспособленцев, бездельников и хитрецов. Но он с уважением относился к деловым, инициативным и решительным людям. Терпеливо выслушивал их предложения и рекомендации, даже те, которые выходили за пределы возможного. Дельные, полезные предложения он принимал и содействовал их внедрению.

Николай Герасимович не допускал грубости и унижения человеческого достоинства, оскорблений и угроз даже по отношению к тем, кто этого заслуживал. Он наказывал только в том случае, когда иначе поступить было нельзя, причем наказанный уходил убежденный в справедливости наказания.

Николай Герасимович был чуток к человеческому горю. Он решительно выступал в защиту людей, попавших в беду, и немедленно подавал руку помощи. Давал разрешение на привлечение к суровой ответственности провинившихся только тогда, когда убеждался, что другого выхода нет. Иногда он брал всю вину на себя: «Я — народный комиссар, и во всех недостатках, допущенных в наркомате, виноват прежде всего я». Но он никогда не оставлял безнаказанным истинных виновников, допустивших недостатки.

Николай Герасимович не был злопамятным человеком, он никому не мстил и ни с кем не сводил личных счетов. Стойко, не показывая вида, переносил он неприятности, обиды и неблагодарность людей, обязанных ему своим положением и благополучием. Он никогда не жаловался на допущенную по отношению к нему несправедливость и терпеть не мог сочувствия.

Николай Герасимович бережно хранил в памяти товарищей по училищу, академии, по службе, и людей, когда-либо вызвавших к себе его симпатию. Он мне не раз говорил: «Елисей! Как поживают наши училищные товарищи, сколько нас еще осталось в живых?» Если кто из них нуждается в помощи, то помоги, если сам не сумеешь, то скажи мне».

Николай Герасимович прожил большую, трудную и красивую жизнь, жизнь человека высоких моральных качеств, душевной красоты, чистоты и обаяния. Его жизнь достойна подражания для военных моряков — флотоводцев настоящего и будущего поколений.