XIII

XIII

Иногда в теплые предвесенние дни и вечера я не покупал билетов ни в театр, ни в кино — просто предлагал Лиде погулять. Она соглашалась, без особого, впрочем, желания и энтузиазма. Мы бродили по городу, но не по главной людной и надоевшей улице — где Лиде как раз нравилось, — а сворачивали в малознакомые улицы, в, переулки и проезды. Мне всегда хотелось забираться туда, где еще не был, потому что люблю разглядывать дома в большинстве своем старые, с резьбой, с разнообразными окнами и наличниками, с «парадными», с флюгерами на крышах, с воротами и оградами из чугунных узорных решеток — глядишь и думаешь: каждый дом — своя судьба, история, люди, его населяющие и населявшие, лицо и характер его хозяина. Особенно интересно в улицах за городским прудом: здесь остался не тронутый временем старый город, — город бывших торговцев, купцов всех гильдий, зажиточных мещан, адвокатов, врачей, присяжных поверенных, полицмейстеров и частных приставов, ростовщиков, офицеров, кисейных барышень, священников и благочинных. Здесь же был и город дворников, горничных, лакеев, извозчиков, мелких торгашей, шарманщиков, золоторотцев и бродяг. Я очень любил Горького, читал его взахлеб, а здесь прошлое, то самое нижнегородское, глядело из каждой подворотни, каждой завитушкой нарядного и уже потемнелого перекошенного крыльца, ржавой биркой страхового общества «Феникс», прибитой над воротами, старушечьей «файшенкой» — в такой моя бабушка всегда ходила в церковь, — даже особым видом этих улиц, с толстыми, наклонно растущими тополями и предвечной неспешной тишиной. Был интересен этот ушедший мир, я любил раздумывать о его судьбе, глядя на дома.

Вот, например, большой кирпичный дом-замок с зубчатыми коронами башен и с чешуйчатыми куполами. На куполах заржавелые ажурные флюгере безмолвно показывают в прошлое. Теперь тут черная вывеска ОБЛОНО. Но его как-то не воспринимаешь всерьез в этом дворце. ОНО должно быть где-то не тут. А тут просто кирпичный замок, решетки-копья, триумфальная махина кирпичных ворот, запертая створами с такими же копьями, кирпичные стены на гранитном основании — и что это за кирпич, нисколько не постарел, не разрушается, лишь в одном месте, где сорвана железная кровля, бежит по стене вода и торчат какие-то сухие прутики-былинки. Кто здесь жил? Богатейший ли торговец из крещеных татар, владетелей многих магазинов, лабазов, мельниц, хлебных ссыпок, или именитый князь, вся гордость которого в его родословной, восходящей к первой русской династии, а настоящее пошло, подло и скучно, или просто «человек со средствами», наследник, который весело проживал состояние, скопленное отцами, — здесь вечерами пела музыка, палило шампанское, изящные дамы выходили из сверкающих лаком ландо, опираясь на руку полусветского хлыща, плыли, повиливая турнюром, к роскошному крыльцу, где им, кланяясь, отворял ласковый швейцар в достойных бакенбардах…

В доме с множеством окон, глядящих в небо как-то пасмурно-изумленно, жил ростовщик. Конечно, это был одинокий высохший старичок, и при нем раздвоенная от харчей экономка-домоправительница. Он в жилете, в пиджачке со старинными ажурными пуговицами, и в каждой пуговице капелькой крови темно-красный рубин. Руки у старика цепкие и промытые — созданы, чтобы считать золото, серебро, бумажки. На входящего глядит испытующе поверх очков, из-за дубовой крепкой конторки, и в верхнем ящике лежит большой заряженный смит-вессон с желтой или перламутровой ручкой. Глядя по посетителю, старик предлагает или кресло, или тонкий венский стул. И всегда непроницаемо лицо старика, когда он подает просителю гербовую бумагу и тот бережно, каллиграфически, придерживая ее кончиками пальцев, выводит: «Сего 20 февраля… повинен я заплатить…»

— Ты где? — спрашивает Лида. Я вздрагиваю, просыпаюсь, смотрю на нее виновато, у нее румяное сердитое личико, и это, конечно, не от холода.

А еще я люблю смотреть закаты. Они всегда необыкновенны, потрясают меня всякий раз, как многоцветная исповедь дня перед лицом ночи. Люблю замечать, как садится солнце, оно опускается странно незаметно и в то же время очень быстро: вот вошло в морозный дымный туман, сделалось огромным, красно-бронзовым, словно бы накалилось от этого, а потом стало медленно остывать, розоветь, уходить вниз за городские крыши, вот уже только край, красно-яркие, фиолетовые снега на крышах, вот и край погас, солнце ушло, и один только закат с волной золотых облачков от потонувшей золотой ладьи. Солнце ушло, ушел вместе с ним день моей жизни, куда и зачем, в протекающую вечность времени или просто в ту неизбежность, которой подчинено все — и я, и муравей, и этот город, и вся Земля в бесконечном космическом движении, и даже Солнце, заурядная звездочка нашей Галактики, — или все это ерунда, а просто солнце светит сейчас другой стороне Земли, и где-то еще только встают, просыпаются, отворяют окна, пьют воздух нового утра, и так оно длится бесконечно — бегущее утро, день, вечер и ночь. Когда часто спрашиваешь себя «почему», становится трудно жить. Почему поворачивается эта махина — Земля, почему движется вокруг Солнца и кто двинул эту систему, набросал в пространство звезды и галактики, что это за тайна — от этих мыслей становится трудно, точно мозг отказывается служить, напряженно буксует, как машина, засевшая с неподъемной тяжестью, и один путь назад, к реальному. Неужели у меня под ногами где-то на той стороне Бразилия, течет Амазонка, спит ночной лес и лишь самые высокие вершины в чудовищной цепи Анд розовеют предбудущим утром? Неужели там это же самое солнце беспощадно жарко? Не верится. А закат уж ослаб, вишневее, зеленее вечерний горизонт, и думаешь, как быстро все меняется, вот только что цвело золотым сиянием и плавленой медью, и хочется быть художником, чтоб это останавливать, стремительно писать и открывать кому-то. Ведь вот никогда не обращал внимания, что закат похож на радугу, а он похож — все цвета радуги живут в нем, а в его красном свете деревья кажутся черными. Закат похож на гаснущую улыбку, на затихающую музыку, на смолкающую песню. Вот и совсем сине и темно, только едва-едва тлеет вдали. Веет оттуда доброй мирной сказкой. Жили-были. Жили-были. Там, под тихим закатом… Кто-то там жил и был…

Лида редко разделяла мои восторги. Наверное, мы были очень разные люди: театральные закаты и рассветы восторгали ее куда больше. Обычно она недолго стояла у парапета набережной, откуда лучше всего был виден закат, переминалась в своих аккуратных черных валенках и в конце концов говорила устало сердитым голосом: «Ну, пойдемте же!» Сердясь, она всегда переходила на «вы». Странно, что, кроме первых самых счастливых дней, мы никак не могли найти с ней один ровный и постоянный тон. Сбивался и я тоже, то называл ее на «ты», то на «вы» в зависимости от того, какой она мне казалась, а казалась она или наивной девочкой, простодушной, хохочущей, ласково-шутливой (такой я ее очень любил) или рассудительной, холодной девушкой, словно бы много старше меня, увереннее и умнее. Расставались, подержав друг друга за руки, потому что, когда я робко попытался обнять ее снова — тот раз не в счет, тогда я был, наверное, пьяный, — она строго убрала мои руки, вывернулась и сказала: «Не надо… Не вздумай…» Но я ведь упрямый… И тогда она вывернулась снова, сказала уже совсем строго: «Что вы?» Впрочем, тут же и рассмеялась, едва я убрал руку, стала, как бы задабривая меня, наступать мне на ноги. Вот и пойми ее. А в общем она стала строже, и я никак не мог преодолеть, растопить эту строгость, думал, уж не рассказала ли она обо всем матери, и женщина с зимним глазами посоветовала ей, как держаться, может быть — отругала…

Наши отношения застыли на одном месте, не лучше и не хуже, и это тяготило меня, я начинал бояться, что она не верит мне, подозревает, что я обманываю. Она все спрашивала, когда поставят у нас телефон, однажды пошла провожать меня, и я, краснея, весь холодея внутри, довел ее до какого-то дома рядом со штабом военного округа и сказал, что живу здесь. «А квартира?» Пришлось назвать первый подвернувшийся номер — четырнадцать. Наверное, она ждала, что я приглашу ее, ведь я показал даже окна, но я молчал, не мог же я вести ее в чужую квартиру, мне было очень тяжело, поверьте, очень, тысячу раз я покаялся, что получилось так, но что ж из этого — все равно не находил смелости сознаться ей во всем и продолжал ехать как бы по инерции. А может быть, Лида ждала чего-то большего, чем походы в театр и в кино, даже, наверное, ждала каких-то необыкновенных знакомств, вхождения в мою семью, поездок на машине — у моего отца, конечно же, была «Победа», в то время они еще только появились, и все знали, первая голубая «Победа» была у Мосолова, — или не в меру замкнутый, робкий в проявлениях своих чувств, я мало говорил ей такого, что обычно говорят бойкие на язык ребята своим девушкам, а ведь девушки любят слухом… Может быть…

Блуждания по улицам и переулкам, столь интересные для меня и томительные для Лиды, прервались неожиданно. Однажды поздно, когда мы возвращались к главной улице и не дошли до нее всего квартал, из проулка вышли двое и встали на дороге. Тротуар в этом месте был узкий, слева забор, справа сугроб. Они же стояли посередине, и сердце у меня противно дрогнуло. Это поняла и Лида, но я почему-то шел вперед, увлекая ее, и подошел к этим двоим вплотную.

— Пропустите, пожалуйста, — срывающимся голосом сказала Лида.

— Да ты не таррапись, пташечка, — блатным ласковым голосом сказал один — он был постарше и кивнул младшему. — Пальто?

— Ас этим? — спросил тот.

Я понял, что это не какие-нибудь пьяницы, а настоящие и, видимо, опытные грабители. Лица их было не разглядеть из-за надвинутых шапок, что-то темное, страшное, хуже любого зверя.

— А девочка-то вполне, — сказал младший. — Даже жалко такую… — Он потянулся к Лиде и взял за подбородок.

— Оставьте меня! — крикнула она. — Что я вам сделала?

— Ишь, брухливая, — заметил старший.

— Снимай пальто и молчи, — сказал, младший. — Видишь? — В руке жутко блеснуло.

Я точно окаменел. Я ничего не понимал и не мог двинуться. Я даже не попытался бежать, да и не убежать было от этих двух в коротких полупальто и в подвернутых валенках. «Сейчас разденут», — подумал я с замораживающим душу безразличием, страх парализовал мою волю, мои руки.

— П… пропустите… — кажется, едва выговорил я.

— Погоди… — спокойно-буднично сказал старший, глядя, как напарник расстегивает на Лиде пальто.

— Что вы делаете! — крикнул я.

— Ну, ты, мальчик, ты успокойся… Не кашляй, развяжи-ка ушки у шапки.

Я наконец увидел его глаза, хищные и беспощадные, они не улыбались, хотя губы тянулись в улыбку. Где я его видел? Где? Да это же он играл… Химия… мумия. А… А если…

Я помню только звук удара, который освободил мне дорогу, потому что вторым я сбил и того, кто раздевал Лиду и оторопело скрылся. Нет, я даже не вспомнил, что я боксер, не знаю сам, как это все вышло. Мы бежали до главной улицы, но никто не гнался за нами. Наверное, нокаут был вполне — ведь ударил-то я без перчатки… Не помню, как добежали до остановки, как кинулись в подошедший трамвай… Лида плакала. Я молчал, посасывая разбитый кулак, было страшно, стыдно, радостно — все вместе. Был на волосок от ножа, от того ужасного, что могло последовать дальше. Конечно, это счастливейший случай, что я снова ухожу целым, меня спасла моя же робость. Они ничего не ждали, кроме покорных слез, слов о пощаде, в крайнем случае какого-нибудь жалкого мышиного сопротивления. Все-таки бокс — вещь! И что, если б я не владел этим замечательным ударом, которому научил меня Сева…

Лида была так напугана, что плакала, вздрагивала и бежала к дому бегом, и я едва успевал за ней. Почему-то она никак не оценила ни этот удар, ни то, что мы спаслись все-таки благодаря мне. На крыльце своего подъезда она сказала: «Ну ладно… Хорошо… Только больше я никогда не пойду с вами… Никогда не пойду. Это все ваша выдумка… И вот… Как могло…» — «Не сердись. Не плачь…» — пытался я уговорить ее, еще более обескураженный всем этим, теряясь и сам чуть не плача… «Ну ладно, — сказала она, немного успокаиваясь. — Идите… Иди домой… До свиданья…»

— Послушай, говорят, уже есть билеты к экзаменам, — сказала Лида. Мы возвращались из очередного похода в театр.

— Не знаю… — неуверенно и рассеянно ответил я.

— А Оля Альтшулер уже достала… Через Костю, — улыбалась она, а когда она улыбалась…

— Ладно, достану, попробую, — вполне уверенно ответил я, хотя вовсе не знал, как это я сделаю.

— Ой, милый, правда достанешь? — Она посмотрела так, словно я пообещал ей миллион.

— Конечно, — ведь я любил, когда она радуется.

Я не пошел в школу и целый день ездил по книжным магазинам — искал эти проклятые билеты за девятый класс. Их нигде не было. Их надо было действительно «доставать». Я ненавижу это слово и сейчас, так же как все эти «блаты», «найдем», «устроим», «вы нам — мы вам» (сейчас это называют «принципом пилы»), «что-нибудь сделаем», «отоварим»… Я ненавидел эти слова, и все-таки надо было «что-то сделать», как-то «достать», хотя Лида могла бы, конечно, списать билеты у той же Оли Альтшулер. Мне даже показалось, что Лида нарочно придумала такую задачу, чтобы проверить — действительно ли мои возможности «доставания» равновелики возможностям Мосолова. На другой день на перемене я поделился с Мосоловым своей заботой.

— Нну, проблема! — улыбаясь, сказал он. — У меня еще одни билеты есть… Заходи — возьмешь… Пойдем прямо после уроков.

Вот оно что значит — настоящий генеральский сын.