III

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

III

К вечеру школа принарядилась, насколько позволял первый послевоенный месяц. Только что прошел теплый майский день Победы. День был с дождем, солнцем, плачем и смехом на всех улицах. Обнимались незнакомые. Целовали — не знали кого. Людей в шинелях качали, носили на руках. Даже толкучка — уродливое детище войны — была добрее. Все отдавали подешевле — и хлеб. С утра я бродил улицами, смотрел жадно, остро и думал, что такие дни надо запоминать накрепко — они, наверное, бывают не каждое столетие. Запоминать и как-то принимать в свою душу, выстрадать и понять выстраданное. Я запомнил, как блестят на солнце, только что вышедшем из-за тучи, оплаканные дождем тополя, как пахнет намоченной землей и бледной высыпавшей на пригорках травкой, как над опарой взбухшим огородом раз и два ударил новый, сотрясший дома и землю гром, как руки соседки обняли меня, притиснули больно к пахнущему одеколоном пальто и как она плакала там, у себя, терлась головой о заборку, а я стоял, сжав кулаки, на кухне, сам не знал: бежать к ней в комнату, как-то утешать, гладить по спине, по волосам в густой шестимесячной завивке или — лучше не надо…

Минул день Победы. Война кончилась. Но все еще жило ею, катилось так же, словно по инерции, привычное к ее голоду, солдатским гимнастеркам, серым шинелям, хромающим раненым, военрукам, сиреневым и желтым карточкам. Были даже разговоры о новой войне, с Японией. Говорили об этом спокойно, верить особо не верили, хотя на восток уже проходили эшелоны, а небо ночами гудело.

Мы вычистили всю школу. Вымели, перемыли полы и подоконники. Синие пятна чернил на них стали бледно-голубыми и почему-то напоминали теперь детские дни. Перед входом, над портретом Сталина в маршальской фуражке, повесили гирлянды из еловых веток. Мы протерли остатки стекол бумагой, а фанерки повыбивали. Везде по школе загуляли сквозняки — на них никто не обижался. Мы были закаленные с зимы, когда школу едва топили, а теперь пришло солнце, было хорошо, тепло везде — пахло летом и свободой. Потом в зале, наверное первый раз за все годы, натерли рассохшийся паркет. Зал закрыли. Школа благоухала скипидаром. В верхнем коридоре невозможно стоять — першило в носу, текли слезы. Желающие курить должны были мчаться с максимальной скоростью, чтобы успеть накуриться и прилететь обратно за пять минут. Мы мирились со всем, тем более что курить стало удобнее на улице, за углом, за разломанными дровянниками, откуда нас с проклятьями гнали какие-то старухи, кидая камнями, палками и железными обручами.

Мы ждали этого вечера, как вообще ждут праздника при жизни, бедной весельем, не умеющие веселиться. Мы ждали… Вечера ли только? Вместе с ним ждали лета, каникул и, может быть, — конца этого странного возраста, который кто-то неловко назвал — отрочество.

ОТРОЧЕСТВО… Это когда ты сам хорошо знаешь, что уже не мальчишка. Детство — вон оно — еще не ушло, еще недалеко и как бы за стеклянными дверями в спокойном и солнечном дне, ты ушел оттуда, закрыл дверь, но еще можно оглянуться, посмотреть и многое увидеть сквозь стеклянные створы, увидеть и вспомнить… И в то же время ты еще не юноша — а ведь противное слово? — и не мужчина, конечно, — наверное, то, и другое, и третье, — все вместе…

Отрочество… Плакал, когда били кучей, но не тут, не в классе и не возле школы, для этого были места поукромнее. Трясло, когда соседка поглядывала, подстегивала на крыльце чулки, оправляла на желанно-белую толстую ногу резинку трусов. С хладнокровием разведчика вылезал в окно из курилки в углу, спускался проржавелой водосточной трубой с четвертого этажа. Труба ходуном ходила на вылезающих из стены ухватах. Кто бы меня сейчас мог заставить спускаться так? Отрочество… Это — когда поскрипывают, холодят пазуху ворованные огурцы и морковь, когда с ходу прыгаешь на окно трамвая, едешь гордый, стоя на железке над чугунно-грохочущим колесом, а мы ездили: и на буферах, и на крыше под самой мерцающей дугой, и на болтающейся сцепке между вагонами — слетишь, гибель наверняка. И никто, наверное, из взрослых с такой дотошностью не исписывал тетрадки названиями зверей, птиц, насекомых и растений, не разбирался так заинтересованно-искренне в периодах мезозойской и кайнозойской эр, в их древней фауне и флоре.

Помните, сколько известно ископаемых предков лошади? Сейчас и я ничего не помню. Но тогда бы ответил — разбудите ночью. Пожалуйста: гиракотерий, эогиппус, мезогиппус, гиппарион… Но, может быть, вас интересуют подпериоды миоцена и плиоцена? Или назвать все оледенения и межледниковья? А вы знаете, что ископаемый слон — трогонтерий был четыре с половиной метра высотой? Знаете, что современных носорогов пять видов и один подвид — два в Африке и три в Азии, и все азиатские очень редки, особенно маленький яванский или малайский носорог. А на острове Целебес живет кабан-бабирусса с такими огромными клыками, что они загнуты над мордой, как крюки. А на острове Комодо водятся шестиметровые ящеры-драконы. Только на этом острове… А бразильских бабочек морфо, переливающихся всеми цветами спектра, ловят, приманивая на шелковые лоскутики. А бабочки-парусники — самые большие из бабочек дневных. А еще есть рыба-парусник, ближайший родственник марлина и меч-рыбы. А горные гориллы-самцы достигают двух метров высоты. А бабочка сатурния-атлас — самая большая ночная бабочка в Азии, а физания-агриппина — самая большая в мире. А…

Я изучал все это с наслаждением, которого уж никогда не испытывал в ученье потом. Так нравилось уходить в эти взрослые дали. Беда была в одном — не хватало книг. В городскую библиотеку до шестнадцати не записывали, в читальные залы для взрослых не пускали — нужен паспорт. Паспорта не было. Еще почти два года ждать. Да и не очень я любил (и сейчас не люблю) брать книги в библиотеках. Берешь — значит, надо возвращать, а этого не хочется, особенно если книга интересная. Иметь бы свои книги, побольше, целую бы свою библиотеку, чтобы рядами, в застекленных шкафах в одинаковых переплетах. А на шкафах бюсты знаменитых людей — и Уоллеса конечно. Ух! Книги… Я бы собирал их все, кроме алгебры и геометрии, кроме всяких там технологий обработки металлов… Меня интересует все, все, все… Свойства редких элементов, виды амазонских пальм, количество и типы кораблей в Русском Тихоокеанском флоте, устройство танка «Королевский тигр», английские истребители «Спитфайр» и американские «Летающие крепости», как развивать мускулы рук — они у меня никак не развиваются, техника самбо и приемы дзю-до, и что такое туманность Андромеды — видел ее снимок в журнале «Пионер». Снимок поразил. Нечто спиральное, дисковидно-размытое и светящееся в глубоко-черном, страшное даже на снимке своей бесцельной удаленностью, недоступной охвату величиной и в то же время влекущее до постоянного, изнуряющего душу желания знать, постичь, увидеть: что это такое, что? В журнале слишком просто было сказано: «Туманность — ближайшая к нам другая Галактика, в ясные ночи видна невооруженным глазом». Но я ее не обнаружил и глазом, вооруженным двукратным театральным биноклем… Галактика… А в медицинской книге тайком от матери читал… ну сами понимаете о чем… И конечно, не отворачивался, когда Лис или Официант показывали в курилке такие карточки, что с ума можно было сойти, — война принесла немало этой продукции, перекочевавшей из одних мужских карманов в другие. Отрочество…

И я же с детской простодушностью окружал себя чем-то вроде кабинетной обстановки, прилаживал к убогому стулу деревянные ручки — это было кресло, без нужды загромождал стол грудами книг — какой ученый без кресла, без кабинета, без книжных гор на столе? Или, скажем, без микроскопа, без лупы хотя б? Микроскопа у меня, конечно, не было — я о нем не мечтал, а лупа с шестикратным увеличением была, всегда лежала на столе. Пользовался ею редко — если выжигал на столе пятнышки, доставал занозы или разглядывал собственные грязные ногти. В лупу они выглядели ужасно. За этим просторным столом в минуты, когда отрывался от Брема и Пузанова, я мог быть кем угодно — хоть Робинзоном, хоть Миклухо-Маклаем, хоть Жаном Морелем, хоть Жаком Паганелем, был, если хотите, командующим фронтом — для этого надо только сдвинуть книги, открыть ящики стола и достать оттуда несколько танковых армий, дивизий моторизованных и пехотных. Пусть танки были картонные, а солдаты напечатаны при помощи каучукового штампа — какие сражения развертывались на площади моего стола! Здесь гремела фронтовая артиллерия, рвались снаряды, урчали танки, поле сражений заволакивало дымом (и попадало же мне от матери за испорченные спички). Как ни один главнокомандующий, я все видел сам. А что не видел, о том докладывали связные офицеры. Они имели настоящие знаки различия и ордена. О, эти бумажные офицеры были исполнительны и храбры. Они шли в бой, гибли и побеждали. Я не один решал мудрые тактические задачи. Я ставил их перед своими бумажными генералами — командирами дивизий и корпусов. Здесь, на широком коричневом столе с пятнами от пролитых супов и подливок (раньше стол был обеденный), я научился накапливать резервы, использовать внезапность и перевес сил. Мои войска всегда побеждали… Все это был я — непонятный сам себе, спокойный двоечник, тихий лодырь, чемпион школы по сбеганию с уроков.

Даже сейчас не знаю, как я сдал экзамены, почему в голубое свидетельство за семь классов, полное троек, все-таки выставили «пять» за поведение. Кажется, с четверкой за поведение тогда никуда не принимали, и, наверное, учителя великодушно решили дать мне возможность покинуть школу со свидетельством — с ним я ведь мог бы поступить в техникум. Я и сам об этом подумывал, но в какой? В автодорожный? Нет. В планово-экономический? Скука. В торговый? Вот еще! В индустриальный? Не хочу. В горно-металлургический? Хм, может быть… А лучше бы просто пойти работать. Вот и пойду, читать-писать научился — хватит. Так думал, сидя на заборе, со свидетельством в руке. То доставал его, разглядывал — то, похрустев им, совал обратно в карман. Горькое было свидетельство, как-нибудь только не показать бы его матери, голубую бумажку с печатью, с подписями, как бы накрепко подтверждающую мою посредственность и ущербность… Даже по зоологии, по географии — «три».

Пахло дождем. Я любил такие дни и вечера, но сейчас было не до лирики. По забору добрался до тополя, по нему, вися на руках, спустился к окну, раскрыл раму, будто вор, влез в комнату. Чтобы мать поменьше расспрашивала, сказал, болят зубы. Поохал для приличия, рано улегся спать, лежал долго, следил в окно за пасмурно-вечереющим небом, за флагом на далекой крыше. Опять думал, что в школу больше не вернусь, только на вечер схожу — и буду работать где-нибудь, хоть на заводе, хоть где, учеником, и заведу себе еще птичек кроме моего щегла, обязательно четырех: клеста, снегиря, чижа и чечетку…

Отрочество… Время грешных мыслей, необузданных желаний, бесконечно меняющихся настроений — затаенно грустное время с одной неотступной мечтой: скорее бы вырасти…

Я извел полбанки гуталина и пропах им, как носатый чистильщик-ассириец. Мои грубые рабочие ботинки с лапотными носками сияли подобием лакового глянца. Для этого сперва густо намазал их и оставил постоять, чтобы крем впитался, потом чуть-чуть расчистил, опять дал отдохнуть, потом чистил изо всех сил, не меньше часа полировал бархоткой — я хотел быть нарядным, такое желание пришло в первый раз остро и назойливо. Но был недоволен, что-то подсказывало — начищенные опорки выглядят, пожалуй, гнуснее, чем когда они просто в соответственной облику грязи и пыли, все равно что нищему бродяге, вымывшись изо всех сил, пойти на симфонический концерт. И костюм мой бумажного синего «шевиота» соответствовал этим ботинкам. Особенно плохи были брюки. Странно: до нынешнего дня я как-то не замечал их плачевного вида — штаны и штаны. Надел — пошел. А тут, как назло, я понял вдруг, какие они порыжелые, вытертые на коленях до основы, правое уже начинает сквозить… Может, замазать колени чернилами? Счастливая мысль… Сзади брюки блестят сальными бликами. Есть там и чернильные пятна. Да-а-а… Такие вот дела… Не ходить на вечер? Да еще не просто на вечер — на бал?! Я задумался, стоя у окна, опомнился, когда запахло перекаленным утюгом. Не побывать на балу? С девочками? Когда-то давно читал сказку Перро «Золушка», а сейчас по-детски думал, почему у меня нет тетки-волшебницы, которая вмиг бы сделала меня разодетым принцем… Конечно, не принцем, им я быть никогда не хотел, честное слово, но быть добро одетым, быть кем-то спокойным, солидным, уважаемым, этого хотелось, — а утюг палил тоненькую тряпку, шипел там, где было сырее, из-под тряпки печально открывалась изогнутая коромыслом рыже-синяя штанина. Я развел в блюдце чернил с водой, потер рыжие места — вроде бы посвежели. Пожалуй, если так потереть раз пять и раз пять прогладить — будет не худо…

Со вздохом облачился. Костюм был влажный, теплый от утюга. Пока иду — просохнет. Только что отглаженный, не потерявший складки, он сообщил мне некоторую радость, и я, уже улыбаясь, оглядел в зеркале стриженую голову, начинающую зарастать упругой волосяной щетиной. Ее приятно потрогать от темени к макушке, и она пока того же щеточно-неопределенного цвета. Ох, если б прическа! Но прически-то не было… Их разрешали только с восьмого класса. Правда, уже в седьмом умудрялись носить ее некоторые наши щеголи и отпетые хулиганы. Такая прическа называлась бокс: сзади нагладко — котлом, спереди — идиотская челочка. Младенческая челочка, но, странным образом, она идет и к самым свирепым рожам. Под бокс стриглись Лис, Пермяк, бродивший у школы Чащиха и два наших отличника — Киселев и Воробьев. Этим, наверное, прически разрешались в награду за благонравие, за успехи… Остальные не гнались за модой. А я даже любил свою кругло стриженную голову — думал: так похож на солдата. Солдат я тоже любил, нежно и горько.

Сейчас, глядясь в зеркало, решил: больше не остригусь! Дудки! Ни за что не буду… К осени отращу волосы и причешу на пробор. Хорошо, наверное, будет, лицо у меня вроде не очень противное, даже строгое, если захочу, а нахмурюсь — и вовсе ладно, такой становлюсь пожилой, серьезный. Восемнадцать дать можно…

На крыльце постоял с достойным выражением. Солнце пригревало ощутимо, — совсем уж лето. Слушал, как жужжат на вечернем солнцепеке мухи. Их много грелось на стене и по наличнику соседкиного окна. Соседка в белом лифчике и в голубых штанах ходила по комнате, увидала и задернула шторку, а я покраснел. Чего это она? А в прошлом году летом вот в таком же наряде загорала со мной на крылечке. Еще в карты играли. Тьфу… Но, может быть, она права? Чего я уставился? Как-то стыдно — точно подглядывал. В кадке с водой дробилось солнце, плавало там зеленое и ослепительное, качались тихие облака, и небо было темнее, чем на самом деле, и похоже на грозовое. Воробей скакал у крыльца, нашел куриный пух, натужно взлетел, унес под крышу. Я услышал голос соседки. Она что-то мычала — напевала невнятно. «Опять, наверное, своего лысого ждет», — подумал я. Почистил ладонью пиджак, на солнце он показался пыльным, оглядел начищенные ботинки, покосился на соседкино окно — видно одну ее курчавую, в шестимесячной завивке, голову, — спустился с крыльца и отворил ворота. Ну и пусть ждет. Мне-то что! Даже засвистел с горечи. Успокаивал себя. А мне хотелось опять ощутить запах ее духов, почувствовать ее сильные руки.

Иду на первый настоящий бал. На бал с музыкой, танцами и приглашенными девочками. Иду, как взрослый, даже стараюсь сохранить взрослое, пожалуй, скорее злобное выражение независимой самостоятельности. Даром, что ли, столько репетировал перед зеркалом?

Конечно, я не слишком здраво оценивал и свой костюм, и свою внешность — это приходит позднее, если приходит вообще. Зачем, скажем, высохшие, увядшие старухи красят помадой лиловые губы, мажут восстановителем остатки желто-седых волос? Но мне было четырнадцать, и я был уже весело доволен внутри. Кончалось мое отрочество, впереди был вечер! И кроме того, я уверен, что другие — прочие вряд ли будут выглядеть лучше, так же, наверно, будут благоухать ваксой и скипидаром.

Уже самый конец мая. Недавно прошли дождливые черемуховые холода. И солнце светило благостно, тихо и виновато. Было то предлетнее легкое тепло, которое еще радостнее летнего, и его чувствуешь каждым волоском, носом, губами и лопатками. Черемуха отцвела, а сирень везде глядела из-за серых заборов лиловыми нераскрытыми макушками. Они возбуждали грешные мысли: когда расцветет, залезть сюда вечером, наломать побольше — сирень я любил, а дома она не росла. Запах сирени почему-то всегда родит одно и то же воспоминание о моей низкой комнате, потоках дождя по стеклам, точно кто-то их мыл из ведра, грозовом мраке и взмахах молний и накатывающем обвальном грохоте, а потом, почти сразу, о золотом и легком солнце, стуке распахнутых створок, радости падающих капель, несказанном вкусе грозового воздуха, хлынувшего в окно, о моей матери, тогда еще очень молодой, мокрой, смеющейся — она пришла и бросила на стол тоже мокрые, чудно благоухающие кисти, нежно-белые и розово-голубые, и от нее самой, от платья, крепкого большого тела пахло дождем, сиренью, той же свежестью, какую я боюсь даже обозначить светлым, прохладным словом — счастье…

У входа оглядывали друг друга, обменивались тумаками и толкались плечо в плечо, но, в общем-то, все больше глядели на узкую улицу за разломанный забор с никогда не затворяющимися косыми воротами. Смотрели, как по сухой, по-летнему белеющей булыжником улице, по истертым тротуарчикам кругом в яркой траве по двое-трое стекаются к школе девочки. Неведомые, отделенные, непонятные существа… Существа в юбочках, в передничках, в чулочках, существа совсем не похожие на нас — с другими глазами, ногами, руками, какие-то особенно чистые, бесконечно опрятные. Они улыбались нам, косились на нас, некоторые пунцово краснели, скрываясь в вестибюле — там встречали дежурные девятиклассники (десятого в нашей школе не было, вместо десятого еще недавно уходили на фронт).

Я стоял в толпе, был обще со всеми счастлив, спокоен, мне было по-прежнему весело, даже лучше, чем раньше, потому что убедился — одет не хуже других, и, значит, все хорошо. Мне всегда бывает так перед вечерами, и мне ли одному? Канун лучше праздника, мечта лучше действительности. А девочки шли, красивые и скромненькие, тоненькие и довольно пышные, кареглазые и с глазами, как ясное послегрозовое небо, и с темными ночными глазами, и с глазами зеленовато-прозрачными, как лягушачьи икринки, — давно, в детстве, нашел я в залитой водой траве такие глазенки-глазки и подумал тогда, что это, может, глаза самой земли. Многое приходило в голову — и смешное, и глупое, и дикое, пока смотрел на кружевные воротнички, платьица, аккуратные косы, то распущенные по спине, то заплетенные благообразными уздечками… Например, я вспомнил, как первый раз увидел голую женщину, совсем голую, и было это так. В один летний сухой день, когда я играл на дворе, в ворота сильно застучали. Я испуганно побежал отворить: «Зачем было стучать, когда ворота просто так открываются, лишь давни на щеколду?» Но там стучали, в подворотню видны были чьи-то пыльные стоптанные башмаки, чьи-то грязные босые ноги. Очень робко я отворил. В дверях стояли две женщины-цыганки. Старуха в грязном пиджаке, в длинной сборчатой цветочной юбке, седая баба-яга, а за ней молодая черноглазая цыганка в рыжем плаще. Я боялся цыган и хотел захлопнуть дверь или убежать, но старуха не дала и говорила что-то грубым непонятным голосом, заходя во двор. На мой крик, лай собаки выбежала бабушка и тоже стала выпроваживать цыганок.

— Хлэба дай. Одэть дай… — сказала тогда старуха и вдруг дернула молодую за плащ. Он распахнулся, и я с ужасом, с каким-то ознобом увидел, что девушка-цыганка совсем голая с торчащими розово-смуглыми грудями и черным треугольником под выпуклым блеснувшим на солнце животом.

Помню, как бабушка оттолкнула меня, помню, как захлопнулись ворота и как обжигающая нелепостью мысль, что я видел голую женщину, преследовала меня еще долго-долго и вот вспомнилась здесь. Зачем вспомнилась — ведь девочки ничуть не походили на ту желтую телом цыганку, которой бабушка вынесла потом за ворота целую ковригу хлеба и что-то из одежды.

Некоторые девочки были в белых передниках. Не было только искусных челочек, подведенных ресниц, голубых век, не было тех платьев-распашонок, в каких теперь ходят рослые студентки, а тогда носили разве что в яслях. Не было обольстительных туфелек и ажурных чулочков — но мы глазели на девочек, как провинциалы в зверинце глазеют на обезьян, впрочем, скорее обезьян напоминали мы, а они были скромным человечеством, достойно текущим мимо, не обращающим внимания на то, на что его не стоит обращать. Девочки шли, и толпа у крыльца редела. В зале на втором этаже забухал духовой оркестр железнодорожников, специально приглашенный для бала. И сразу всех точно вымело, побежали наверх… Музыка на многих действует подобно магниту. А я остался один, стоял и улыбался, совсем забыв про свою гримасу железной суровости. Все было столь ново, что даже прислушивался к себе — что-то просыпалось во мне с этими звуками, томило недоумением, непонятностью, невысказанностью. Это ОНО вместе со мной вслушивалось в звуки, то рыдающе-певучие, то хорально-торжественные, плывущие из раскрытых и разбитых окон в желтое, розовое и зеленое небо к навострившим уши тополям. «Ти-хо… во-круг… Сопки пок-ры-ты мглой… Вот из-за туч… блеснула луна…» — всем и каждому известные тогда слова вальса «На сопках Маньчжурии». Вальс играли в парках, и на вокзале, и по радио. Я повторял слова про себя, а оркестр покрывал их печальным и мужественным геликоновым гудением: тру-ру-рру, ру-рру, ру-рру…у… у…у… Мерно отбухивал большой барабан, дробно перещелкивал такты малый. Вздрагивало здание школы. Позванивало в лад непрочное стекло. Кончалось мое отрочество…

В школу больше никто не шел. И я не торопился туда. Зачем? И здесь мне хорошо. Словно, по мере того как смеркалось, становилось печальнее и холоднее, я сам как-то отвердевал, взрослел душой, таким чувствовал себя. Медленно, чтоб не спугнуть эту нахлынувшую взрослость, я вытянул из кармана коробку папирос. Ради такого вечера купил вчера на толкучке у вокзала. «Северная Пальмира»! Настоящая. Папиросы продавал сгорбленный болезнью и старостью еврей с красными моргающими и слезящимися глазами. У него были распухшие, обваренные веки без ресниц. Он нисколько не удивился, что я покупаю такие папиросы, ловко двигая пальцами пересчитал деньги — никогда бы не подумал, что старик может так считать, — сунул мне коробку и, воровато оглядываясь, вытянул из старой кирзовой сумки новую, запечатанную такой же глянцевой наклейкой с табачным листиком. Не знаю — зачем купил «Пальмиру». Отдал последние деньги. Похвастать? Вроде бы — нет… Перед кем? Да и расхватают все сразу. Разве что хотелось добавить себе взрослости, а то просто еще жило во мне детство, любопытство — никогда не пробовал коробочных папирос. Люди, курившие их, казались мне страшно солидными, необыкновенными. А папироса оказалась сырой — еле раскурил, — непривычно кислой и слабой на мой грубый вкус курильщика листовой махры, горького «Норда» и вонючей «Ракеты». «Тоже мне «Паль-ми-ра», — подумал я и вдруг забыл о дымящейся кислятине, потому что в матовом остывающем небе родилась, вознеслась над тополями и поплыла сияющая бело-голубая звезда, она родилась так неожиданно, что я сперва не понял, что это, а звезда взбиралась выше и выше, оставляя колючий искристый хвост и вот, вспыхнув ослепительно, склонилась, распалась угольками — они погасли где-то за окраиной, может быть, не долетели до земли. Грязный след остался там, где она всходила, и плыл долго, дольше, чем сама звезда…

Я увидел двух девочек, идущих к школе, очень спокойно, очень независимо. Одна была неуклюже толста, такая кубышка, без талии и без шеи, на коротких и тоже толстых ножках. Ее лунно-круглое лицо только молодость не давала назвать безобразным. Оно было доброе, детское и беспомощное. Другая же была, другая была… другая была… Я уставился на нее, как на диво, и девочка тотчас, коротко глянув, независимо опустила ресницы, прошла мимо.

Она была не красавица. Нет. Нет. Это слово как-то к ней не подходило. Но она была — лучше! Лучше красавицы! Это я понял в одно мгновение, тотчас же, как понял и то, что ждал ее все эти прошлые свои дни, ее именно, вот такую, вот эту. Простите меня, если здесь слишком много жадного и собственного, но я чувствовал, что она была «моя», даже если никогда такой не станет. Это я знал точно, уверенно. Я знал ее. Только вот — как? Где? Когда? Откуда она? «Постой, постой», — кажется, бормотал я, хватаясь за свою стриженую голову. Папироса мешала мне, и я бросил ее. «Постой, постой»… Наверное, я был похож на сумасшедшего… «Постой, постой… Она… Она же дикая собака динго!! Из той книги! Вылитая она! Та, в которую влюблялись Коля и Филька! Дикая собака динго… «Повесть о первой любви». Странная книга, которую я читал, читал, и все хотелось понять, до дрожи, до скрытых слез, потому что в душе все время жило такое же острое, ждущее, не утоленное — только не знал к кому, — а такое же, точно… И ту девочку я полюбил по книге и страдал, что ее нет, что, может быть, не было на самом деле, а все это придумал тот писатель. Нет, я не слишком сомневался: конечно, так было, только где она — гордая скромница Таня? Куда уехала? Где живет? Помню, ночами думал о ней, думал постоянно. Она все время жила во мне, как тлеющая искорка. И вот она! Она… Удлиненное остренькое личико, глаз, ясно блеснувший из нежных ресниц, нетугие широкие косы, тоже нежно, детски и девичье расходящиеся от разделенной пробором головы. Косы удобно лежат на красной шерстяной кофточке. Из-под кофточки школьная коричневая юбка, простые, в резинку, чулки на приятных ногах и коричневые туфли, тоже очень обыкновенные, с пуговкой на боку, в таких ходят маленькие, а на ней они лучше всех. Это была девочка, девочка во всем: от кружевных белых нарукавничков до детской ложбинки на склоненной шее — все схватил я и понял за четверть минуты, пока они проходили в вестибюль.

Мне стало еще радостнее, но как-то и тревожнее. Не захотелось больше торчать тут. Небо погасло. Заря тлела за школой. И ночь проступала печально и томяще.

Я и сейчас помню, как стукало сердце, когда шагнул за подружками в громыхающую оркестром школу. Девочек в вестибюле не было. Сначала постоял у зеркала и не понравился себе в нем, какой-то мятый, совсем не нарядный, на висках прыщики, голова, как у беспризорника. Нахмурился — еще хуже… По лестнице поднимался, замечая каждую бумажку, ноги мои стали примагниченные, слух пропал, а зрение обострилось, я будто бы видел и назад, и в глубь себя, и все шло точно в трудном счастливом сне: чувствуешь, спишь и сон сладок, а все-таки знаешь точно — придется проснуться, и знаешь даже — не будет этого ничего, ничего не останется, кроме сожаления и грусти. Я видел такие сны, может быть, даже видел Ее там или подобную ей, и хорошо помню, сны были цветные, как детские кубики, много красного, синего, желто-голубого, коричневого, а потом целый день был растерянно счастлив, нигде не находил места, все думал, вспоминал в деталях сон и не мог точно вспомнить, а видел только те цветные пятна, и она, и лицо ее странно объединились с этим цветом, и я никогда не думал, не догадывался, что сны сбываются. Странный сон повторялся, редко, но повторялся, и я тайно ждал его всегда, а он приходил всегда неожиданно, когда я уже словно бы забывал, переставал ждать. Как все-таки удивительно! Она — вот… Только что поднялась по этой еще не затоптанной, недавно вымытой лестнице. Лестница не просохла в уголках ступеней. Я подумал, что это все не случайно, не может просто так быть: и вечер, и те сны, и то, что я здесь, и то, что здесь ОНА.

В зале у стен было тесно-тесно. Зал в нашей школе большой, но в нем много толстых колонн. За колоннами удобно прятаться. На одну из них меня толкнули осенью, неожиданно — разбил губы, нос и сломал, один зуб, теперь зуб так и остался половинкой — не очень-то приятное воспоминание. Толкнул не то Лис, не то Пермяк, так и не узнал — кто. Оба они отпирались, а с ними вместе стоял еще кривоносый восьмикласник Кузьмин, тихоня и заика, и, может быть, толкнул меня он, хоть я на него тогда и не подумал..

Танцы уже начались. Танцевали больше все девочки друг с другом или ребята из девятых. Тогда они казались мне такими взрослыми, что как-то не приходило на ум, что они тоже мальчишки — всего на год-два старше меня. Наверное, нигде не действует так жестокая возрастная иерархия, как в школе, и действует непоколебимо: любой замухрышка классом старше соответственно смотрит свысока на учащихся ниже — настоящая табель о рангах. Эту петровскую табель о рангах я любил, выписал себе в тетрадки, выучил наизусть, интересно было знать, кто там идет за кем, кто коллежский асессор, а кто действительный тайный советник и какой штатский чин соответствует какому военному или придворному. Когда проходили «Ревизора», мы поспорили с Гуссейном на авторучку, кто выше: титулярный советник или коллежский, — и я выспорил, да хмырь Гуссейн зажался, ручку не отдал. Табель о рангах… Люди, наверное, вообще не могут существовать без нее. И у нас в школе она сложилась потихоньку. Старшеклассники, отличники, члены какого-то нового учкома, который все время в докладах и на линейках упоминает Мариамна Вениаминовна. Она говорит «чълены учъкома». Отличников сфотографировали, вывесили на кумачовой доске возле учительской, правда, уже на другой день кто-то подрисовал Кузьмину чернильные усы, а Мосолову бородку-эспаньолку — не любят у нас отличников и чаще зовут «аристократами». Как-то укрепилось это не слишком подходящее к нашим устам греческое слово, наверное, потому что про «аристократов» проходили по древней истории в пятом классе. Отличники в большинстве дети солидных родителей. На исходе военных лет разница в положении была остро заметной, как «аристократ», так и получше одет — формы еще не было, — и лица у них у всех такие, что сразу видно: не знают они, сколько хлеба получают по иждивенческой карточке. Вон у Лисовского второй подбородок растет, Лис, конечно, не отличник, куда ему, лопух лопухом, а одет: костюм с иголочки, ботинки новые, даже рубашка новехонькая, с галстуком, и Лис — танцует! Вот диво! Лис — танцует! И Пермяк умеет. Вон, подходит хорьком, приглашает, зубки блестят, глаза колючие, страшные… Интересно, пойдет девчонка? Пошла. Еще улыбается. Удивительно… Непонятно… Сколько раз потом убеждался — женщины не отталкивают, не боятся (может быть, не то слово), не бракуют самых противных вздорных мужчин: хулиганов, драчунов, глупцов и пьянчужек, и развязнейших донжуанов, из которых так и прет наглостью, коньяком-портвейном и не то постоянной злобой, не то всесветным презрением — тех, кто вытаращив глаза, ломит по чужим ногам в трамвае, локтями пихается, не извиняясь, на возмущенный возглас не оборачивается, а если обернется, долго подло смотрит… Да что тут описывать, знаете вы этих мужчин и женщин таких знаете, которые их любят, все им прощают. Что тут срабатывает? Чувство ли, часто заменяющее разум, природный ли инстинкт тяготения к другому полу или, как было написано в истрепанном учебнике психологии — его я читал до странного ватного отупения, оцепенения, когда было мне лет одиннадцать, — всякие там характеры-темпераменты, флегматики-холерики, фрейдизм-бихевиоризм: «…У всех людей имеются естественные потребности в пище, в питье, в существе противоположного пола, в сне, в защите от холода и чрезмерной жары…» Цитата озадачила: «Ну, в сне, в питье, в пище — это даже очень понятно, а как это «в существе противоположного пола»?! Неужто такая — потребность? Мне всегда хотелось иметь близких друзей, вот как Юрка-китаец, даже как Ремка Емельянов, хоть с ним не столько дружили, сколько «отражались», у меня не было ни братьев, ни сестер, и я часто думал о брате, старшем, сильном, умном, кому можно было бы довериться, спросить, пожаловаться, кем можно было бы и пригрозить, как грозят «ребятами». Но ведь брат, видимо, совсем не то существо, которое имели в виду авторы психологии. Ведь там же ясно сказано противоположного. И это даже не сестра, ни старшая, ни младшая. В этом было нечто приятно трогающее, хоть я это постарался не понять. «Ха!! — думал вслух, болтая ногами. — Вот так потребность! Да я без девок век проживу — не охну… Потреб-ность!» Я, конечно, лгал сам себе, но мне было тогда одиннадцать. Учебнику психологии примерно вдвое больше.

Сейчас, стоя у колонны, вспоминая ту букварную мудрость, я вдруг остро понял — едва ли не первая это потребность, желание быть вместе с таким существом. Ведь я все время хотел его встретить, хотел подружиться с ним, ходить с ним рядом, брать его за руки, улыбаться ему, видеть в ответ его ясную улыбку. Оно, существо, имело для меня вполне определенный внешний облик и, кажется, даже облик внутренний, его мир был мне так же ясен и желанен. Очень хотелось, чтоб существо было добрым, спокойным, чистым и тихим — я тогда уже, видимо, в потенциале не терпел всяких хищниц, клеопатр, мессалин и вамп, — и еще хотелось, чтоб оно так же радовалось запаху осенней конопли и березовых листьев, свету пасмурного неба, облакам, заре, ветру летом и снегу зимой — вообще всему, что люблю и без чего мне трудно живется. Наверное, слишком много желаний. Когда их много — они не исполняются. И все-таки… Все-таки…

Недавно шел дамой поздним вечером. Куда я ходил? И зачем… В таких случаях говорят: «Просто так…» Или: «Гулял…» Было холодно. Уже стемнело. И было удивительное сине-яркое и как бы стеклянное ночное небо, прозрачное, словно только что-протертое влажным. Такое небо бывает лишь холодной весной. Такое небо снимают в цветном кино. И фиолетово-лиловой тьмы были тучи. Они двигались. Луна то подсвечивала их края библейской тайной, как на старых голландских картинах, то утробно пропадала в пучине, то наконец выходила совсем, сияла серебряно, чеканно и гасла вновь. Она гасла надолго, и под тучами последней синей зарей светило на севере небо — такое сосущее душу колдовской тишиной, севером, тайной, непостижимо таинственной удаленностью и отрешенностью, что я не мог идти дальше, смотрел. Черные уснувшие домишки были под той зарей, и она холодела, самоцветно синела и синела. Дул ветер по темной улице, а я стоял, зябнул, смотрел, и до странной жажды хотелось обнять, взять за руку кого-то близкого, прислониться, смотреть и понимать вместе…

Иногда, думая о Ней, я хотел, чтоб она любила и умела печь пирожки с вареньем и повидлом. Их так хорошо и редко стряпает мама. А если б стряпала она — я даже видел все это: и запачканную мукой щеку, и волосы, и губы, и какой-то передничек, завязанный сзади мило, небрежно, и короткое домашнее платье, которое лучше всякого другого, и ноги ее в домашних стоптанных туфлях…

Танцевать я не умел. Больно понял только сейчас, в зале. Пока не пришел сюда, все казалось легче и веселее. Пришел на бал. А зачем? Чтоб подпирать эту крашенную белым, грязно засаленную колонну? Но что же было делать? Оставалось стоять, смотреть, думать, завидовать горькой скрываемой завистью, держать на лице презрительное равнодушие. Глаза мои, однако, все время косили влево, где неподалеку, у другой колонны стояли самые красивые, нарядные девочки и среди них была ОНА с той своей подружкой-толстушкой. Ее пригласил один из «аристократов», отличник из восьмого «Б». Фамилия Любарский. Видите какая? Сколько всего в одной фамилии. Волосы у Любарского волнисто-кудрявые, черные, с блеском, сам он темнобровый, краснощекий, похож на гусара — видел я точь-в-точь такого гусара в картинной галерее, сидит, опирается руками на саблю — вылитый Любарский. Он ходит в школу в ладном военном кителе, в хромовых сапогах. Отец Любарского — полковник, командир дивизии НКВД. О нем говорят с почтительным уважением. Один раз он даже приходил в школу. Высокий, седой, в серо-голубой нарядной шинели в талию, в словно бы заиндевелой папахе с золотым галуном-перекрестьем, весь ловкий, благородный, военный, он стоял, на две головы выше нашей низенькой директорши. Она говорила с ним своим одномерным тихим голосом, и слышно было только: ту-ту-ту-ту… А рядом стоял Любарский — сын, ростом с отца, и все ребята, почтительно обходя, глазели завистливо и с любопытством, оглядывались, больше, конечно, на грозного полковника с перчатками в руке, с задранной головой — может, это от папахи, — даже наш желтоглазый военрук, исполненный молчаливого достоинства, прошел мимо, руки по швам, звякнул медалями — заговорила военная косточка. Я же трижды проследовал мимо полковника: разглядывал полосатые золотые погоны с васильковыми просветами и тремя звездами, так достойно, уверенно посвечивавшими в полутьме вестибюля, но еще больше, чем погоны, мне понравился ремень, с портупеей через плечо, с маленькой желтой щегольской кобурой пистолета под правой рукой. Мне бы такой пистолет! Такую кобуру! Помню назойливую мысль — она пришла тогда же, целиком завладела мной: «Если б мой отец, тоже был полковник! Как бы это было здорово!» Мысль показалась необычайно сладкой, полной всяческого счастья, и я тотчас очень легко представил себя сыном полковника, даже по-новому как-то прошелся по коридору. В курилке, где только и разговору было о полковнике и полковниках, я зажег папиросу как можно солиднее и зачем-то соврал, окутываясь дымом: «Подумаешь, у моего батьки на одну звездочку только меньше…» — «Подполковник?» — недоверчиво спросил кто-то. «Ну и хотя бы?» — «Вре-е-ет…» — было краткое резюме в несколько голосов. И я не стал настаивать — ведь в самом деле зачем-то врал. Промолчать было лучше. А разговор опять перешел на полковника. Если б я знал, как все потом будет… Наверное, зажал бы рот руками. Наверное, ушел бы из курилки. Да, впрочем, тут же я и забыл об этом вранье. Все мы тогда врали удивительно легко, чего только не выдумывали, кем только себя не представляли. Но сейчас, глядя на Любарского, я почему-то опять вспомнил это. А танцует он очень здорово. Эх, прямо — гусар! А сапоги! Рука лежит на талии девочки, широкие косы расплетенными концами гладят по этой руке. Как спокойно он обнимает ее, все что-то говорит ей с гусарской улыбкой… Гад. Я бы не посмел взять даже за руку. А танцевать?.. Ээх… До этого вечера презирал танцоров. Словно бы гордился, что не умею. Зачем? Что я — девка, что ли? Правда, из наших танцуют только Лис и Пермяк. А Лис-то! Лис-то! Рот открыт, глаза выпучены, переступает, как бегемот. Зато Официант кружится, усмехается, строчит скороговоркой, во фрак бы его одеть…

Я упорно глядел на нее. Скорее, просто упрямо. Чего другого — этого у меня в достатке. Решил ждать. Перестанет же она, наконец, танцевать, и тогда (может быть) подойду, встану рядом, что-нибудь скажу, спрошу… Ну вроде: «Понравился Вам вечер?» Или об оркестре чего-нибудь: «Правда, плохой оркестр, несут — кто в лес, кто по дрова? Добровольная пожарная дружина…» Оркестр в самом деле был никудышный, все время фальшивила в нем какая-то труба, сбивалась, путалась, а потом догоняла, спешно влезала в мелодию, и на нее сердито махал тощий железнодорожник с оспенным сыромятным лицом. Я не уверен, что подошел бы, что сказал бы то или это, я просто так думал, представлял, что подошел бы, и мне было как-то легче. Но мечтам моим не суждено было сбыться. Ее приглашали, и приглашали, и приглашали… Вот ведь какая! Будто других мало? Приглашали то Кузьмин, то Любарский, то сам Мосолов, круглый отличник, шахматист-перворазрядник, известность всей школы еще и потому, что отец его был железнодорожный генерал, начальник дороги, и Мосолов держался так, точно он сам, а не его папа ходил в черной шинели с широкими серебряными погонами генерал-директора. Вот важно, степенно подошел он к ней, вежливо наклонил расчерченную пробором светло-русую голову, вежливо, но не просяще, — вот как надо, учись! — и она полетела с нимало залу, ловко перебирая башмачками, взмахивая юбочкой и наклоняя голову на поворотах.

Танец следовал за танцем — ни разу она не стояла у колонны. Зато все время оставалась ее толстушка-подружка, пока наконец, беспомощно улыбнувшись, не отошла к стене, села, не глядя, и по красному младенческому лицу было понятно, что ей тяжело, больно было ей, и как знать, не первый ли раз испытала она эту боль, заглянула в будущее, еще полное светом всяких детских надежд, не омраченное ни горечью, ни страхом отвержения. Наверное, никогда она не была так несчастна, как сегодня. Под гром оркестра жизнь показала ей холодную изнанку, ошеломляющую и озадачивающую, пока еще не научилась терпеть, кусать ногти, уходить в себя, занимать себя чем-нибудь, пока не привыкла…

Все ли задумываются, как больно ранит слово в одиннадцать, как обидно пренебрежение — в двенадцать, как ясны, открыты всему и всем чувства — к тринадцати, как можно ненавидеть и любить, если тебе — четырнадцать лет. А если тебе — пятнадцать, ты уже можешь удержаться, не заплачешь — только сунешь руки в передник и даже будешь улыбаться через пятнистый румянец. Все это было понятно. Даже хотелось подойти к толстушке, что-то сказать, потрогать за плечо. Но мне было четырнадцать, и, даже понимая, не мог подойти, а если бы смог, как поняла бы она каторжно стриженного длинного подростка с выражением злой скуки на окаменело-презрительном лице. У меня у самого ведь ничего не складывалось, и чем дольше тянулся этот бесконечный вечер, тем беспомощнее и несчастнее становился я, словно бы не нужный никому, забытый всеми. Я оглох в своей тоске и робости, тупо стоял, даже плохо соображал, а звуки оркестра били по голове. С трудом, как спросонок, я подумал, что хорошо бы сейчас уйти, спуститься по лестнице, шагать домой темными переулками, мимо домов с закрытыми ставнями, где над крышами в фиолетовом небе уже светит семью огнями Большая Медведица и по-ночному шепчут себе свое тополя. Представилось, что я уже дома в своей комнате, раздеваюсь, ложусь спать и думаю: «Все это пройдет, надо только скорее заснуть, и завтра опять я проснусь счастливый и спокойный». Но я не уходил. Ноги мои не двигались. Я не хотел выйти даже в коридор, где слышно, дурачились, шумели, хохотали еще не задетые ЭТИМ одноклассники. Стоял у колонны и смотрел. Неподалеку, в углу, я увидел вдруг Мартынова, увидел и понял, что у него то же… Тартын напоминал брошенного котенка, который подошел к краю крыши и озадачился, перепугался: прыгать не прыгать? Каждый волосок его был дыбом, в глазах стыло отчаяние.

«Тартын, Тартын, — подумал я. — Тебе, видно, еще хуже…»

За свой высокий рост, крепкие плечи и пусть не красивое, но все-таки, наверное, не противное лицо я получал иногда любопытный, даже добрый и зовущий взгляд какой-нибудь девочки — на Мартынова же не глядел никто, разве что в спину, с кривенькой ухмылкой, даже с прысканьем в ладошку. Какая несправедливость родиться таким обезьяноподобным, и чем он виноват, — вот все смеются, кто явно, кто тайком. Лучше бы Тартын ушел, в таких случаях не подскажешь ответа. Следя за ним, я обнаружил, что он неотрывно смотрит на самую красивую, видную девочку Олю Альтшулер (ее знали даже еще в моей прежней школе как сказочную невероятную красавицу). И в нашей мужской про Олину красоту шел слух. Оля — крупная девочка-южанка из тех, кого называют «из хорошей семьи», смуглая, статная, величавая, каштановые грубые волосы, глаза — глубокая полночь, ресницы неправдоподобные, как у манекена. Из таких девочек всегда вырастают властные жены, повелительницы робких сановных мужей. Не скажу, чтобы Оля не нравилась мне — о, нравилась, конечно, еще бы такая не понравилась, — но я глядел на нее не слишком, как не смотрят подолгу, например, на роскошные золотые в серебре, в немыслимых завитушках жарко сияющие сервизы, какие-нибудь венецианские вазы за толстым стеклом ювелирного магазина. Вазы с пятизначными ценами. От таких витрин уходишь без сожаления. Думаешь только: «Кто это покупает?» Во-первых, и денег такую кучу представить невозможно, во-вторых, зачем, например, мне, привыкшему к синей эмалированной кружке с обкусанными краями, золото, серебро, фарфор? Кипяток без заварки пить? У нас и чай-то бывает редко. А тут надо разные кофеи-какао, бланманже… Его и в руки-то взять боязно и мыть неудобно… А в третьих, украдут такое, поди-ка. Только пронюхают, что у тебя золотая сахарница в тысячи рублей, сейчас и налетят. В конце войны все говорили о каких-то бандитах-гастролерах «Прыгунах», «Черных кошках»…