БАБОЧКА ФРАНЦУЗА МОРЕЛЯ

БАБОЧКА ФРАНЦУЗА МОРЕЛЯ

Бабочек я боялся. Нет, не всех, а только ночных. У них толстые мягкие брюшки. Они ворсистые и мягко трепещущие. Мне ни за что не взять их в руки. Может быть, это с тех пор, как жили мы в деревне Крутихе, когда поутру, повернув подушку, я в ужасе вскочил: из-под нее поползли, волоча раздавленные брюшки, две оранжево-пятнистые и черно-белые бабочки-медведицы. Было в них что-то невыносимо противное, как в гусеницах, отчего вздрагиваешь и передергиваешь плечами.

Зато дневных или, как их называют, булавоусых бабочек я ловил столь же охотно, как и жуков. Они тоненькие, яркокрылые, совсем не страшные.

С бабочками связано много славных воспоминаний.

Апрель. Бурые проталины в огородах. Мокрая парная земля. Скворец, хрипло орущий, высвистывающий на скворечнике. Синее, синее, синее небо. Первое тепло, и первая крапивница рыжим лоскутком так и мелькает по сухим репьям. Чего ест? Что пьет та бабочка? Чем жива? Носится по огороду, как шальная, и веет от нее летом. Может, и впрямь она рада солнышку, весне и земле — так же рада, как мы с Веркой.

Летний вечер. Я закрываю окно. Зажигаю свет. И сотни бабочек летят на него, стукают о стекло, взбираются по нему. Это совки, пяденицы, монашенки. Поглядите — глаза их светятся, точно у настоящих сов. Они кажутся маленькими злыми духами из-волшебной сказки. Они хотят ворваться в комнату. Ерунда! Это обыкновенные бабочки… Обыкновенные? А почему они летают по ночам? Почему такие колдовские узоры на их крыльях? Почему они складывают свои крылья, словно волшебники и монахи свои мантии? Почему они могут гудеть и даже словно пищать? Почему они летят на огонь? Тысячи почему…

Я внимательно оглядываю все углы, нехотя гашу свет, укладываюсь, закрываясь с головой. Долго еще чудятся мне мягкие стуки за окном. Это «они» пытаются пробраться ко мне. Странное дело, ночные бабочки словно знают, что я их терпеть не могу и, залетая в комнату, обязательно направляются только ко мне, норовят сесть на голову или попасть за ворот…

Вздрагиваю, засыпая.

А утром непременно нахожу две-три темные совки на подоконнике, треугольником сложившие свои крылья. И как только бабочки пробрались сюда?

Дневных бабочек летает много. Но для коллекции попадаются не часто. Сколько переловишь в огороде за день, а все крапивницы да белянки. В ящике из-под иконы у меня собраны самые крупные крапивницы. Есть похожие на них репейницы, а дальше все капустницы и желтушки. Была еще бабочка «павлинье перо» — кирпичная, с голубыми глазками, и еще были две великолепные траурницы, черные, с белой каймой.

Раньше траурницы никогда не залетали во двор. Но вот в конце лета нам привезли сырой осинник на дрова. Отец распилил зеленокорые бревна на кругляши, и весь двор на несколько дней пропах сладко-горьким осиновым соком. Выйдя утром на крыльцо, я тотчас метнулся в сени за сачком. Черные большие бабочки красиво кружились и порхали над дровами. Бабочки присаживались на чурбаки, пили желтое осиновое вино. Тут же на торцах сидели синие мухи, мелкие жуки, кучки лесных клопов. Откуда их столько?

Массовый прилет лесных бабочек я сразу связал с дровами. Но как же бабочки узнали, что нам привезли сырой осинник? Позднее, читая в книгах Фабра о невероятном чутье насекомых, я всегда вспоминал случай с траурницами.

И все-таки моя добыча никуда не годилась в сравнении с коллекцией Мыльникова. У Димки настоящие лесные бабочки. В центре коробки желтый с черным махаон — чудесная тропического вида бабочка. Когда я гляжу на его узорные крылья с длинными хвостиками на концах, мне сразу грезятся Бразилия, река Амазонка в розовых туманах, индейские лодки, гигантские бабочки, пауки, ягуары, лягушки.

Есть у Мыльникова другая великолепная бабочка — аполлон. Тоже огромная, белая, с красными пятнами в черных ободках, а еще была в коробке переливница — совсем волшебное насекомое. Смотришь: одно крыло у нее шелково-голубое, другое кофейное, с белым крапом, а повернешь коробку, и то, что было коричневым, тотчас вспыхнет электрическим бликом, а прежнее голубое померкнет. Переливница! На пустырях и свалках такие бабочки не встречались.

У коробки с Димкиными бабочками я мог бы сидеть долго, но Мыльников не позволял. Едва показав свои сокровища, он тут же убирал их.

— Постой! Дай еще поглядеть…

— Обрыбился! — Это было его глупое слово.

— А, жи?ла! Жи?ла ты, понял…

— Тресну!

— Ты! Ты! Мыльница-кадильница…

Мыльников никогда не вступал в потасовку. Забрав коробку, он удалялся домой и запирал дверь. Я плелся к себе, вспоминал о прекрасных бабочках, сердясь на отца, который никак не берет меня в лес. В лесу-то я наловил бы…

Мой отец осенью и весной часто ездил на охоту. Возвращался он дня через три. И с каким же нетерпением ждал я его! Сколько раз в утро выбегал за ворота!

Отец никогда не ворочался без добычи. Никогда не говорил сразу, что привез. Правом открывать его огромную суму-рюкзак пользовался я один. И я доставал из этой пахнущей лесом, порохом и пером сумы белобрюхих тетеревов, пепельного цвета рябчиков с красными бровями, долгоносых вальдшнепов в ржавом пере.

Осенью отец приносил зайцев и белых куропаток с мохнатыми, словно бы не птичьими, лапами. А как был огромен тяжелый осенний глухарь! Поднимешь птицу за жесткие лапы — клюв все равно достает до полу. Весной чаще в суме были утки: чирки, кряквы, тонкоклювые лутки, нарядные гогли.

Эти богатства шли из лесу. И еще отец часто рассказывал, как встретил то ящерицу, то жабу с кулак величиной. А на бабочек и жуков он внимания не обращал. На все расспросы только рукой махал.

— Да, много, много…

— А когда меня в лес возьмешь? Когда?

— Ну, подрасти еще. Мал. Уходишься…

— Ты бы не на охоту, а просто так. Недалеко.

— Недалеко возьму…

— Когда? Завтра?

— Вот уж и завтра! Будет время свободное…

Но этого свободного времени как раз никогда и не было. Большой портфель отца был всегда набит бумагами, папками, скоросшивателями. После ужина отец раскладывал бумаги по столу и за полночь писал, щелкал на счетах, а мать ворчала, что ему «надо больше других». По выходным дням оба они уходили на субботники, на Уралмашстрой. А еще отец работал в Осоавиахиме и в Мопре. Занимался в кружке ворошиловских стрелков. Он носил красивый снайперский значок — предмет моей великой гордости. У редкого папы был такой значок.

— Ну когда же в лес? Когда? — ныл я вечерами.

— А вот как-нибудь освобожусь от дел только…

Наконец мы едем за бабочками в лес. Едем недалеко, на трамвае, но все-таки едем. Мы — это отец, Верка, я и черная охотничья собака Мушка в ременном наморднике. Мушка — вогульская лайка с медвежьей мордой. Она невысокая на лапах, но крепкая и сильная. Отец привез ее взрослой из Старой Утки от охотника-промысловика. Дважды Мушка перегрызала ошейник, убегала искать прежнего хозяина. Оба раза возвращалась через неделю, на брюхе ползла до калитки, вымаливая прощение. Никто никогда не бил ее. С ней играли мы в наши простые игры. Она возила нас на санках. Слизывала мои слезы, когда приходил я к конуре поплакать от обиды или боли. Не у каждого ли в детстве была такая добрая собака? Собаки ведь любят детей, а дети любят собак.

От трамвайной остановки мы долго шагали по пыльному тракту мимо строек и карьеров, пока не вошли в редкий сосновый бор. Он шумел на угоре. Тонкие свечи-сосны спускались в травяной ложок. Поблескивала в осоке речка.

Славно было здесь в безмятежный июньский день с легким и теплым ветром, шорохом сосен, песенками зябликов в их вершинах. Хорошо пахло земляникой и сосновой смолой.

Отец расположился на бугре в тени, раскрыл книжку. А через минуту, уткнувшись в нее, он уже крепко спал. Собака лежала возле, часто дышала, посмеивалась глазами.

Мы побегали вдоль речки по озеринкам и стали совещаться.

— Айда в лес за бабочками! — звал я.

— Бабочки-то вон где!

— Где?

— Там, — Верка показала на разноцветный луг.

Она точнее ориентировалась в обстановке. Ее доказательства были не очень подробны, зато всегда верны. И вообще во многом она превосходила меня. Взять те же ягоды. Я их плохо вижу, хожу, топчу, а она идет и наклоняется, собирает, собирает, собирает.

— На…

— Сам найду…

— На…

— Отстань. Сказал, сам наберу.

— На… — Ее облачные глаза так хорошо и спокойно смотрят, что всякая спесь сразу слетает.

Верка лучше меня играет в мячик. Верка может не один час простоять в очереди. Верка умеет вязать…

Мы сняли сандалии. По колена в прохладной воде перебрались на ту сторону.

На косогоре стояла ветхая изгородь в две жерди.

— Полезли!

— Ой, боюсь! — вскрикнула она, отступая.

По жердям сидели рядком осы не осы, шмели не шмели, а ужасной величины черно-мрачные существа. Где же нам было знать, что это ведьмы из мира насекомых — хищные мухи-ктыри, которые ловят разных букашек, сосут из них кровь.

— О-о, какие страшные! Как начнут нас жалить! — боязливо пятилась Верка еще дальше.

Жуткие мухи словно сговорились не пускать нас на луг.

— Погоди, — сказал я. — Счас их песком.

— А вдруг они на нас?

— А мы тогда папу разбудим…

Наши сомнения разрешила Мушка. Ей надоело лежать в тени. Она подошла к воде, напилась, переплыла речку, отряхнулась радугой мелких брызг и, лукаво оглядываясь на отца, полезла по откосу под прясло.

Часть мух слетела, а одну я сбил комом мокрого песка, затоптал ее с победным кличем, и мы перелезли в цветы.

— Бабочек-то! — вырвалось у нас в один голос.

Все пространство луга, вплоть до молодого березового леса, кипело, жужжало, гудело насекомыми. Шмели недовольно грозились нам. Полосатые мухи, точно подвешенные на невидимых нитях, стояли над цветами. Вишневые жуки-бронзовки дремали в кистях таволги. Кто-то стремительно пролетал взад и вперед, так что не успевал охватить глаз. Но бабочки! Сколько их здесь было!

Мы бросились ловить их. Мы совали их в коробки и морилки. Взмах сачка — и шуршит, трепещется в марле лесная перламутровка, сероватая шашечница, маленькая нежная голубянка, красная, как кумач, бабочка-червонец.

Много бабочек. И все-таки скоро мы убедились, что и здесь попадаются чаще одни и те же. Ведь дневных булавоусых бабочек на Урале немного — около восьмидесяти видов.

Конечно, улов наш богат. Нам попались шафрановые желтушки, оранжевые, словно мандарин. Есть одна полосатая — такой у самого Димки в коробке нет. То-то он, Мыльница, теперь попросит.

Мы гонялись за зелеными и красными кобылками, ловили огромных серых кузнечиков с длинными усами и, наконец, повернули обратно, потому что ушли далеко от прясла.

Вдруг Верка взвизгнула, замерла на месте.

— Змея!

— Где? Где? Где?

— Вон! О-о, какая!

Мне странно даже самому — змей я не боюсь. Ночные бабочки куда страшнее. Я не испытываю отвращения к ящерицам, жабам, лягушкам…

В траве лежала сероватая змея с черными ромбиками по хребту. Она не двигалась, точно мертвая.

— Спит она, что ли?

— Не подходи…

Змея беспокойно шевельнулась. Голова у нее была маленькая, треугольная. Черный язычок вдруг заполоскал, заплевался у нее изо рта.

— Беги, Коля! — крикнула Верка.

Нет, я не побегу. Мне интересно посмотреть на живую змею. Я никогда не видел настоящих змей.

Наверное, гадюке надоело назойливое любопытство. Она развернулась и стала ввинчиваться в траву.

Чем-то злым и холодным точно повеяло на меня. А что, если б Верка наступила… Она укусила бы Верку!

И я треснул сачком по уползающей змее. Раз!

— Ага? Закрутилась! На тебе! На! На! А, ты кусаешь палку! Ну, погоди.

Змея сипела, клевала палку сачка, разинув маленькую пасть под прямым углом. Я выждал мгновение и так метко и крепко хватил по треугольной голове, что палка сачка треснула пополам. Я думал, что Верка убежала. Но, оказалось, она стоит за спиной, вся белая, зажав щеки ладонями.

— Ха, испугалась! Видала, как я ее…

Девочка молчала. Но и без слов было ясно: высоко поднялся я в ее глазах и все из-за одной несчастной гадюки, которую, может быть, не стоило убивать.

Мы обошли змею стороной.

Теперь Верка очень внимательно глядела под ноги. При каждом шорохе она хваталась за мою руку. По правде сказать, не очень приятно знать, что на такой солнечной луговине есть змеи.

Огромная желтая бабочка вдруг сорвалась с кустика полевой акации и замелькала впереди.

Махаон! Настоящий!

— Вон он! Вон! — завопил я, бросаясь в погоню. Я сразу забыл обо всем на свете и мчался, прыгал, летел, стараясь догнать стремительную бабочку.

Махаон повернул к березняку, покружился над зарослью синих цветов и снова полетел вперед.

Вот я догнал его. Раз-раз! Мимо. Раз! Мимо. Сачок короток, палка обломлена.

А бабочка помчалась с такой скоростью, что через минуту исчезла из виду.

Эх, и надо же было бить ту проклятую змею…

А Верка между тем к кому-то подкрадывалась. Хлоп. Поймала.

— Эй, кого ты там?

— А вот, иди…

— Кого поймала?

— А этого… махаона…

— Врешь?

В ее сачке действительно сидел большой желтый, с черными узорами, драгоценный махаон. Она поймала его на том же кустике цветущей полевой акации. Любят они акацию, что ли?

Осторожно-осторожно мы достали прекрасную бабочку. Вот она уже шуршит в отдельной коробке.

— Ты его себе?.. — печально спрашиваю у Верки.

— Нет… Я тебе…

Так началось мое знакомство с настоящими лесными бабочками. Впоследствии отец все чаще брал меня в лес, и редкие бабочки пополнили мою коллекцию. Я поймал аполлона, переливницу, даже тополевого ленточника — крупную темную бабочку, с белыми пятнами и перевязками. О каждой из них можно было бы написать не одну страницу, но расскажу я только, как ловил действительно большую редкость для севера — бабочку «мертвая голова».

Это таинственное насекомое очень привлекало меня. В журнале «Вокруг света», что сбивчиво читал нам Юрка, рассказывалось, как француз-ученый Морель заблудился в лесах на Амазонке. Он погнался за необыкновенной гигантской бабочкой, и она завела его в такие дебри, откуда не смог он выйти назад. Сорок лет прожил в лесах отшельником Морель. Множество насекомых он собрал. Такой коллекции не было ни у кого в мире.

Но за столько лет жизни без людей Морель разучился говорить, забыл свое имя. Полубезумным стариком вернулся он на родину — был случайно найден какой-то научной экспедицией. В предисловии говорилось, что основой для повести писатель Беляев взял действительный случай.

Ученый Морель так и не встретил больше ту бабочку, за которой погнался в первый раз… Бабочку «мертвая голова».

Как-то утром я вышел в огород по обыкновению с сачком на плече. Весь огород был в солнечной росе, капельки ее сияли и переливались. Я медленно шел по борозде. Сильное гудение привлекло мое внимание. В углу огорода, возле забора, над зонтиками семенной моркови кружилось что-то огромное и непонятное. Летучая мышь? Ночная бабочка невероятного размера?

А почему днем?

Теперь я ловил в коллекцию и ночных бабочек, но делал это так: накрою сачком и бегу за Веркой. Она-то их не боится и достает спокойно, а я, содрогаясь от страха, жду где-нибудь за углом. Да, да. Не смейтесь. Что ж тут смешного? Боятся же некоторые червей, пауков, пиявок, тараканов, мышей, а я, наоборот, никого из них не боюсь. Высушенных и расправленных бабочек Верка отдавала мне.

«Наверное, бражник», — подумал я, боязливо подходя ближе. Гигантское насекомое сантиметров пятнадцать в размахе крыльев парило с гуденьем, и гул напоминал отдаленно грохот военного истребителя.

Ловить или не ловить? Ловить или не ловить…

Я шагнул, прицелился. Хлоп! И гудение прекратилось. Кто-то сильный, желто-темный отчаянно бился в реденькой марле. Я решил взглянуть, кто там.

Приоткрыл сачок и… Навстречу мне со злобным писком ползла, вибрируя крыльями, фантастического размера не то бабочка, не то оса…

Я содрогнулся, швырнул сачок, стрелой вылетел из огорода. Никогда еще не испытывал такого дерущего страха, как в тот раз. Даже сейчас пишу, вздрагиваю.

Вышла из сенок заспанная Верка. Я рассказал о случившемся. Молча она пошла в огород, принесла пустой сачок.

— Этой-то и ты бы испугалась, — уверял я. — У нее череп с костями на спине. Крылья черные с желтым, а брюхо — во какое, полосатое, как у осы. У, какая страшилища! Как запищит на меня: и-и-и-и.

— Она кусается, наверное… Такая-то…

— Может, и кусается, — неуверенно сказал я и плечами передернул.

Так и кончилась моя встреча с той самой бабочкой, за которой, как видно, гонялся француз Морель.