XIII

XIII

Первого октября того же года Амос, которому завоевание золотой маргаритки подарило новый мир, полный надежд, воспоминаний и грез, впервые перешагнул порог Института Кавацца в Болонье, где он обнаружил ситуацию, весьма далекую от той, что представлял себе все это время.

Родители помогли сыну разложить вещи в шкафчике, стоявшем возле его кровати. Потом они все вместе спустились по лестнице, что вела из спальни в холл, и стали прощаться. Пришло время обеда, и Амос сразу же отправился в столовую, где с большим удивлением обнаружил рядом со своим стаканом маленькую бутылочку вина; он выпил его, а точнее, опрокинул залпом, даже не доев тарелку бульона.

В этом учебном заведении он был самым юным, если не сказать – самым маленьким. Чтобы принять его в институт, пришлось сделать исключение, ведь самый низкий возрастной порог для поступления туда ограничивался четырнадцатью годами.

Мальчику кратко объяснили правила пребывания в колледже, дали всю необходимую информацию и подсказки. На следующий день он вышел прогуляться вместе с двумя товарищами, с которыми он учился на протяжении пяти лет в одном колледже и которые тоже оказались в Болонье, в том же классе, что и Амос. Трое мальчишек без всякого сопровождения отправились вниз по виа Кастильоне, через портики, в сторону средней школы Святого Доменико, что на площади Кальдерини; эту школу все активно советовали их родителям.

Возбужденные и взволнованные этим маленьким приключением, мальчики тщательно изучили рельефную карту города и с осторожностью двинулись по узеньким улочкам, периодически сшибая запаркованные под портиками мопеды студентов индустриально-технического училища, и наконец добрались до виа Фарини, где свернули налево; затем им пришлось пройти еще примерно двести метров, вновь повернуть налево, и вот они перед входом в школу. Перед подъездом уже толпились мальчишки, и то и дело подходили другие.

Школьный ассистент вышел навстречу Амосу и его друзьям и заботливо проводил их в аудиторию. Три товарища впервые сидели за партой в обычной школе, вместе с ребятами, у которых не было никаких проблем со зрением.

Институт Кавацца недавно принял решение закрыть свою собственную школу, чтобы незрячие могли учиться в обычных городских школах. Это произошло в период так называемых студенческих волнений, после серьезного давления учащихся на администрацию института.

Разумеется, эта инициатива встретила довольно серьезное противостояние, ведь с закрытием внутренней школы для слепых преподаватели рисковали потерять свои рабочие места; но желание сплотившихся в едином порыве незрячих учеников быть частью нормального общества уже со средней школы оказалось сильнее, ведь все понимали, что это откроет им путь к профессиональной деятельности в самых разных областях, которые раньше были для них недоступны. В результате ученики победили, ведь закрытие внутренней школы, а вместе с ней и музыкальной консерватории для слепых позволяло администрации сэкономить приличные деньги, не говоря уже о том, что это сильно упрощало многие организационные вопросы.

В 1971 году, когда Амос приехал в Болонью, битва уже была выиграна. В течение двух лет студенты колледжа посещали обычные городские государственные школы Болоньи, и все уже привыкли, что по улицам расхаживают ребята из Института Кавацца, которым местные жители то и дело предлагали помощь, чтобы перейти улицу, или любезно останавливали свои машины, чтобы слепые могли спокойно перебраться на другую сторону дороги.

Так что Амос с друзьями вовсю бродили по городу, уходя все дальше и дальше с каждым днем. В субботу после обеда они уходили на прогулку и возвращались лишь к ужину. А по воскресеньям они порой отсутствовали целый день, взяв с собой лишь бутерброды, или шли обедать к кому-нибудь из одноклассников.

Это был совсем иной образ жизни, нежели тот, к которому они привыкли в спокойном колледже в Реджо Эмилии, где все было заранее просчитано, предсказуемо, где никогда не случалось ничего выходящего за рамки обыденного. В Болонье же невозможно было спрогнозировать жизнь даже на день вперед. Юные учащиеся Института Кавацца великолепно вписывались в студенческое движение, боровшееся в ту пору за революционные изменения школьного мира.

Амосу частенько приходилось присутствовать на долгих собраниях, которые обычно происходили после ужина, или на студенческих ассамблеях, где он с удовольствием слушал речи, посвященные политике, и узнавал абсолютно новые, доселе неизвестные ему имена и события. Порой, вспоминая своих домашних или друзей, он ощущал, словно живет в совершенно другом мире. Потом он приходил в чувство, встряхивался и изо всех сил старался влиться в этот новый образ жизни, стать его частью. Это не было для него таким уж трудным предприятием, благодаря его способности адаптироваться к любой ситуации и любопытству, свойственному любому юному существу.

В начале декабря произошли события, навсегда оставившие неизгладимый отпечаток в памяти Амоса; события, которые потрясли его и пошатнули многие из его прежних представлений.

По причине вопиющих противоречий с администрацией Института Кавацца, которая, как обычно, и не думала уступать определенным требованиям учащихся относительно изменений правил внутреннего распорядка, все чаще стали собираться ассамблеи, происходившие теперь даже по утрам, вместо уроков; а спустя три или четыре дня, по окончании длительного общего собрания с участием всех учащихся института и даже их друзей, университетских студентов, к полуночи было принято решение захватить колледж на неопределенное время. Весь персонал силой удалили из здания, сформировали пикеты и перекрыли все входы и выходы. Так Амос, в восторге от происходящего и от руководителей студенческого движения, провел свою первую в жизни бессонную ночь. Его поставили в пикет, который защищал заднюю дверь – ту, что вела изнутри во двор. Стоял чудовищный холод, и все закутались кто во что горазд. Дежурство длилось полтора часа, и Амосу они показались вечностью. Когда его сменили, какой-то студент предложил ему стаканчик граппы. По правде говоря, ему не нравилось пить, но то ли от холода, то ли просто от бравады он залпом выпил и отправился к своим товарищам в аудиторию, где все долго обсуждали возможный исход этих удивительных событий.

В четыре утра его сосед по спальне достал из шкафчика маленький кассетный магнитофон, и все принялись слушать песни Фабрицио Де Андре, барда, который очень нравился Амосу своим необычайно теплым голосом и ярчайшим лексиконом, смелым и остроумным по тем временам.

«Оккупация» продлилась три дня, и это было время полной анархии: кто хотел спать – спал, кто хотел гулять – гулял, в любое время дня и ночи…

Амос выходил, чтобы пополнить запас сигарет: он собирался также купить тосканские сигары и трубочный табак. Ему не слишком нравилось курить, но не хотелось выделяться, поэтому он не вдыхал дым, а просто с наслаждением держал в руке сигарету или сигару – это придавало ему уверенности. Время от времени он покупал и вино; это ему действительно нравилось, и в те дни он даже позволял себе лишнего.

По окончании «оккупации» жизнь вернулась в прежнее русло. Учащимся не удалось добиться всего того, что они требовали, но достигнутый комромисс все-таки на время успокоил поднявшиеся волнения.

В следующее воскресенье синьора Барди отправилась навестить сына и нашла его несколько изменившимся: он казался каким-то более отстраненным, словно не так уж и рад был видеть ее. Она стала внимательно присматриваться к нему и вдруг обнаружила, что на внутренней и тыльной стороне ладоней Амоса что-то написано. Она взяла его за руку и увидела имена: Карл Маркс, Мао Цзэдун, Хо Ши Мин… Испугавшись, женщина потребовала у мальчика объяснений.

С серьезным видом, свойственным всем подросткам, которые напускают на себя безразличный вид, пытаясь при этом выражать свои мысли таким образом, чтобы выказать собственное превосходство, Амос объяснил, что за первые месяцы пребывания в Болонье он узнал много такого, что раньше тщательно от него скрывалось. «Вы с папой, – сказал он, – а точнее, мы – буржуазия, богатые люди, ну, или достаточно богатые для того, чтобы жить за счет пролетариата, чей труд мы эксплуатируем, чтобы расхаживать в мехах и драгоценностях, разъезжать на лучших автомобилях и позволять себе любую роскошь. Я не считаю это правильным».

Мать Амоса почувствовала себя задетой и отреагировала бурно: «Знай, что лично я встаю по утрам гораздо раньше, чем рабочие твоего отца, тружусь больше, чем они, и обязательств у меня больше, и проблем; и потом, не такие уж мы богатые, как ты думаешь! К тому же мы с папой всегда честно работали, ни одной лиры не украли… Запомни это!»

Амос на мгновение задумался: наверное, мама в чем-то права. Он сам слышал, как она поднималась на рассвете, а возвращалась поздней ночью, тяжело работала, заботилась обо всех и вся вместе со своим мужем. Но где же тогда истина? Кому верить? И он впервые в жизни ощутил растерянность, как человек, который ищет четкие ответы на свои вопросы, чтобы смело предъявить их окружающим, но не находит; который пытается обнаружить истину, а ее не существует; обращается к вере, а она ложна… Лавина мыслей, воспоминаний, эмоций, страстей и беспорядочных концепций захлестнула Амоса, и он почувствовал себя неуверенно. Ему не удалось найти убедительного ответа на свой немой вопрос, и тогда он просто предпочел замять тему, чтобы мамины аргументы окончательно не сбили его с ног.

Они пошли ужинать в маленькую таверну, потом немного прогулялись по центру города, но между ними внезапно повисло нечто, что странным образом отдаляло их друг от друга, разрушая союз, то единство матери и сына, которое всегда связывало их; что-то теперь шло не так. В душу Амоса закрались нечто похожее на недоверие к собственной семье – и одновременно своеобразная ненависть к товарищам по колледжу, которым он раскрыл свое сердце под влиянием их прогрессивных идей. И теперь он чувствовал себя одиноко и неуверенно, как никогда раньше.

Ох уж эта юношеская пора, годы бездумного счастья и бессознательного покоя, которые необъяснимым образом могут вдруг вызвать ощущение растерянности, одиночества, печали!

В последующие дни, проводя время с товарищами по колледжу, Амос начал чувствовать себя непохожим на других, – или же остальные были непохожими на него? Он перестал ощущать по отношению к ним то приятное, вселяющее уверенность сообщничество, которое раньше придавало ему столько сил и смелости. Теперь ему казалось, что друзья отдалились от него, иногда ему чудилось, что они интригуют у него за спиной, скрывая от него тайны, которые он не достоин знать. И тогда его охватывала сильнейшая всеобъемлющая тоска, мучившая его с утра до самого вечера.

Некоторые ребята даже стали бросать ему оскорбления в лицо: мол, буржуй, папенькин сынок, реакционер, рядящийся в пролетария из чистого оппортунизма…

Однажды вечером в маленькой комнатке, где Амос и двое его товарищей делали уроки, разгорелась жестокая ссора, которая переросла в драку. Когда Амос почувствовал, как чей-то кулак влетел ему прямо в солнечное сплетение, он сначала согнулся пополам, пытаясь продохнуть, а потом головой протаранил стоявшего ближе всех одноклассника, попав тому в лицо. Он упал, Амос повалился сверху, в то время как их третий товарищ молотил Амоса по спине. Тогда Амос вцепился зубами в ухо противника и сжимал их до тех пор, пока не почувствовал во рту тошнотворный вкус крови; только после этого он ослабил хватку. Драка длилась несколько минут; затем кто-то вошел в комнату и бросился разнимать мальчишек.

После этого эпизода между Амосом и его одноклассниками пролегла непреодолимая пропасть, встала настоящая стена, которая усилила его одиночество, сомнения, его ностальгию по тому миру, который никогда не предавал его и от которого он сам попытался дистанцироваться, – далекому миру, такому любящему и преданному, что терпеливо дожидался его в прекрасной Тоскане, полный нежности и любви.

В такие моменты он ощущал насущную необходимость поделиться с кем-нибудь своими чувствами, но ему не хватало смелости, и вечерами перед сном он шагал взад-вперед по длинным школьным коридорам, куря одну сигарету за другой и считая дни и часы, отделявшие его от конца учебного года.

Между тем его табель не обещал ничего хорошего, в особенности беспокоила математика. Он сильно отставал и не мог отыскать стимулов для того, чтобы догонять остальных.

В любом случае, Амос принял решение покинуть колледж. На следующий учебный год он собирался поступить в школу в своей провинции, чтобы, как и большинство ребят его возраста, жить в родной семье. По телефону он сообщил родителям о своем намерении, которое было встречено весьма благосклонно, ибо ситуация, царившая в колледже, с каждым днем вызывала у них все больше беспокойства.

Впрочем, и выбор Амоса заключал в себе массу неизвестных моментов: сможет ли мальчик справиться с проблемами, которые принесет с собой самая обыкновенная школа, лишенная специальной инфраструктуры – инструкторов, преподавателей, оборудования, способных облегчить жизнь незрячим, которые не в состоянии воспринимать окружающий мир посредством визуальных образов? Этим вопросом прежде всего задавались члены семьи Барди, которые опасались совершить непоправимую ошибку, упустив из виду те проблемы, которые могут встать на пути Амоса. Но упрямец оказался непреклонным в своем решении. Упорный, как обычно, он не сдался бы ни за что на свете.

Ко всему этому стоит добавить, что в те дни в Болонье, как раз в Институте Кавацца, назревала очередная волна студенческих волнений, которая грозила перерасти и впоследствии переросла в длительное пикетирование колледжа.

Амос присутствовал на общей ассамблее, где было принято единогласное решение вновь захватить институт, и, несмотря ни на что, пережил это новое приключение с прежним возбуждением, с прежним энтузиазмом, да еще и с тем жадным любопытством, что присуще всем без исключения подросткам перед лицом новых, рискованных ситуаций, в которых они могут почувствовать себя храбрыми героями, рыцарями без страха и упрека.

В час ночи весь персонал был удален из здания, а у каждой двери поставлен пикет. Амос ходил вверх-вниз по лестницам колледжа, полной грудью вдыхая атмосферу бунта и свободы; в руке он держал «Национальные» без фильтра и коробок спичек и периодически закуривал сигарету, которую не тушил до тех пор, пока она не начинала обжигать ему пальцы.

В течение двух дней он даже не ходил в школу: сейчас его занимала лишь борьба за окончательное закрытие институтской консерватории и расширение свобод учащихся. Однажды вечером Амоса вместе с пятью другими студентами поставили в центральный пикет – тот, что охранял главный вход. Он уселся за столик портье и принялся болтать со своими товарищами: незадолго до этого на бунтарей пыталась надавить администрация, грозя, что вызовет полицию, если в течение ближайшего времени «оккупация» не будет снята, и кто-то уже видел в окрестностях нескольких полицейских. Поэтому пикетчики волновались больше обычного и строили догадки.

В десять вечера в дверь позвонили, и один из ребят приоткрыл квадратное окошко, через которое ночной портье выглядывал наружу, прежде чем открыть кому-либо. Решительный и жесткий голос произнес:

– Я из полиции. У меня приказ немедленно остановить студенческие волнения.

– И что? – ответил юноша нахально.

– А то, распускайте пикеты, иначе мы прекратим все это силой.

– Я передам, – ответил молодой человек и быстро захлопнул окошко.

Один из пикетчиков вскочил и бросился к лестнице, чтобы предупредить центральный оккупационный комитет, заседавший в зале для игр на втором этаже, в то время как все остальные не двигались со своих мест в ожидании инструкций. Кто-то надеялся, что вскоре пикет распустят, а кто-то – вроде Амоса, – наоборот, рассчитывал остаться в центре событий.

Спустя некоторое время зазвонил внутренний телефон; один из ребят поднял трубку.

– Ладно, – ответил он через мгновение и опустил трубку обратно на рычаг. – Главный велел никому не открывать.

«Прекрасно», – подумал Амос.

– Значит, скоро нам предстоит битва, – сказал он громко, потом уселся на стул портье вместо парня, ответившего на звонок, и стал ждать с задумчивым видом.

В течение двух последующих часов полиция четырежды звонила в дверь и через окошко безапелляционным тоном требовала прекратить «оккупацию».

Около часа ночи в дверь вновь позвонили. Пьеро, один из пикетчиков, который тоже сидел за столиком портье, громогласно осведомился:

– Ну кто там еще?!

– Полиция, – прозвучало в ответ.

– Что надо? – поинтересовался Пьеро.

– У нас приказ войти внутрь. Открывайте, а не то мы вынуждены будем высадить входную дверь!

Наступила тишина. «Ну вот, начинается!» – взволнованно подумал Амос. Он схватил трубку внутреннего телефона левой рукой, а правой одновременно нажал на все кнопки и объявил решительным тоном:

– Спускайтесь все вниз, полиция предъявила нам ультиматум. – И в его юной груди бурно заколотилось сердце революционера, чистое и невинное.

По главной лестнице в холл ринулась большая шумная толпа, и спустя несколько секунд все главные зачинщики студенческих волнений собрались перед входом. Амос поднялся и встал рядом с двумя своими товарищами в первых рядах.

Шум голосов и шагов и грохот бросаемых и с силой пинаемых предметов становились все громче, и в это время первый мощный удар врезался в дверь, заставив всех буквально подскочить на месте. Повисла ледяная тишина, и тут от сильнейшего удара в дверь затрясся весь холл колледжа. Раздались крики и ругательства, а затем последовал третий решительный удар, и входная дверь слетела с петель, впустив в здание полицейских. Те немедленно вступили в схватку с несколькими известными своей политической деятельностью университетскими студентами, которые пришли поддержать товарищей по борьбе и партии.

Воцарилась неразбериха, и Амос тут же потерял ориентацию в пространстве: ему так хотелось драться, кусаться, бороться, показать всю свою смелость. Но только вот каким образом? Ведь он не мог различить нападающих в этой неописуемой куче-мале, да и потом, по правде говоря, что он мог сделать взрослым, которые были раза в два больше него и натренированы для подобных стычек?! Он как раз подумал об этом, когда чей-то удар в живот коленом заставил его задохнуться. Он согнулся пополам, и тут его ударили по спине. Амоса затрясло, от беспомощности и страха на его глазах выступили слезы. Он собрался с силами и попытался пробраться через дерущуюся толпу к лестнице, но это было непросто. Наконец, заглушая все вокруг, громогласно прозвучал мегафон: «Не сопротивляйтесь, идите все в актовый зал, на заседание генеральной ассамблеи!»

После этого шум сразу же начал стихать, до Амоса доносилось лишь бормотание, и все учащиеся довольно быстро стали расходиться, направляясь к месту собрания.

Амос, на дрожащих ногах и с каждой минутой увеличивающейся болью в спине, добрался до лестницы, мотаясь между ринувшимися туда товарищами, и, схватившись за перила, словно утопающий, который держится за брошенную ему веревку, быстро дошел до своей комнаты и упал на постель. Спустя несколько минут он почувствовал, что его сильно знобит; тогда он поднялся, снял с себя одежду и забрался с головой под одеяло. Он почти сразу уснул, но спокойно отдохнуть ему так и не удалось: боль в спине то и дело заставляла его беспокойно просыпаться, и он крутился с боку на бок, во власти тревожных снов.

Утром, когда звук звонка разбудил его, он решил весь день пролежать в постели, потому что сильная боль не отпускала его. Дежурный ассистент задрал на нем пижаму и обнаружил, что вся спина Амоса покрыта огромными гематомами. Тогда он позвал врача, и тот официально позволил мальчику остаться в постели.

«Такие гематомы причиняют сильную боль, в особенности противопоказано прислоняться к спинке стула», – с улыбкой сказал добрый доктор Дедонатис, которому нравился Амос, ведь им нередко доводилось вести увлекательнейшие разговоры об опере и лирических исполнителях.

Амос сразу успокоился и принялся мысленно строить планы на будущее – как он покинет институт, в новом учебном году поступит в школу в своей родной провинции; и эти благостные мысли помогли ему снова уснуть.

Он проснулся во второй половине дня с диким аппетитом и сильной болью в спине. Стараясь двигаться с крайней осторожностью, он сел, спустил ноги с постели и медленно оделся. Когда Амос спустился вниз, то обнаружил, что жизнь института вернулась в прежнюю колею. Приключение подошло к концу, оставив в его душе неизгладимый след: смутное ощущение тоски и разочарования, а также определенного смирения, которое по прошествии короткого времени стало переходить в надежду на лучшее. Словно выздоравливающий после тяжелой болезни, который с каждым часом чувствует, как в нем прибывают и прибывают силы, в душе Амоса стремительно расцветал оптимизм, трансформирующий надежду в мечты, а мечты – в самую настоящую радость. Радость состояла в том, что он представлял себе, как возвращается домой, чтобы стать полноправным хозяином своей собственной жизни – новой жизни.

Как раз в таком состоянии души и застал Амоса неожиданно приехавший навестить его отец. Он возвращался из деловой поездки в городок под названием Тревильо, где находился тракторный завод, представителем которого в своей провинции он являлся, и в последний момент решил заскочить к сыну, чтобы узнать, как идут дела. Он вызвал Амоса в холл и повел ужинать в отдаленную таверну. Когда они уселись за столик, отец начал рассказывать жадному до новостей Амосу о его брате и друзьях. Внезапно его тон изменился, и он произнес почти торжественно:

– А знаешь, рабочие устроили забастовку!

– Почему? – взволнованно осведомился Амос.

– Они требовали значительного повышения зарплаты и сокращения рабочего дня; у меня в офисе прошло длительное собрание, во время которого Марио – ты его прекрасно знаешь – обозвал меня эксплуататором.

– А ты не мог повысить им зарплату?

– Ну уж точно не настолько. Ты же понимаешь, что наши доходы с фабрики не назвать роскошными.

– И что было дальше? – спросил Амос с нетерпением.

– Тогда я предложил им всем вступить со мной в долю, так никто не станет чувствовать, что его используют, и будет работать на себя, отдавая максимум усилий работе и имея при этом выгоду.

Отец умолк, поднял свой бокал и отпил из него глоток «Ламбруско».

– А они что? – вскричал Амос, взмахнув руками от жгучего нетерпения узнать продолжение.

– А они взяли два дня на размышление, думали, спорили, ругались, а потом решили ничего не делать!

– Но почему же, пап?

– Наверное, чтобы работать меньше меня, рисковать меньше меня, но зато иметь возможность жаловаться больше, чем я.

Затем синьор Барди перевел разговор на другую тему – вероятно, для того, чтобы сын ненароком не подумал, что он придает этому большое значение. Но рассказ уже прочно осел в памяти Амоса, словно высеченный умелой рукой камень, оказав серьезное влияние на его идеи.

Провожая сына в колледж, отец почувствовал, будто между ними установилось нечто новое, некое глубокое понимание, которое делало обоих счастливыми. В их прощании сквозил дух солидарности, который заставил отца почувствовать себя моложе, а сыну позволил ощутить непривычную зрелость, на мгновение перечеркнувшую то чувство подчинения, что естественным образом связывает детей с родителями.

Но на обратном пути синьора Барди внезапно охватила смутная тревога: он с болью думал о том, как рискует его сын, учась в этом колледже, и одновременно его беспокоили неизбежные проблемы, с которыми им придется столкнуться, когда Амос вернется домой и поступит в обыкновенную городскую школу, где не будет специальной инфраструктуры для незрячих. Над автострадой повис густой туман, и путешествие казалось ему нескончаемым. В Альтопашо он автоматически вручил контролеру въездной талон, заплатил и вновь погрузился в туман Падулы. В Бьентине видимость стала лучше, а в Понтедере наконец-то туман растаял совсем. До дома оставалось совсем немного, знакомая дорога придала ему бодрости, а когда, приехав, он обнаружил, что жена не спит, дожидаясь новостей о сыне, его охватила радость.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.