В комитете бедноты

В комитете бедноты

Недели две-три я отдыхал дома, отсыпался, набирался сил.

Однажды мне принесли из станичного ревкома записку, просили зайти к самому председателю, Земцову Матвею Афанасьевичу.

Хотя я за собой никакой вины и не чувствовал, но всполошился не на шутку. Матвей Афанасьевич был человек суровый, угрюмый. Его все побаивались.

«Зачем это он меня вызывает?» — думал я встревоженно.

На следующий день я пошел в станицу. Секретарь ревкома доложил обо мне Земцову. Тот велел впустить меня к нему в кабинет.

— Садись, — кивнул на стул Земцов.

Я робко присел на табурет.

Председатель ревкома из-под лохматых, кустистых бровей посмотрел на меня внимательно.

— Вот что, Александр, — сказал он, — я давно присматриваюсь к тебе. Надо тебе каким-нибудь делом заниматься… Парень ты грамотный, бедняк из бедняков… Беднее тебя вряд ли в хуторе есть кто… Наш, в общем, парень… Нам такие, как ты, нужны… Понял?

— Понял.

«К чему это он все?» — думал я.

— Хочу тебе одну работенку дать, друг.

— Какую, Матвей Афанасьевич?

— В станичный комитет бедноты хочу послать тебя… Понял?

— Рее понятно, Матвей Афанасьевич, — ответил я. — Но ведь я еще никогда нигде не работал до этого… Справлюсь ли я с работой?

— Справишься. Как это не справишься? Грамотный человек, и вдруг не справишься… Иди работай. В случае чего, ежели что будет непонятно, приходи ко мне — поможем.

— На какой же должности я буду там работать? — спросил я.

— Да, на какой должности?.. Я тебе не сказал? Секретарем комитета будешь работать… Все дела комитета на твоих руках будут… Понял? Понимаешь, какая ответственность?.. Председателем комитета бедноты будет Затямин Митрофан, — пояснил председатель ревкома. — Знаешь его? С нашего хутора… Но он человек малограмотный, все дела на тебе будут лежать.

Затямина Митрофана я знал хорошо. Это был уже немолодой казак, умный, честный человек, один из беднейших в хуторе.

— Ну, все я тебе объяснил — поднялся Земцов со стула, подавая руку. — До свидания! Желаю успеха в работе. Секретарь ревкома покажет, где комитет.

Я пожал руку Матвея Афанасьевича и вышел из его кабинета.

Секретарь ревкома привел меня в пустую комнату, где, кроме старенького стола и хромоногого стула, ничего не было.

— Вот ваш комитет, — сказал он и засмеялся, — садись и работай.

— Да как же — работай, — сказал я растерянно. — Ни пера, ни чернил, ни бумаги нет.

— Ну, это все, брат, надо добывать, — наставительно произнес секретарь. — А ты как же думал? На готовенькое хотите сесть? Сейчас, брат, время такое… Нигде ничего нет… Я вот тоже добываю канцелярские принадлежности, где что попадется…

Но, видя, что его слова на меня действуют удручающе, он снисходительно похлопал меня по плечу.

— Ну, ничего. На первых порах я тебе дам перо, бумаги листов пять, да найди флакончик, чернил тебе отолью… А потом ты сам приноровишься, сумеешь у кулаков все это доставать.

Вот так и начал я работать в станичном комитете бедноты, толком даже не представляя, что должен делать наш комитет, каковы его цели и задачи. А позже жизнь подсказала, что надо делать, научила всему.

Комитет наш состоял из девяти членов, председателя и секретаря, выдвинутых из беднейших слоев населения. Вокруг комитета образовался крепкий, надежный актив.

Беднота энергично помогала рабочим продотрядам разыскивать припрятанный кулаками хлеб.

Немало тогда было разоблачено кулаков, незаконно пользовавшихся большими участками земли. Наш комитет отбирал эту землю и раздавал ее малоземельным казакам.

Мы с председателем комитета редко бывали в станице, постоянно разъезжали по хуторам, собирали бедноту, беседовали с ней, сплачивая ее вокруг хуторских комбедов.

Вполне понятно, что такие действия нашего комитета не могли понравиться кулакам.

Однажды по делам комитета я поехал верхом на хутор Уваровский, где комиссаром хуторского ревкома в то время работал мой друг, Алексей Марушкин.

После того как я, выполнив свои дела на Уваровском, собирался уже уезжать в станицу, Алексей сказал:

— Пойдем ко мне, пообедаем, а кстати, и разговор есть с тобой.

Я не отказался, и мы пошли на квартиру к Алексею. В опрятной, чистой горнице, заставленной кадками с фикусами и геранью, было прохладно, уютно.

Хозяйка собрала нам обед.

— Пожалте, — сказала она, — кушайте, что бог послал.

Я был голоден и с удовольствием принялся за ароматный борщ, который так вкусно могут готовить только казачки на Дону. Но друг мой, Алексей, ел с неохотой. Он заметно был чем-то расстроен.

— Ты чего, Алеша, невеселый? — спросил я у него.

Марушкин покосился на открытую дверь, поднялся и плотно прикрыл ее.

— Будешь невеселый, — буркнул он, возвращаясь к столу. — Положение, дружище, создается неважное… Со дня на день надо ждать восстания.

— Какого восстания? — изумился я. — Ты что?..

— Вот почитай-ка, — вытащил он из кармана гимнастерки вчетверо сложенный затрепанный лист бумаги. — Зараз по рукам казаков ходит вот такая писанина. Бог ее знает, откуда она взялась… Казаки ее читают и начинают шуметь.

Я развернул бумагу и стал читать.

Листовка эта в виде директивы была составлена от имени Советского правительства. В ней говорилось о том, что, учитывая опыт гражданской войны с казачеством, единственно правильным признавалось повести самую беспощадную борьбу со всеми верхами казачества путем поголовного их истребления, а к казакам, не относящимся к кулацкой верхушке казачества, но принимающим какое-либо прямое или косвенное участие в борьбе с Советской властью, следовало применить беспощадный массовый террор, конфискуя у них все хлебные излишки, расстреливая на месте каждого казака, у которого будет обнаружено оружие.

К этому документу была приписка такого содержания:

«Станичники!.. Казаки!.. Дорогие братья!.. Вникните хорошенько в содержание этого дьявольского большевистского приказа. Значит, нашей жизни наступает конец. Конец жизни наших отцов, матерей, жен, братьев, сестер, детей… Нет, дорогие братья!.. Не дадим мы уничтожить свою жизнь и жизнь своих родных. Лучше мы вооружимся чем попало — вилами, топорами — и восстанем против наших мучителей, притеснителей, душегубов.

Истинные патриоты родного Дона.

Перепиши каждый этот документ в трех экземплярах и раздай своим знакомым и друзьям».

— Ведь это же явная провокация! — воскликнул я. — Разве может Советское правительство давать такую директиву? Эта фальшивка разослана для того, чтобы настроить казаков против Советской власти… Ясно как день.

— Не знаю, — сказал Алексей. — Может, и провокация, но листовка будоражит казаков.

— Где ты взял эту бумажку?

— Да сижу я вчера утром в канцелярии хуторского ревкома, занимаюсь, просматриваю разные бумаги… — стал рассказывать Алексей. — Вбегает ко мне, мальчонок лет десяти и говорит: «Дяденька комиссар, прочитайте вот эту бумажку… Может, говорит, нужна вам…» Прочитал я, да и ахнул. «Где ты ее взял?» — спрашиваю у мальчугана. «Да ныне, говорит, маменька шла по улице да нашла. Сама-то она неграмотная, дала мне почитать. А я читал-читал, говорит, да так и ничего не понял… Маменька, велела тебе отнести. Говорит, должно, наш комиссар потерял». Придется дня через два поехать в станицу, показать в ревкоме эту бумажку.

— Нет, Алеша, — сказал я, — это дело серьезное. Два дня ждать никак нельзя… Пойдем сейчас в станицу, расскажем секретарю станкома партии Короткову.

— Пожалуй, ты прав, Саша, — согласился Алексей.

Мы закончили обед и помчались в станицу. Но как мы ни торопились, а от хутора Уваровского до станицы было километров тридцать. Приехали мы уже поздно, рабочий день в учреждениях закончился.

Секретаря партийного комитета дома не оказалось, председателя ревкома Земцова — тоже.

— Что же будем делать, а? — заволновался Алексей.

— Вернемся домой, — предложил я, — а завтра утром поедем в станицу к Короткову и Земцову.

— Пожалуй, так, — согласился мой друг. — Кроме ничего не придумаешь.