Из огня да в полымя

Из огня да в полымя

Нас поразила тишина в хуторе. Улицы были пустынны. Еще какой-нибудь час тому назад все тут гудело от многоголосого шума и гама. Хутор был забит народом, подводами, пушками, фургонами… А сейчас все куда-то исчезло, сгинуло, словно провалилось в тартарары.

— Куда же мы теперь пойдем? — спросил я у своего спутника.

— Надо где-нибудь заночевать, — сказал Горшков. — А к утру, на наше счастье, может, и красные придут.

Мы пошли вдоль пустынной улицы, выбирая дом, где бы можно было переночевать.

— Вот сюда зайдем, — указал Горшков на нарядный, крытый оцинкованным железом, большой дом.

— Давай, — согласился я. — Наверное, хозяева-то накормят нас.

Мы вошли в дом и, к своему огорчению, увидели, что в кухне много народу. Люди сидели за столом и торопливо ели.

Мы и рады были бы уйти, да поздно.

— Здравствуйте, хозяева! — сняв шапку, сказал Горшков.

— Здравствуйте, — ответил дородный старик с патриаршей бородой, подходя к нам. — Чего хорошего скажете, служивые?..

— Да мы, дедушка хотели было попроситься ночевать, — нерешительно проговорил Горшков. — Да, видишь, народу-то у вас сколько… Извиняй, дедушка!.. Пойдем, видно…

— Погоди, — сказал старик. — Кто такие?.. Откель будете?

— Да вот больные, — начал Горшков придуманную им историю. — Лежали в госпитале.

Старик выслушал и сказал:

— Ладно, ночуйте. Вот на этой кровати и будете спать, — указал он на широкую, покрытую дерюгой деревянную кровать, стоявшую на кухне. А они зараз уедут… Это беженцы. Поедят и уедут… Раздевайтесь, обогревайтесь…

Мы разделись и присели у печки. Люди, сидевшие за столом, закончив еду, собрались и вышли.

Нас накормили, и мы легли спать.

В полночь на разбудил громкий и настойчивый стук в дверь.

— Уж не красные ли? — прошептал мне на ухо Горшков.

Хозяин, кряхтя, слез с печи, надел валенки, вышел в чулан.

— Кто это? — спросил он.

— Открывай, хозяин! — донесся со двора голос. — Генерал Гусельщиков со своим штабом в вашем доме остановится.

— Ой, боже мой! — прошептал Горшков. — Вот попали так попали — из огня да в полымя… В отряде Гусельщикова служат одни добровольцы-головорезы, юнкера да офицерье… Постреляют они нас, как собак.

Старик открыл дверь. Внося с собой морозный воздух, в комнату с шумом и оживленным говором ввалилась толпа белогвардейцев.

— Зажигай-ка, хозяин, свет да проведи нас в горницу, — сказал кто-то, кашляя.

Старик чиркнул спичкой. Жидкое пламя ее осветило человек двадцать закутанных в башлыки офицеров, стоявших в комнате. Среди них, хмуро глядя на хозяина, зажигавшего лампу, стоял низкорослый бородатый генерал.

«Наверно, это сам Гусельщиков», — подумал я.

Неся в руках лампу, старик повел офицеров в горницу. Поднялась с постели старуха, стала варить яйца, кипятить самовар.

Со двора слышались собачий лай, грубая ругань, ржание лошадей.

Вскипел ведерный самовар, хозяйка отнесла его в горницу. Офицеры принялись ужинать, пить чай. Между ними завязался оживленный разговор.

— Вот это, скажу вам, господа, было сраженьице так сраженьице, — пробубнил глуховатый голос. — Я всю германскую войну пробыл на позициях, не раз в атаках был, не раз видал смерть в глаза. Да и с начала гражданской войны на Дону не слезаю с коня. Не раз сталкивался с глазу на глаз с красными мерзавцами, а такого боя, как нынешний, еще не видывал… Ей-богу, не видывал!.

— Черт знает что, — перебил его звонкий молодой голос. — На красных прямо нашло что-то. Прут и прут… Мы их косим из пулеметов, а они лезут… У нас даже пулеметы раскалились докрасна… Сколько мы их положили, боже мой! Горы…

— Но наших тоже немало полегло, — заметил кто-то.

— Не без этого, конечно, — прозвучал чей-то баритон. — С нашей стороны тоже есть потери, но не такие, как у красных… У них раз в пять больше.

— Господа! — воскликнул новый собеседник. — А мы со своим батальоном пошли в атаку на краснопузых и отхватили их человек двести, вероятно… По натуре я на что уж человек гуманный, терпеть не могу жестокостей… Но тут при виде этих башибузуков, кощунствующих в храмах господних, залезающих в сундуки мирных жителей, насилующих, быть может, наших сестер, жен, матерей…

— И бабушек, — подсказал кто-то.

— Возможно, и бабушек, — не поняв иронии, под хохот офицеров азартно выкрикнул говоривший. — А что вы смеетесь, господа? Я хочу сказать, что я гуманист, а при виде этих зверских морд с каким-то наслаждением рубил их шашкой.

— Всех порубили?

— Всех.

— Молодцы!

Из разговора офицеров я понял, что они только что вышли из жестокого, упорного боя и были полны впечатлений.

Со двора, тихо переговариваясь, стали входить денщики с офицерскими чемоданами, вестовые со штабными документами… Они тоже были под впечатлением боя и не прекращали разговора о нем. Разостлав на полу шинели, они стали укладываться спать.

Мы с Горшковым притворились спящими.

Нам необходимо было скорее уйти отсюда, но как это сделать?

— Кто это? — спросил вдруг один из офицеров, указывая на нас.

— Да казаки это, больные, лазарет уехал, а они отстали от него, — пояснил старик.

— Гм… Надо бы проверить их документы, — пробормотал офицер. — Ну, ладно, завтра проверим.

Дождавшись, когда в доме все угомонились и отовсюду слышался храп, мы поднялись с Горшковым с кровати, быстро оделись, и, шагая через распластанные тела спящих на полу солдат, вышли.

— Ух! — с облегчением вздохнул Горшков, когда мы с ним выбрались наконец на улицу. — Вот попали так попали… Как куры во щи… Я думал, что нам с тобой, Саша, уже все, конец.

Было тихое морозное утро. Все — и хаты с нахлюпанными на них снежными шапками, и посеребренные инеем деревья стояли в задумчивом оцепенении. Из края в край по хутору звонко перекликались петухи. В воздухе чувствовался запах кизячной гари. Видимо, кое-где хозяйки уже затопили печи.

— Да, — покачивал головой Горшков. — Попали было из огня да в полымя.

— Подожди еще радоваться, — сказал я. — Мы из этого полымя-то еще не выбрались.

Будто в подтверждение моих слов, перед нами, как из-под земли, появился вдруг белогвардейский патруль.

— Что за люди? — обратились они к нам.

— Свои, — сказал Горшков и начал рассказывать уже много раз использованную историю о госпитале, бросившем нас.

Он так наловчился врать об этом, что не только слушатели, но, я думаю, и сам он верил в это.

— Вот и нагоняем теперь свой госпиталь, — заключил Горшков.

— Вы особенно-то тут не прохлаждайтесь, — предупредил начальник патруля. — А то мы скоро уйдем из хутора… А мы последние, за нами следом идут красные… Если они вас поймают — расстреляют.

— Это вы правильно говорите, — согласился Горшков с доводами патрульного. — Мы вот зараз зайдем куда-нибудь молочка купить, да и тронем в дорогу.

— А где вы его купите, молока-то? — рассмеялся солдат. — Наши все тут объели… Ну, ладно, пошли, — сказал он своим товарищам, и они исчезли во мгле утра.

Обождав на улице, пока рассвело совсем, мы стали заходить подряд во все казачьи курени, конечно, не для того, чтобы достать молока, а затем, чтобы перебыть некоторое время. Но куда бы мы ни заходили, нам везде отказывали. В каждом доме были солдаты Гусельщикова.

— Вот дьяволы, — злился Горшков. — Проклятые, понабились везде. Нам, Сашка, надобно с тобой обязательно проволынить тут до ухода отряда Гусельщикова… В этом хуторе и дождемся красных.

На краю одной из улиц мы заметили ветхую землянушку, из трубы которой клубами валил дым.

— Тут, должно быть, нет солдат, — сказал я, указывая на нее. — Наверно, живут бедные люди, беляки на этот дом и не позарятся.

Но я ошибся. Когда мы вошли в землянку, то оказалось, что в ней полно офицеров и юнкеров…

Посреди хаты весело бурлил самогонный аппарат. Около него орудовал хозяин, небольшого роста, юркий казачок.

Он то подкладывал под аппарат дрова, то подставлял под вытекающую из желобка струйку самогона огромную чашку. Вся хата была пропитана кислым сивушным запахом.

Самогон-то, видимо, и привлек сюда белогвардейцев. Они сидели за столом и пили.

— Здорово живете! — поздоровался Горшков.

— Слава богу! — ответил казачок, отрываясь от аппарата. — Чего скажете?.. Не за самогоном ли?..

— Да нет, — отмахнулся Горшков. — Мы больные. Из госпиталя вот… Не до водки нам… Это мы было зашли попросить разрешения обогреться.

— А чего ж, — радушно сказал казачок. — Обогревайтесь… Лезьте вон на печь.

— Полезли, — прошептал мне Горшков, — полежим.

Мы не стали ждать нового приглашения. Разделись, разулись и залезли на горячую печь…

Хозяин суетился около самогонного аппарата. Он подставлял под желобок все новые и новые бутылки и тут же продавал самогон юнкерам и офицерам.

Мы с Горшковым уже задремали, когда неожиданно услышали крики юнкеров и офицеров, обращенные к нам:

— Эй, казаки! Чего вы забрались на печь? Идите-ка выпейте с нами.

— Идите выпейте!.. Ну, идите!.. Чего там!..

Горшков слез с печки и подсел к столу. Я же отказался принять участие в выпивке. Видя мою молодость, юнкера не особенно и настаивали.

Но ко мне так пристал один парень с кантами вольноопределяющегося, что полстакана противного самогона мне все-таки пришлось хлебнуть.

Я уже засыпал, когда вдруг меня стал будить чем-то обрадованный, немного охмелевший от самогона, Горшков.

— Вставай, Саша!.. Вставай, дорогой, дело есть…

Я оделся, и мы с ним вышли во двор. Там нас поджидали два молодых казака — станичники Горшкова, его соседи.

Совершенно случайно только что с ними встретился Горшков. Войдя в хату, они увидели своего земляка. Потом они все вместе вышли во двор и тут же сразу обо всем договорились.

Горшков откровенно рассказал им, что мы бежали из тюрьмы и вот теперь ждем красных. Молодые казаки в свою очередь заявили, что не против тоже перейти к ним.

Оба казака служили в Новочеркасске во 2-м пластунском Донском казачьем полку. Были отпущены вчетвером по одному документу в отпуск домой. Но по пути два казака от них отстали. И вот теперь они блуждают вдвоем.

— Стой, ребята! — воскликнул Горшков, когда ему стало известно об этом документе. — Ведь вы ж нас выручите… Ну-ка, покажьте документ…

Низенький, плотный, рыжеватый Плешаков достал из кармана отпускное удостоверение, Горшков пробежал его глазами.

— Так, стало быть, документ на Плешакова, Редина, Безбородова и Ребрина… Значит, так: я — Безбородов Влас, а ты Александр — Ребрин Макар… Понял, Ребрин Макар?

— Понял, — кивнул я.