В сложном переплете

В сложном переплете

Командир роты рассыпал нас в цепь, и мы быстрым шагом, а где и рысцой, бросились вдогонку за москвичами.

Отошли мы от хутора уже на километр, как вдруг увидели справа от себя всадников. Вначале мы подумали, что это наши конники из 1-го советского казачьего полка. Они так же, как и белогвардейцы, носили казачью форму. Кавалеристы все выскакивали и выскакивали из балки. Их оказалось очень много, сотни полторы-две, они с криками и гиканьем устремились на нас.

— Ложись! — послышалась команда ротного. — По белой кавалерии пли!..

Прогрохотал нестройный залп. Белогвардейцы отхлынули. Мы поднялись и снова побежали к своим…

Между тем из хутора выступила белогвардейская пехота. Залегши на окраине, она установила пулеметы и стала поливать нас свинцовым дождем. Отхлынувшая было вражеская кавалерия приостановилась и стала разъезжать на виду, выбирая момент, чтобы снова ринуться в атаку.

Положение создавалось серьезное.

Мои товарищи на бегу сбрасывали с себя шинели, вещевые мешки, лопатки, котелки… а некоторые даже и свои винтовки.

Сзади заухали пушки. Столбы разрывов стали возникать между нами. Это белые подвезли орудия и начали нас обстреливать…

Вот… вот… еще немного, еще несколько шагов — и желанный гребень. За ним спасение. Там пуля не ужалит.

Я перебежал гребень, пули перестали ныть над моей головой. Я упал в изнеможении на землю и несколько минут лежал неподвижно.

Во рту пересохло, слюна исчезла, язык тяжело ворочался, словно рот мой был забит горячим песком. Вот только бы напиться. Я приподнял голову и увидел на дороге запыленную арбузную корку. Я подполз к ней и, вспугнув тучу зеленых крупных мух, дрожащими руками схватил эту корку, стал ее обгладывать.

…Нам приказали окопаться на гребне. Вырыв окоп, я завернулся в шинель и лег. Знобило.

Утром я почувствовал резкие боли в животе, начался жар. Вызвали полкового фельдшера. Нащупав пульс, он осмотрел мой язык, надавил живот.

— Значит, есть рези в животе? — спросил он.

— Сильные, — простонал я.

— Кровью ходишь?

— Да.

— Что вчера ел?

Я сказал ему о полусгнившей корке арбуза.

— А-а, — понимающе протянул фельдшер. — Все попятно… Кровь, слизь… У тебя острая дизентерия… Собирайся-ка, друг, поедем…

— Куда? — спросил я.

— На кудыкины хутора, — сердито пошутил фельдшер. — Садись без разговоров в таратайку, отвезу тебя в полковой околоток… А там посмотрим…

Привезя меня на разъезд Половцев, где находился полковой околоток, фельдшер дал мне каких-то лекарств. Потом, измерив температуру, он укоризненно покачал головой.

— Знаешь, парень, — сказал он мне, — придется, должно, тебя отправить в госпиталь в Новохоперск… Боюсь, как бы ты тут не закочурился… А зачем тебе помирать, ежели ты такой молодой?.

Меня в сопровождении санитара отправили в госпиталь.

* * *

В один из солнечных тихих дней в распахнутое окно палаты ворвался отдаленный гул канонады.

— Что это? — приподняв обвязанную бинтом голову, встревоженно спросил раненый солдат, лежащий рядом со мной на койке. (Инфекционные больные и раненые лежали тогда вместе.)

— Господи сусе, — пробормотал испуганно кто-то из лежащих на койках красноармейцев. — Неужто белые?

— Тоже сказал мне — белые, — весело рассмеялся рыжеусый солдат, сидевший у окна с перевязанной рукой. — Учения за городом проводят с молодыми красноармейцами. Вот что!

— Откуда тут быть белым, — помолчав, снова сказал рыжеусый солдат, дымя папиросой. — Белые, говорят, намазали салом пятки и улепетывают.

В этот момент дверь палаты открылась и в накинутом на плечи белом халате к нам вошел мой отец.

— Папа! — крикнул я радостно.

Отец подошел ко мне с озабоченным видом.

— Что с тобой, сынок?

Я рассказал ему о своей болезни. Он подсел к моей кровати.

— Как же ты, папа, нашел меня? — спросил я.

Отец рассказал, что красные в стремительном наступлении погнали белых и освободили не только наш хутор и станицу, но находятся уже где-то далеко за Урюпинской.

Весть эта привела всех больных и раненых в веселое настроение.

— Ну, я же говорил, — ликующе воскликнул рыжеусый солдат. — Белых теперь поминай как звали.

— На хутор забегали Андрей Земцов и Дементьев, — продолжал рассказывать отец. — Вот они-то и сообщили мне, что ты заболел и лежишь в Новохоперском госпитале… Запряг я лошадь да вот и приехал тебя проведать… Тут же близко, верст двадцать пять, должно быть…

Отец привез много фруктов, арбузов, дынь, но мне этого ничего нельзя было есть. И он все роздал моим товарищам по палате.

Орудийная стрельба не прекращалась.

— Скажи, отец, ты, случаем, ехал-то, не видал, где это проводят артиллерийские учения? — спросил рыжеусый солдат.

— Не видал.

— Весь день палят, — заметил мой сосед. — Уж и учения ли это, а?

Отец, пробыв у меня с полчаса, заторопился уезжать.

— Поеду, — сказал он, — а то же ведь оно дело-то какое: сейчас на нашем хуторе красные, а через час могут быть и опять белые. Война эта, как картежная игра. Ныне я выиграл, а завтра ты… Прощай, Саша! — расцеловал он меня. — Ежели всё так будет, то ден через пять я к тебе снова приеду, — пообещал он.

Угостив напоследок находившихся в палате красноармейцев крепким табаком-самосадом, «горлодером», который он сам выращивал, отец попрощался с нами и ушел. Но вскоре он вернулся, бледный, чем-то напуганный.

— Что, отец, забыл? — спросил его рыжеусый солдат.

— Ребята, — сказал отец тихо, — одевайтесь и уходите… Белые к городу подходят…

В то время в прифронтовых госпиталях у каждого больного и раненого гимнастерка со штанами лежала на табурете около него, а сапоги — под койкой. Мне не стоило большого труда одеться. Покачиваясь от слабости, поддерживаемый под руку отцом, я вышел во двор. Там было так хорошо — солнечно и тепло. Где-то слышались заглушенные крики, стрельба. Но пушки уже не стреляли.

— Беда, — сказал отец. — Только я было хотел ехать домой, а меня и не пустили… Говорят, белые подступают к городу… Откуда они, проклятые, только и взялись?.. Ведь не было же их… и духом-то ихним не воняло.

— А где же лошадь?.. Куда ты ее дел?..

— Да на своих напал… Наши хуторские… Алексей Марушкин, Земцов… Они взяли в обоз к себе. Обещали, как отгонят белых, привезти лошадь домой… Спасибо, я вот взял с собой куртку… Надевай, — сунул он мне ее. — Да пойдем.

— Куда, папа?.. Разве я могу из госпиталя уйти?..

— Эх, сынок, — горько усмехнулся отец, — госпиталь… Да какой же теперь может быть госпиталь, когда в городе черт знает что делается, ад кромешный… Все бегут сломя голову.

— Бегут? А у нас в госпитале ничего неизвестно..

— Это потому неизвестно, что госпиталь-то ваш, видишь, в каком закоулке… Тихо у вас, ничего не видно и не слышно… Пойдем скорее, а то, не дай бог, белые ворвутся… Пропадешь даром…

Мы вышли на улицу. Улочка была маленькая, пустынная. Но когда, завернув за угол, мы очутились на большой улице, то увидели что-то невообразимое: с грохотом проносились тачанки, двуколки, бежали перепуганные мужчины, женщины, солдаты, что-то крича, метались всадники.

Отец повел меня к Хопру.

На берегу у моста стояли красноармейцы с ружьями и без пропусков никого не пускали.

Около них собралась негодующая толпа.

— С ума, что ли, вы сошли! — в ярости кричал белобородый старик. — Чего не пропущаете-то?.. Ведь белые-то вот-вот ворвутся в город… Что, вы хочете, чтоб нас живьем порубали казаки?..

— Не велено пущать, — твердили солдаты. — Не велено!.. Отойдите!..

— Как так — не велено? — возмутился отец. — Не погибать же людям… Где ваш начальник?..

— А вон стоит, — кивнул красноармеец на высокого белобрысого парня с револьвером на боку, стоявшего у перил моста и смотревшего на разгневанную толпу с олимпийским спокойствием, точно его это и не касалось.

Отец подошел к нему.

— Товарищ, как же это так… — начал было он.

— Здравствуйте, Илья Петрович! — поздоровался белобрысый парень.

Отец ошеломленно посмотрел на него.

— Ваня! — вскрикнул он. — Ты?

Парень этот был знаком отцу еще по Урюпинской. Они когда-то вместе малярничали.

— Я, — ответил парень, ухмыляясь.

— Ваня, — сказал отец, — ты что же народ-то задерживаешь? Белые вот-вот ворвутся в город, перебьют ведь всех…

— Да запрещено тут без пропусков проходить, — сказал парень. — Приказ есть приказ. Да, наверное, тот, кто запретил пропускать народ, давно уже смылся из города, — добавил он и крикнул солдатам: — Эй, ребята, пускай народ! Пусть проходят через мост.

— Стало быть, пропущать? — недоумевающе оглянулся на начальника один из красноармейцев. — Без пропусков?

— Пропускай! — решительно махнул рукой парень.

— Проходи! — крикнул красноармеец толпе.

Толпа хлынула через мост. Распрощавшись с начальником поста, мы тоже пошли.

Я едва волочил ноги. Если б меня не поддерживал отец, я, наверное, уже давно б свалился. Видя, что отцу очень трудно вести меня, какой-то парень стал помогать ему.

— Куда эта дорога идет? — спросил у него отец.

— В Борисоглебск.

— Это хорошо, — сказал отец. — Там у меня живет племянник. Устроимся у него… А далеко ли до Борисоглебска?

— Да верст, должно, сорок, а то и пятьдесят будет…

Идя по пыльной дороге, люди оглядывались на оставленный город и покачивали головами. В городе к небу поднимались дымные столбы. Что-то там горело.

Протащились мы так километров пять, а потом я, обессилев, упал в придорожную траву и не мог уже больше встать. Мимо проходили толпы людей. Слышались крики, плач.

— Сынок, а идти-то все-таки надо, — проговорил отец, наклоняясь надо мной. — Надо!.. А то ведь так и к белым можно в руки попасть.

Я лежал на обочине дороги, бездумно глядя в глубину синего неба, где парил какой-то черный комок. По всему моему измученному телу разливалась сладкая истома, и мне было приятно. Я, казалось, мог бы так, ни о чем не думая, пролежать вечность.

Поднимая кудрявую вязь пыли, по дороге от города показался всадник.

— Не беляк ли? — спросил отец.

— Не может быть, — ответил парень, который самоотверженно не бросал нас. — Один бы он не поехал…

Подскакав к нам, всадник остановился.

— Братцы, закурить есть? — прохрипел он.

— Есть, — отозвался отец.

— Дай, пожалуйста, закурить… Помираю без курева…

Отец подал ему кисет с табаком.

— Из города, что ли? — спросил он у всадника.

— Из города.

— Что это там горит?

— Белые жгут город.

— Значит, вошли?

— Вошли, проклятые.

— А нас еще не хотели из города через мост пропускать, — возмущенно воскликнул наш попутчик. — Сволочи!.. Могли б беляки порубать.

— Факт! — согласился всадник, возвращая отцу кисет и закуривая. — Порубали б, как пить дать… Белые зараз распоясались в городе вовсю… Расстреливают винного и невинного… На улицах трупы лежат, кровь ручьями течет… Я лежал в госпитале… Они сразу нагрянули…

Я приподнялся, взглянул на всадника и узнал его. Он лежал в нашем госпитале, только в другой палате.

— Климов! — простонал я. — Ты?

— Ой! — удивился тот, вглядываясь в меня. — Это ты? Стало быть, тоже убег? Вот молодчага!.. Я тоже убежал… Вышел из госпиталя, гляжу, коняка стоит… Махнул в седло и ускакал… Слава богу, уцелел… Не знаю, надолго ли… Ну что ж, пойдемте, — позвал Климов. — Компанию составим.

Но я не мог подняться.

— Ну что я буду делать с ним, братцы, а? — в отчаянии проговорил отец. — Не бросайте на погибель.

— Эх! — крякнул Климов, слезая с коня. — Хочь и сам я без силов, а, видно, садись-ка ты, паренек, верхом, а мы пойдем пешечком.

Меня усадили на лошадь. А чтобы я не упал с нее, привязали ноги к седлу. Как пьяный, раскачивался я на лошади.

Наконец, с приключениями и мытарствами, измученный, добрался я до Борисоглебска.

Павел Юрин жил теперь в Борисоглебске.

Он нас приютил.