На Курской дуге
На Курской дуге
Степной, Центральный, 1-й Белорусский, 3-й Прибалтийский фронты. Порккала-Удд – таким был дальнейший боевой путь дивизии. На моем пути добавился еще и эвакогоспиталь в городе Мозырь.
В первых числах мая эшелон остановился в голой степи у станции Быковка под Касторной. Вручную, используя солдатскую смекалку и канаты, спускали орудия вниз с десятиметровой насыпи. Маршем, с длительными остановками двинулись по курской земле. В пути получили пополнение – людей, боевую технику, автомашины В стрелковые полки и к нам в артполк пришли моряки с Дальнего Востока – молодец к молодцу. Они как-то очень быстро освоились и стали неотличимы от наших ветеранов. Пушки и гаубицы тащили машины. Сначала это были американские "шевроле", но они почему-то очень быстро вышли из строя, потом – мощные "студебеккеры". Лошади у нас все же остались, но только кавалерийские. Тяжеловозов отдали почти всех, оставив по одной упряжке на дивизион.
Все бы хорошо, но две недели пришлось сидеть без соли. Обидно: суп густой, каша сочится маслом, а начинаешь есть – назад, выворачивает…
Хорошо поют курские соловьи! Чаще всего мы останавливались в оврагах, иногда в деревнях. Соловьи заливались тут вовсю, отстаивая свою честь называться курскими.
На окраинах деревень вечером собирались девушки. Пели очень звонкими голосами под стать соловьям, танцевали с красноармейцами и офицерами, вспоминая, наверное, своих парней, ушедших на войну.
Но так продолжалось недолго. Дивизия получила задание построить линию обороны. Началась тяжелая повседневная работа. Стрелковые подразделения рыли окопы полного профиля, строили дзоты, траншеи. Артиллеристы готовили огневые позиции, снарядные погреба, наблюдательные пункты, данные для стрельбы. Фронт был очень далеко от нас, а делалось это как на войне.
Когда все было завершено, ночным маршем прошли вперед и снова занялись тем же самым. Почти всех солдат и офицеров дивизии "обкатали" танками. На специально подготовленном поле танки утюжили траншеи, заполненные бойцами, а те, пропустив машины над головой, забрасывали их "гранатами", отсекали "огнем" бегущую за ними "пехоту".
В начале июня мы сделали еще один бросок вперед и снова построили мощную линию обороны. Впереди, в 20-25 километрах от нас, была станция Попыри. Теперь между врагом и нами остались только наши фронтовые части.
Начальник разведки полка, ездивший на рекогносцировку к Поныряй, сказал мне, что видел там Жукова вместе с каким-то генералом. В 1941 году, под Москвой, это имя мне еще мало что говорило. Теперь, в 1943-м, я уже знал: врагу не поздоровится! Так утверждала всезнающая и мудрая солдатская молва!
Близился день начала великой битвы на Курской дуге. 5 июля впереди загремела канонада. Мимо нас прошли танковые части. Артполк подняли по тревоге, и мы выступили к станции Поныри. К полудню дивизионы сосредоточились в лесистом овраге невдалеке от железной дороги Москва – Курск. Впереди, километрах в десяти, грохотал бой. К нашему расположению подъехал бронепоезд. Остановившись у группы деревьев, тянувшихся вдоль насыпи, он сделал сильнейший огневой налет в сторону Понырей. Никогда раньше я не видел бронепоезда и только сейчас почувствовал огромную мощь его многочисленных орудий. Бронепоезд сделал три огневых налета и укатил обратно.
Появились немецкие бомбардировщики. И сразу же, им наперерез, ринулись наши истребители. Послышалась частая дробь авиационных пулеметов. Немецкий бомбардировщик, летящий первым, выпустил пышный дымный хвост и с воем пошел к земле. То же самое случилось еще с одним. Остальные успели сбросить несколько бомб на железнодорожное полотно, высыпали дождь листовок и повернули на запад. "Это вам не 1941 год!" – невольно подумалось мне.
Одна из сброшенных листовок упала прямо на наш блиндаж. Враги пугали, что начинают новое, страшное по силе наступление, что ничто не спасет нас. Поэтому надо бросать оружие и с белым флагом выходить навстречу наступающим фашистским войскам.
Не первый раз немцы пытались агитировать сдаваться в плен. На Сучане листовки были с другим враньем. На одной, помню, были нарисованы ряды колючей проволоки на болоте и повисший на ней убитый красноармеец. "Вы все погибнете в этих страшных болотах, как этот солдат, если не сдадитесь в плен",- говорила надпись. На другой был сфотографирован Яков Сталин, и подпись гласила: "Даже сын Сталина понял бессмысленность войны и сам сдался в плен. Он призывает вас сделать то же самое".
Сейчас известны все обстоятельства трагедии Якова Сталина. Протоколы допросов из гитлеровских архивов подтвердили, что, попав в плен, он вел себя мужественно и достойно, за что был посмертно награжден (гитлеровцы расстреляли его) орденом Отечественной войны II степени. Но мы и тогда не верили ни одному слову захватчиков.
В напряженном ожидании приказа о вступлении в бой; прошел весь день. Впереди, на передовой, до вечера не прекращался гул гигантского сражения. Над полем боя стояло пыльное марево, над ним почти все время кружили самолеты. Шла беспрерывная артиллерийская стрельба, с нашей стороны ее дополняло прерывистое урчание "катюш". Мимо нас проползали танки и самоходки. Бойцы и офицеры, проходившие с передовой в тыл, говорили, что немцы пустили в ход новую технику – танки, "тигры" с усиленной броней и мощные самоходные орудия "фердинанды", но ничего сделать не могут: наши танки и самоходные орудия, артиллерия и пехота подбивают и поджигают прорвавшие оборону вражеские машины. Минные поля, противотанковые гранаты, бутылки с горючей смесью – все умело идет в ход… Весь день враги рвались вперед, не считаясь ни с чем. Передовая понемногу приближалась к нам… Все слышнее и звонче становились звуки боя. Понеся огромные потери, гитлеровцы к концу дня потеснили на несколько километров наши части. Но только вечером настал и наш черед – был получен ожидаемый весь этот долгий день приказ о вступлении в бой. Наш 84-й артиллерийский полк был выведен из состава 55-й дивизии и придавался 13-й армии, защищавшей Поныри.
В ночь на 6 июля батареи нашего полка выдвинулись вперед, к оборонявшимся частям, заняли и оборудовали огневые позиции. Извилистый и широкий овраг, охватывающий Поныри с южной стороны, сослужил хорошую службу – огневые позиции и укрытия, вырытые на его склоне, были хорошо замаскированы. Взводы управления за ночь продвинулись в расположение стрелковых батальонов, оборудовали наблюдательные пункты. К утру заработала связь, батареи готовились открыть огонь. Над нами – я был вместе с начальником штаба дивизиона в одном из блиндажей – появились фашистские бомбардировщики. Волна за волной они подлетали к оврагу и бомбили не пикируя, боясь тратить время, потому что к ним уже подлетали наши истребители. Земля беспрерывно содрогалась от мощных взрывов, и все же блиндажи, глубокие окопы и укрытия спасали орудия и людей. На передний край и наш овраг обрушился шквал огня фашистской артиллерии и минометов. От прямых попаданий в укрытия появились первые раненые и убитые. Теперь мы уже не были посторонними наблюдателями: вражеское наступление развертывалось на наших глазах. Наши пушки и гаубицы открыли ответный огонь. И слева и справа за многие километры от нас поднимался гул развернувшегося вчера сражения. Орудийные залпы наших батарей, разрывы вражеских снарядов и бомб, время от времени находящих свою очередную жертву,- так продолжалось до самой ночи. К концу дня надолго нарушилась связь с командиром дивизиона. Начальник штаба, капитан Агапов, назначенный вместо Тирикова, переведенного в другой дивизион, послал меня к Новикову, чтобы взять последние данные для боевого донесения. Уже темнело, когда я нашел командира дивизиона на наблюдательном пункте, невдалеке от побитой снарядами и бомбами церкви. Обстрел стихал, и все равно, пока бежал туда и обратно, с трудом находя продолжение линии связи в местах повреждений, пришлось несколько раз упасть на землю: неподалеку, а то и совсем рядом, так что над головой слышалось зловещее пение осколков, рвались снаряды и мины.
Следующий день – 7 июля – по ярости обстрела, а особенно бомбежки, превзошел все виденное до сих пор, включая Горбы на северо-западе. С раннего утра.стаи немецких бомбардировщиков нависли над Понырями и нашим оврагом. Над местечком поднялось пепельно-серое марево. В воздухе шли постоянные воздушные бои. Наши истребители то и дело сбивали немецкие самолеты, но они шли и шли, волна за волной по пятьдесят, а то и сотне самолетов одновременно. В первые два дня наступления наш участок фронта для врагов не был основным. Главный удар они наносили в направлении местечка Ольховатки, в нескольких десятках километров левее нас, но существенного успеха там не добились. Теперь ставка делалась на захват Понырей с дальнейшим продвижением на Курск. На штурм этого небольшого местечка, почти села из нескольких сотен домов, обороняемого 307-й дивизией 13-й армии Центрального фронта, гитлеровцы бросили две полностью укомплектованных личным составом и боевой техникой пехотных дивизии и более 200 танков. "Здесь разгорелась одна из самых жестоких битв за время восточного похода",- напишет позднее один из немногих оставшихся в живых немецких офицеров, участвовавший в наступлении на Поныри[16].
Тогда мы не знали стратегических замыслов врага, да и не наше дело было их разгадывать, но, чувствуя неимоверную напряженность боя, ожесточенность артиллерийского огня и бомбежки, поняли, что подошли решающие часы и дни наступления гитлеровцев.
При очередном, каком – не помню по счету, но не первом налете немецких пикирующих бомбардировщиков рядом с нами рванула пятисоткилограммовая бомба. спрессовав всех нас своим безудержно растущим воем и оглушительным взрывом в натянутый до предела комок мышц и нервов. Наш блиндаж подпрыгнул, сдвинулся в сторону, а потом закачался в судорогах взрывной волны. Начальник штаба, капитан Агапов, придя в себя и стряхивая упавшие на него комья земли, свалившиеся сверху и со стенок укрытия, отплевываясь от всепроникающей со смрадным запахом пыли, поднятой взрывом и заполнившей наш блиндаж, сказал то ли нам, то ли себе:
– Чуть-чуть еще – и перенесло бы нас из сегодняшнего ада прямешенько к богу в рай!…
Все уточняющие, но не подлежащие печати дополнения в адрес Гитлера и всей фашистской сволочи я убрал из этой фразы, они шли почти за каждым словом и завершали мысль капитана. Отважный офицер, плясун и остряк, известный всему полку, сохранил самообладание и в эти, прожитые рядом со смертью мгновения. У меня звенело в ушах, говорить я еще не мог, а сверху уже снова нарастал лишавший слов и мыслей свист новой бомбы…
После каждого налета капитан прикладывался к бутылке водки и отпивал несколько глотков. Это была его слабость, тоже известная всем. Из-за нее он очутился у нас, а до этого был на более высокой должности в штабе полка.
Налеты продолжались, и во второй половине дня мне пришлось исполнять обязанности начальника штаба поневоле.
В этот день Гена Беляев и его связисты сделали невозможное: связь со штабом полка, с батареями, с Новиковым постоянно прерывалась, но сразу же восстанавливалась – связисты быстро находили и исправляли повреждение. Весь взвод Беляева был "на линии", связисты рассредоточились по линии связи и постоянно выбегали на те места, где появлялись повреждения, исправляли их, не считаясь с бомбежкой и обстрелом!
При каждой вражеской атаке, а их было пять в течение дня, мне звонили из штаба полка, требовали сведения о положении в батальонах, о действиях поддерживающих их батарей, передавали приказы начальника штаба и командира полка. Четко работающая связь спасала меня.
Для штаба и командира полка штабы дивизионов являлись глазами и ушами, оценивающими положение на линии непосредственного соприкосновения с противником. Расположение наших и вражеских траншей, окопов, огневых точек на участке действия дивизиона, местонахождение огневых позиций и наблюдательных пунктов батарей и командира дивизиона, потери в личном составе и в технике во время боя – все это оперативно должно было доноситься в штаб полка и подытоживаться ежедневным письменным боевым донесением. В целях секретности при сборе сведений предпочтение отдавалось проводной (телефонной) связи, которая, в отличие от радиосвязи, обеспечивала большую скрытность передаваемой информации. Но это давалось дорогой ценой. Забегая вперед, скажу, что после десятидневного немецкого наступления во взводе связи осталась треть его состава. Потери у связистов были как в стрелковых ротах, даже больше – им постоянно приходилось быть под обстрелом без всяких укрытий. А это было во много раз опаснее, чем пережидать обстрел или бомбежку в блиндаже.
Для меня работы и обязанностей добавилось. На Северо-Западном фронте, где неделями, а то и месяцами сохранялось примерно одинаковое расположение рот и батальонов, боевых порядков наших батарей и основных целей у противника, штаб полка мог, в крайнем случае, обойтись и без ежедневного донесения из дивизиона. Здесь же местность была незнакомой, все быстро менялось, и если прерывалась связь, то долго ждать было нельзя, штаб полка требовал точных и самых последних сведений. В таких случаях, как это и было вчера, выяснить обстановку на переднем крае поручалось мне. Да у начальника штаба и не было другой возможности – Мартынов на НП, Беляев – на линии связи, оставался командир топовзвода, освободившийся к моменту боя от своих прямых обязанностей по "привязке" огневых позиций и наблюдательных пунктов батарей и дивизиона.
К концу дня, когда гитлеровцы последним отчаянным штурмом захватили северную часть Понырей, из штаба полка стали требовать к телефону Агапова. Никакие мои отговорки, что капитан ушел на передовую и еще не вернулся и связи с ним нет, не действовали. Увидев, что Агапов зашевелился, я растолкал его, и мне показалось, что он уже пришел в себя. Я едва успел рассказать ему про захват окраины Понырей, как по телефону снова потребовали начальника штаба. Связист протянул ему трубку.
– Тр-р-рубка слушает! – громко и раскатисто, словно подавая команду, прокричал капитан.
Я уже раскаивался, что растолкал его, но было уже поздно: начальник штаба полка читал ему грозную нотацию. Сразу протрезвев от разговора с ним, капитан захотел связаться с Новиковым, с батареями. Связь, поврежденная при последней атаке врагов, не работала. Агапов послал меня к командиру дивизиона узнать обстановку на передовой.
Бой еще продолжался, немцы пытались продвинуться дальше. На околице местечка раздавались автоматные очереди, рвались мины. Ближе и ближе! Когда побежал улицей, прижимаясь к домам, немцы открыли орудийный огонь прямой наводкой: двойной рыкающий звук огромной силы налетел на меня и бросил на землю. Мне показалось, что в ушах лопнули барабанные перепонки. Откуда-то совсем близко било мощное орудие "тигра". Снаряды рвались совсем близко. Дальше бежать нельзя, надо было укрыться, переждать. Заметил темное отверстие в земле – яму, оплетенную прутьями, в каких куряне хранили овощи. Прыгнул в нее и чуть-чуть не сел на шею забравшемуся сюда же майору. Он тоже решил укрыться, тоже шел в штаб одного из стрелковых батальонов. Отсиживались минут пятнадцать, потом вылезли и побежали задворками улицы, перелезая и перескакивая невысокие плетни огородов. Я бежал за майором – вдвоем легче. Рвались мины, совсем близко трещали пулеметные и автоматные очереди, оглушительно рыкало орудие притаившегося где-то "тигра", жутковато посвистывали пули. Вот он, наконец, штаб стрелкового батальона – полуразрушенное каменное здание с выбитыми окнами и дверью. Здесь оказались и Мартынов с Новиковым. Человек десять пехотинцев. Лежало несколько раненых. Разузнал обстановку, нанес ее на карту. Уходить обратно не хотелось. Ничего не может быть хуже – пробираться по передовой во время боя! А надо. Меня ждал начальник штаба. Сказал Новикову, что ухожу, и побежал тем же путем. Бой продолжался. Разрывы снарядов и свист пуль то и дело заставляли меня инстинктивно приседать или падать на землю. Но вот звуки боя уже позади.
Навстречу мне, из оврага, с ревом и грохотом двигались десятки наших Т-34. Ну, фрицам сейчас достанется! Долго глядел им вслед: может быть, в одном из них мой Лева…
В каждый из девяти дней яростного вражеского наступления капитан Агапов в конце дня диктовал, а я писал боевое донесение и чертил схему переднего края. Нет, не думал я тогда, что через много лет мне захочется вспомнить и описать эти бои! Но если бы и нашлись сейчас боевые документы и удалось бы по ним воспроизвести забытое, в них все равно не оказалось бы самого нужного для моих записок – человеческих переживаний. Чувства и мысли, определяющие поступки бойцов и командиров, когда человек один или вместе со своими товарищами ежеминутно смотрит в глаза смерти, в боевых донесениях не упоминались. Моя память не сохранила их тоже. Фронтовики меня не упрекнут: они-то знают – в дни особенно тяжких боев сознание старалось забыть пережитое вчера, чтобы выдержать новый день. Четко помню одно: абсолютную уверенность всех, что враги не смогут прорвать нашу глубоко эшелонированную оборону. Надо только выстоять, как тогда, на Северо-Западном фронте, под Горбами. До конца! Ни в первые, ни в последующие дни наступления гитлеровцы не смогли продвинуться до нашего оврага, который отделяли от Понырей всего лишь несколько километров!
На десятый день фашистское наступление выдохлось. Стрелковые полки нашей дивизии были подтянуты к участку фронта, где уже 9 дней, находясь в составе 13-й армии, вел тяжелые оборонительные бои наш артиллерийский полк. Дивизия получила приказ уничтожить противника, прорвавшегося в район Понырей.