Эшелоны, эшелоны…

Эшелоны, эшелоны…

В конце июля полк сняли с обжитого и относительно спокойного участка Северного фронта и перебросили к старой границе с буржуазной Эстонией. В нескольких километрах от Нарвы эшелоны выгрузились, дивизионы маршем двинулись на запад. По дороге обогнали несколько подразделений народного ополчения.

Судя по сводкам, Прибалтика была уже почти вся занята фашистами. Может, нас перебрасывали для наступления? Но на это не было похоже. Кроме ополченцев, никаких других войск к фронту не двигалось. Да и они еще без воинского обмундирования, без вооружения.

За Нарвой простояли несколько дней в лесу. Наш дивизион даже не развертывался. Был получен новый приказ; как можно быстрее вернуться обратно на железнодорожную станцию и срочно грузиться в эшелоны. Командование, очевидно, почувствовало вражеский замысел устроить "котел" нашим войскам на этом участке фронта и постаралось в первую очередь отвести назад тяжелую артиллерию. Ведь каждую нашу гаубицу перевозили два трактора. Один тащил ствол, другой – лафетную часть. Скорость передвижения – 7-10 км в час. Своим ходом далеко не уйдешь.

В первых числах августа мы выгрузились недалеко от Тихвина и двинулись к городу. Чем ближе подходили, тем больше встречалось беженцев. Шли женщины, старики, дети, с узлами и просто так. Среди бредущей толпы двигались повозки. Их тащили лошади, коровы, а то и люди. Зрелище было ужасное, горькое.

Тихвин встретил едкой гарью: немецкие самолеты только что разбомбили привокзальные склады, они еще горели. Зениток в городе не оказалось, самолеты разбойничали безнаказанно.

В лесу за Тихвином разбили палаточный городок. Привели в порядок материальную часть. Помылись в теплой застойной воде старого шлюза, сохранившегося от когда-то действовавшего здесь канала. С нарастающей тревогой читали сводки с фронта: враг приближался к Ленинграду, Киеву, Одессе… Терялись в догадках: что случилось? Твердо надеялись: вот-вот выдохнутся отборные гитлеровские части, выступит против Гитлера рабочий класс, совершится перелом в войне…

Раза два прошелся по окраинам старинного города с песчаными, не мощеными улицами. Две или три теплых августовских недели пролетели незаметно. И вот опять эшелон…

Что мы окажемся на фронте, сомнений не было. Слишком тяжелое наступило время, чтобы думать о чем-то другом.

Останавливались часто, даже на полустанках и разъездах. На одной из таких остановок помогли… попу! Рядом с нами встал состав теплушек, заполненных эвакуируемым гражданским населением. Когда он снова тронулся, мы услышали истошный крик, а затем раздался дружный хохот солдат: с пригорка, догоняя уходящий состав, в рясе, закинутой на плечи, бежал поп, делая нелепые прыжки из-за спутанных штанами ног, оглушительно вопя:

– Во-осподи, останови! Во-осподи, останови!

Очевидно, солдатский гогот и отчаянные крики попа насторожили машиниста – поезд замедлил ход. Неудачник, поправив рясу, вскарабкался в вагон…

Куда же все-таки перебрасывают нашу часть? Командование полка, наверное, знало. Мы же следили за станциями. На второй день понял: эшелоны пройдут через Иваново! От радости не знал, что делать,- на одной из станций пересел из теплушки в кабину автомашины, стоявшей на открытой поездной платформе, и запел известную тогда всем "Катюшу". Впрочем, вряд ли это можно назвать пением. В детстве я никогда не пел, да и сейчас не пою. Нет ни голоса, ни слуха. В строю – после команды старшины: "Запевай!" – только открывал и закрывал рот, пытаясь создать видимость пения, чтобы не заработать наряд вне очереди.

В нашей семье я был третьим ребенком. По семейному преданию, отец при моем рождении сказал: "Ну вот, опять мальчишка!" Зато потом родилась девочка – моя сестра, а первенец, Костя, умер от скарлатины. Нас осталось трое. Отец и мать работали учителями. Когда я родился, они жили в селе Лух Ивановской области. Году в 1925-м наша семья перебралась в город Родники, а в 1935-м – в Иваново. В школу пошел одновременно с братом Левой-я в первый, а он, подготовленный дома отцом,- сразу в четвертый класс. Отец и мать очень любили нас. В дни болезней мама вся отдавалась уходу за нами. Отец, внешне суровый и неласковый, был очень добрым человеком. С мамой они жили так, что в моей памяти нет случая не только ссоры, но даже намека на недовольство друг другом. Единственными замечаниями, которые позволял себе отец по отношению к матери, и то в шутливой форме, были напоминания, что где находится: отец очень любил порядок во всем, а мама его часто нарушала.

Нам предоставлялась полная свобода действий. Это сказалось и на том, что, когда я после десятого класса решил поступать в Ленинградский индустриальный институт[1], ни отец, ни мать не сказали ни одного слова против. Отец учился в этом городе[2] и тогда еще полюбил его. Он рассчитывал, что мне можно будет вначале пожить у моей двоюродной сестры Зои, давно перебравшейся в Ленинград.

Аттестат отличника в то время давал право поступления в вуз без экзаменов. Меня приняли, но не дали общежития. У Зои, которая меня приютила, в маленькой комнате жило трое: она, муж и дочь, ей было трудно и без меня. Увидев объявление, что горный институт предоставляет студентам общежитие, я сумел еще до начала занятий перейти туда. Начал старательно заниматься. Было трудно отвыкнуть от родного дома. Читая письма от отца и матери, полные заботы и участия ко мне, нередко потихоньку пускал слезу. Когда в газете прочитал указ о призыве в Красную Армию окончивших среднюю школу в 1939 году, решил, что он меня не коснется, и написал домой об этом. А через десять дней получил повестку из военкомата.

…Полный радостного ожидания, я перебрался обратно в теплушку и забрался на нары, где уже спали остальные бойцы.

Утром 24 августа наш эшелон прибыл в Иваново. Остальные были еще в пути. Попросив разрешения у старшего по вагону замполита Степаненко повидаться с родителями и приехать следующим эшелоном, помчался домой. Через полчаса, запыхавшийся, толкнулся в садовую калитку. Она оказалась запертой. Я перескочил через забор, подбежал к крыльцу и с бьющимся гулко сердцем вошел в дом. В комнате, которая у нас называлась столовой, сидели отец, мать и сестра, они о чем-то разговаривали. Удивлению их не было предела. Обнимая меня, они никак не могли прийти в себя. Да и я сам, прилетевший в родной дом, как на крыльях, все еще не верил, что это свершается наяву! Целый час разговаривал с папой, мамой и Лелей! Какое это счастье – видеть самых близких тебе людей после долгой разлуки! К тому же – приехав с фронта, познавши войну,- пусть самую малость…

У них ввели карточки на продукты; отец из обычной средней школы перешел в спецшколу с авиационным профилем обучения; мать стала работать статистиком в госпитале, который, кстати, разместился в моей бывшей школе. В саду отец вырыл длинную щель – на случай воздушного налета. Лева пошел добровольцем в армию, не закончив институт. Его направили в танковое училище. Сказав мне его адрес, отец добавил:

– Вдруг и вас туда повезут? Так хотелось бы, чтобы вы встретились!

Нужно было возвращаться на вокзал. Следующий эшелон должен был появиться часа через два. Мы даже не успели зайти к Пале, жившей рядом. Все пошли меня провожать. Захватили с собой продуктовые карточки, купили по дороге пирожки и шоколадку. И все отдали мне. Я отказывался, но куда тут!

Шли мимо дома Тани Чебаевской. Мне так захотелось увидеть ее! Вдруг встретится на пути?! И когда я представлял, как это может произойти, сердце мое начинало молотом стучать в груди: что она скажет мне?

Но вот мы и на вокзале, да в последнюю минуту – эшелон отходит. Прощайте, мои дорогие! Трудно вам, хотя вы и в далеком тылу! Что еще будет впереди? Я быстро обнял, поцеловал всех по очереди, вскочил в теплушку. Поезд ускорял ход. Отец снял шапку и низко поклонился. Мама стояла неподвижно, смотрела на меня и часто-часто моргала. Лелины глаза повлажнели…

"А ведь сегодня мой день рождения! Совсем забыл об этом!" Не успел я так подумать, как мама, словно, угадав мою мысль, вдруг улыбнулась, тронула отца за рукав, что-то проговорила ему, а мне показала, как качала меня маленького на руках. И отец и Леля тоже заулыбались и долго-долго – пока было видно – махали мне руками.

Сейчас, когда родителей уже нет и я сам стал отцом троих детей, думается, сколько надо было иметь мужества, истинного патриотизма, родительской любви, чтобы вот так, без стонов и плача, проводить еще одного – теперь уже младшего сына, в дальнюю, а возможно, последнюю дорогу!

Не таким представлял я этот день, замечтавшись в вагоне накануне войны!

…Отец как в воду смотрел. Полк разгрузился на станции, название которой было указано в адресе брата.

Был полдень. Я спросил у проходившего мимо военного, где танковое училище. Оно оказалось рядом. Шел туда и все не верил, что увижу Леву. В детстве мы были всегда вместе и очень любили друг друга. Брат рос высоким и тощим, а у меня все было наоборот. "Пат и Паташон", "Дяденька, достань воробышка!" – кричали нам мальчишки. Да и взрослых он удивлял своим высоким ростом.

Рота танкистов в черных шинелях шла от столовой. Левину голову – она была выше всех – я увидел сразу. Подошел к сержанту, сопровождавшему роту, сказал, что только что прибыл с фронта, хочу видеть брата. Леву вызвали из строя. Мы обнялись, и я почувствовал, что горло мое перехватывают рыдания, а из глаз произвольно текут слезы. В Иванове вел себя, как и подобает солдату, но тут, когда увидел бритую голову Левы, на которой раньше так красиво, с небольшой волной, лежали пшеничного цвета волосы, его черную солдатскую шинель танкиста и зримо ощутил перемену в его судьбе, не выдержал… Он очень возмужал и стал еще больше похожим на нашего отца в молодости.

Конец августа и сентябрь пролетели как один день. Нашу часть переименовали в 108-й пушечный артиллерийский полк, а тяжелые гаубицы сменили легкими 107-миллиметровыми пушками. Дальность стрельбы у них та же – 20 км, а снаряд легче – всего 18 кг. Меня назначили помкомвзвода и командиром отделения разведки взвода управления одной из батарей. Жили мы в больших землянках с двухэтажными нарами внутри. Утром вместо зарядки купались в озере. Потом – боевая подготовка. Старался почаще бывать у Левы. Но у курсантов были более строгие порядки. Часто возвращался ни с чем – занятия в училище шли днем и вечером. Все же мы виделись хотя бы раз в неделю. В первую встречу отошли от лагеря, я достал свой наган, и мы по очереди стали стрелять по самодельной мишени – листку бумаги с нарисованным на нем небольшим черным кружком. Я больше мазал, а Лева с тридцати шагов бил пуля в пулю. Он еще в школе увлекался стрельбой и сдал нормы на значок "Ворошиловский стрелок".

10 октября полк подняли по боевой тревоге. Наш дивизион отправлялся первым, у меня не было даже нескольких минут, чтобы сбегать попрощаться с Левой. Неужели я его так и не увижу?

Когда забирался в теплушку, услышал свое имя. Ко мне бежал Лева! Кто-то передал ему, что артиллерийский полк грузится на станции. Мы успели только обняться. Лева помог мне снова вскочить в вагон. Поезд ускорял ход.

– Напиши домой, как проводил меня! – крикнул я. Бойцы уже задвигали дверь теплушки. Нет, не думал тогда, что эти мгновения, проведенные с братом, станут так дороги и памятны…