В боях на Курской дуге

В боях на Курской дуге

Летом 1943 года я прибыл в 19-й Краснознаменный истребительный авиационный полк на станцию Сейма под г. Горьким. Зимой 1942—1943 года этот полк защищал Сталинград и Воронеж, был обескровлен и теперь был выведен в тыл для пополнения. Здесь полк получил от главнокомандующего ВВС главного маршала авиации Александра Александровича Новикова приказ о переформировании в специальный полк «охотников».

Из всех частей в 19-й иап прибывали опытные летчики, имевшие по нескольку сбитых самолетов. По замыслу маршала Новикова, в ВВС должен был быть полк «охотников». Видимо, его предполагалось создать в противовес немецким эскадрам «Удет» и «Рихтгофен», состоявшим из отборных летчиков. Появляясь обычно парами в нашем тылу, они атаковывали наши самолеты в районе аэродромов и многих сбивали. Не упускали они возможности атаковать и группы самолетов, особенно штурмовиков и бомбардировщиков.

Однажды весной 1943 года мне пришлось наблюдать подобную атаку. Тогда мы звеном из 4 самолетов сопровождали 3 бомбардировщика Пе-2. Отбомбившись по железнодорожному узлу, бомбардировщики благополучно пересекли линию фронта и были уже на полпути домой. Наша четверка шла сзади бомбардировщиков, как вдруг с правой стороны из-за облака вынырнула пара «фокке-вульфов». На большой скорости ее ведущий подошел к бомбардировщику сзади-снизу и с дистанции 100—120 метров открыл огонь. Его ведомый открыл огонь по нашему истребителю, бросившемуся отбивать атаку немца. Очередь «фокке-вульфов» была длинной, и в несколько секунд «петляков» превратился в горящий факел, из которого выпрыгивал экипаж. А атакующие «охотники» уже глубоким пикированием уходили от преследовавших их наших истребителей...

В этой атаке проявились все основные принципы действия «охотников». Обнаружив цель, они сближались с ней, маскируясь облачностью, солнцем, фоном земли. Выбрав удобный момент, «охотник» на большой скорости стремительно атаковывал цель. Ведущий при этом всегда сближался с ней на большой скорости на минимальную дистанцию, обычно давал одну очередь и уходил. Ведомый обеспечивал атаку ведущего, а при отсутствии прикрытия также участвовал в атаке (обычно по другому самолету) и затем следовал за ведущим. Для выполнения таких задач, естественно, такие летчики-«охотники» должны были иметь хорошую летную и прекрасную стрелковую подготовку.

«Свободная охота» – это наиболее сложный вид боевой деятельности, требующий умения поражать противника с первой очереди. Летчик должен обладать многими важными качествами: смелостью и отвагой, решительностью и способностью моментально оценивать обстановку и принимать правильное решение. Необходимо помнить, что «охотник» действует в основном в тылу противника, поэтому он должен хорошо знать все аэродромы противника, распорядок вылетов вражеской авиации, маршруты их полета к цели, районы сбора и расхождения. Короче говоря, «охотник» один в глубоком тылу противника, ни одна радиостанция наведения помочь ему не может, а сам он должен отвечать еще и за своего ведомого. «Свободная охота» дополняет действия основных сил воздушных армий в борьбе за господство в воздухе, которое достигается уничтожением противника в воздушных боях, обычно в прифронтовой полосе, а также ее уничтожением на аэродромах базирования. Действия «охотников» имеют целью деморализовать летный состав противника, заставить его постоянно быть в напряжении, чувствовать свою уязвимость все время полета – от взлета до посадки. Результатом является появление чувства неуверенности, подавление воли к активному сопротивлению.

Немецкие летчики первые два года войны широко применяли метод «свободной охоты» и добивались неплохих результатов. Обычно они атаковывали наши бомбардировщики или штурмовики, сбивали один или два самолета и уходили пикированием. Если же им попадались цели без прикрытия, то наши потери были значительно больше.

Ясно, что мы, прибыв в 19-й иап, никак не соответствовали званию «охотников». Право на это звание нам предстояло завоевать в тяжелых боях.

* * *

Прибыв в полк, я был определен в 1-ю эскадрилью, которой командовал капитан Корень. Командиром звена был старший лейтенант Микиренков, а моим ведущим стал лейтенант Алексей Симонов. Командиром полка временно был назначен майор Пустовойт.

В полк прибывали летчики, и, пробыв недели две на станции Сейма, полк перебазировался на аэродром Чкаловская, где и начались полеты. Получив обязательный контрольный полет, мы начали летать сначала по кругу, затем в зону – то есть выполнять полеты для отработки техники пилотирования. В это время в полк прибыл новый командир – это был подполковник Лев Львович Шестаков. В авиации я видел много прекрасных летчиков и грамотных командиров, но по-настоящему талантливых, прирожденных летчиков и командиров мне встречалось не так уж много. Лев Львович как командир был именно талантлив. Пройдя боевую школу в Испании, участвуя и побеждая в тяжелых боях под Одессой, он обобщил накопленный боевой опыт и резко изменил всю методику нашего обучения.

Нас стали учить боевому маневрированию в составе пары и звена. Отрабатывались развороты влево, вправо на 90° и разворот на 180° «все вдруг». Ранее истребители совершали разворот по ведущему, держа обычно тот же крен, что и ведущий. Основное внимание при этом уделялось сохранению боевого порядка, и из-за этого группа становилась уязвимой для внезапных атак истребителей. Новый способ боевого маневрирования был гораздо сложнее, но обеспечивал более быстрый разворот и взаимное наблюдение. При этом способе при развороте «на ведущего» его начинал ведомый. Находясь справа, он с большим креном разворачивался на 90°, затем выводил и наблюдал за выполнением разворота ведущим, после чего подстраивался к нему уже с другой стороны. Звено делало такой разворот поочередно и после разворота оказывалось в другом пеленге.

Разворот на 180° выполнялся сразу всеми самолетами. После разворота пеленг также менялся. Разворот этот был довольно сложен, и при развороте наблюдение за «хвостом» осуществлялось не полностью. Поэтому хоть такой разворот и смотрелся красиво, но в поиске он применялся редко.

В основу ведения группового воздушного боя была поставлена борьба за преимущество в высоте. Для этого группа самолетов должна была располагаться на разных высотах. Нижние группы вели бой с противником, а верхние не давали самолетам противника находиться выше наших самолетов. При удобном случае верхние эшелоны вступали в бой и внезапными ударами уничтожали или повреждали самолеты противника и часто вынуждали противника к выходу из боя.

Как ни странно, эта тактика базировалась на прежнем опыте Шестакова, когда он на более тихоходных, но зато очень маневренных истребителях И-16 сражался со скоростными немецкими истребителями Ме-109. Но наш 19-й иап формировался как полк «охотников», а для этого нужна была совсем другая тактика. Здесь нужна была не эшелонированная по высоте большая группа самолетов, а действующая в районе вражеских аэродромов пара истребителей, летящая на большой, почти максимальной скорости и маскирующаяся облачностью, местностью и солнцем. Кроме «охотников», естественно, действовать должны были и обычные группы истребителей – особенно для прикрытия районов главного удара наземных войск, мест их сосредоточения, групп штурмовиков и бомбардировщиков. И Шестаков как раз и обучал летчиков искусству вести групповые воздушные бои. Весь свой накопленный за 2 года войны опыт он передавал нам, и мы жадно впитывали его. Это обучение очень помогло в последующих воздушных боях, когда группы самолетов нашего полка дрались с превосходящими силами противника. И большинство встреч с немцами заканчивалось их полным разгромом!

Одной из главных заслуг Шестакова я считаю именно то, что он разработал принципы обучения летчиков-истребителей групповым боям. Сейчас можно сказать, что Шестаков был инициатором освоения тактики групповых воздушных боев и предварительного боевого маневрирования для обеспечения лучших условий начала боя.

* * *

Уже впоследствии, проведя множество воздушных боев, и уже после гибели Шестакова главное внимание мы стали уделять групповой слетанности пары в боевом порядке. В этом случае ведомый занимал положение в 150—200 м позади ведущего и должен был удержаться там при всех его маневрах: разворотах, пикированиях, боевых разворотах. Только после таких тренировок пара летчиков считалась подготовленной и допускалась к воздушному бою. Ничего подобного раньше не было: летчиков в лучшем случае учили одиночному воздушному бою.

Между днями полетов мы усердно изучали тактику, аэродинамику, воздушную стрельбу и другие не менее полезные науки. Вечерами ходили в кино, иногда бывали и концерты. Впрочем, и здесь Лев Львович внес нечто новое в наше времяпровождение. Чуть ли не из Большого театра он пригласил заниматься с нами не то балерину, не то балетмейстера. «Добровольно-принудительные», как мы шутили, занятия проводились по вечерам два или три раза в неделю плюс обязательно в воскресенье. В программе были русская, гопак, молдаванеска и ряд других плясок. Впрочем, некоторые наши асы так и не заставили себя учиться – плясала больше молодежь, но эти занятия внесли заметное оживление в наш быт, давали острякам повод для многих шуток. Позже, на фронте, мы очень тепло вспоминали это культурное начинание.

К этому времени относится и присвоение мне прозвища, впоследствии чуть ли не полностью заменившего мне фамилию. В Доме офицеров аэродрома Чкаловская давали концерт украинские артисты, среди которых был удивительно худой артист по фамилии Байда. Я помню, что он складывался пополам, пролезая в довольно узкое кольцо. На другой день от меня потребовали повторения этих номеров, и хотя ребята не добились от меня успеха, но с тех пор все обращались ко мне как к «Байде». Так меня стал называть весь полк, и это прозвище полностью заменило мне фамилию. Правда, сначала я обижался, но потом привык и стал отзываться. Дело дошло до того, что новый адъютант нашей эскадрильи вписал меня в список эскадрильи как Байду, чем поверг наш штаб в полное изумление. Потом он полчаса разыскивал летчика Крамаренко, а когда ему показали на меня, то удивился: «Мне нужен Байда, а не Крамаренко!». К концу войны, уже летая в паре с Кумничкиным, я решил сменить свой позывной на «Комар», что, как мне казалось, более созвучно моей фамилии. В воздухе я его несколько раз окликнул:

– Барон, Барон. Я Комар!

Он слушал, слушал, потом говорит:

– Что за комар там пищит? Это ты, Байда?

– Я.

– Прекрати пищать, останешься Байдой!

Так это прозвище и шло вместе со мной вплоть до момента, когда я стал командиром эскадрильи.

В это время полк получил с Горьковского авиазавода новые самолеты Ла-5ФН. Они имели более мощные форсированные моторы – бескарбюраторные, с так называемым непосредственным впрыском топлива в цилиндры, что давало некоторую прибавку мощности и было более надежно в воздушных боях. Все-таки нашему полку, как «маршальскому», уделялось большое внимание в вопросах снабжения самолетами и в других вопросах.

Начинался новый, 1944 год. Полк закончил подготовку, и январским морозным днем эскадрилья вылетела на 1-й Украинский фронт. Оставив Москву справа, мы вышли на Курскую железную дорогу, сели в Орле да там и застряли на целых две недели. Следующий аэродром не принимал из-за погоды. Ожидание показалось нам вечностью, хотя недостатка мы не испытывали ни в чем: обслуживание перелетающих частей в Орле было поставлено прекрасно. После возвращения из столовой с завтрака мы несколько часов занимались, изучая в основном будущий район боевых действий западнее Днепра – от Киева до Проскурова и Житомира, где на начало января проходила линия фронта. Иногда мы восстанавливали в памяти технические данные своего самолета и особенно немецких истребителей Ме-109 и ФВ-190 и бомбардировщиков Ю-87 и Ю-88. Но после обеда делать было уже совсем нечего. Ходить по городу в меховых унтах было неудобно, поэтому мы рассказывали друг другу разные истории из своей жизни, а потом кто-то достал игральные карты, и мы по 3—4 часа после ужина расписывали «пульку». Одну «пульку» мы играли чуть ли не неделю. Так что двухнедельное пребывание в Орле обошлось без чрезвычайных происшествий.

Наконец погода немного улучшилась, и мы под облаками на малой высоте перелетели на аэродром в Миргороде, где задержались на несколько дней. Здесь мой ведущий Симонов был ранен в ногу случайным выстрелом, и в моем звене осталось три летчика: Микиренков с Вяловым и я, без ведущего. Лишь когда настала хорошая погода, мы перелетели на прифронтовой аэродром возле города Бердичева.

Через несколько дней полк начал облет района, линии фронта. В первый полет Шестаков взял командиров эскадрилий и своих заместителей. Возвратились все оживленные: оказывается, у линии фронта они встретили ниже себя два немецких истребителя – видимо, пару асов. Шестаков решил показать, как нужно вести бой. Передав группе, чтобы они наблюдали за его атакой, он спикировал, зашел в хвост немецкому самолету и с дистанции около 100 метров открыл огонь. Немецкий самолет загорелся, второй переворотом ушел вниз и обратился в бегство. Шестаков набрал высоту, группа пристроилась к нему, и они продолжали полет для знакомства с районом боевых действий.

Через несколько дней на облет линии фронта вылетела наша эскадрилья, в ее составе поднялось в воздух и наше звено. Командир звена Микиренков шел впереди, Коля Вялов справа, я слева от ведущего. Над линией фронта мы заметили два «фокке-вульфа». Комзвена снижается, догоняет и, открыв огонь, поджигает немца! Из атаки он выходит вверх; мы подстраиваемся к нему и возвращаемся домой. Но на обратном пути мой мотор начинает давать перебои. Ощущение препротивное: самолет то рвется вперед, то как бы тормозится. Я чувствую, что мотор может вот-вот отказать, и начинаю присматривать поле для вынужденной посадки. Но вот и аэродром. Над ним командир начинает разворот влево на 180°, но в этот момент мой мотор начинает дергать еще сильнее, и я, чувствуя, что он вот-вот откажет, убираю обороты и иду на посадку. Выпускаю шасси, но вижу, что промазываю, даю газ – мотор заработал, и я с трудом делаю небольшой круг и сажусь на аэродром.

В это время над аэродромом разворачиваются драматические события. Над аэродромом появились два ФВ-190. Видимо, они шли за нами и выбирали удобный момент для атаки. Во время разворота на 180° они атаковали задний самолет. Им оказался Коля Вялов. Длинной очередью он был подбит, но все же сумел посадить самолет на аэродроме. Второй «фоккер» атаковал меня, но я эту атаку не видел, пытаясь посадить свой самолет. Поскольку я в этот момент делал разворот на малой скорости, то «фокке-вульф» по мне не попал и пронесся мимо. Ведущий ФВ-190 атаковал самолет командира звена. Тот перешел на вираж, «фоккер» вышел вверх, и когда «лавочкин» начал на пикировании разгонять скорость, и «фоккер» устремился за ним. «Лавочкин» перешел на боевой разворот, и тогда «фокке-вульф», используя преимущество в скорости и высоте, сблизился с ним и открыл огонь. Видимо, снаряд попал в кабину истребителя Микиренкова: его «лавочкин» перешел в крутое пикирование и врезался в землю... Горький урок! С тех пор на аэродроме всегда внимательно наблюдали за всеми улетающими и прилетающими самолетами.

Меня же обвинили в трусости, и Шестаков приказал отдать меня под суд военного трибунала за преднамеренный выход из боя. Все мои объяснения, что я не видел немецкие самолеты, что мой мотор плохо работал и я еле дотянул до аэродрома и с трудом сел, ни к чему не привели. Все летчики идут на аэродром, вылетают на задания, а я сижу в казарме на койке, изучаю от безделья район полетов и жду решения своей участи. Состояние ужасное! Помогала мне только вера в меня летчиков полка.

Между тем специальная комиссия начала исследовать мотор моего самолета. Действительно, после запуска первую минуту он работал хорошо, но затем начинал захлебываться и сбавлять обороты. Мотор был тщательно исследован, и выяснилось, что бензиновый фильтр топливной системы оказался забит частицами сажи. Дело в том, что перед вылетом инженер эскадрильи дал команду включить кран системы наполнения топливных баков выхлопными газами. Эта система нужна для того, чтобы в бензиновые баки вместо воздуха поступали отработанные газы, вытесняли пары бензина и не давали бензину воспламеняться при попадании в бак зажигательных пуль и снарядов. До этого вылета система не использовалась, но была соединена с выхлопными патрубками, поэтому за длительное время в ней скопилось много частиц сажи. Как только система была соединена с баками, отработанные газы, поступая в баки, захватывали с собой всю эту скопившуюся в трубопроводах сажу. Из бака сажа вместе с бензином поступала в бензопроводы и задерживалась на сетке бензинового фильтра. В результате бензин в мотор стал поступать в меньшем количестве, и мотор стал захлебываться от недостатка топлива. Но такая, казалось бы, мелочь, как включение наполнения баков выхлопными газами перед боевым вылетом, привела к таким трагическим результатам!

Были приняты меры: все бензиновые трубопроводы самолетов полка были продуты, фильтры прочищены, и больше таких случаев не происходило. С меня было снято обвинение, и я начал выполнять боевые вылеты.

Весеннее наступление наших войск продолжалось. Полк перелетел в район города Староконстантинова. В это время Шестакову было присвоено звание полковника, а через несколько дней он не вернулся с боевого задания. По рассказам очевидцев, над линией фронта Шестаков на малой высоте атаковал звено Ю-87. Подойдя на минимальную дистанцию (около 40—50 метров), он открыл огонь по ведущему группы. От взрыва его снарядов, попавших в подвешенные бомбы, сдетонировали их взрыватели. Ю-87 взорвался, взрывной волной повредило управление «лавочкина», самолет перевернулся и начал падать. Шестаков выбросился из самолета, но малая высота не дала возможности раскрыться парашюту, и Шестаков погиб. Таков был печальный конец этого замечательного летчика.

Бои южнее Староконстантинова продолжались. Наши самолеты вылетали на охоту на линию фронта. Здесь отличился мой товарищ Николай Косов. Отстав в бою от ведущего, он последовал за группой немецких самолетов, возвращавшихся на свой аэродром. Когда немецкая группа стала расходиться на посадку, Косов сбил над аэродромом два самолета и подбил третий. К сожалению, над аэродромом находились немецкие истребители, и в воздушном бою с ними Косов погиб.

Над линией фронта происходили ожесточенные бои. Немцы подтянули свои лучшие эскадрильи и ежедневно пытались бомбить и штурмовать наши танковые части. Наши истребители дрались и с бомбардировщиками, и с прикрывавшими их истребителями. Полеты нашего полка обычно проходили вдоль линии фронта. Сделав несколько проходов в заданном районе, летчики замечали подходящие немецкие истребители. Часть наших сил вынуждена была отвлекаться для боя с истребителями. В это время подходили бомбардировщики. Наши истребители атаковывали их, те беспорядочно сбрасывали бомбы и, прикрываемые истребителями, уходили домой. Наши истребители хотя и не давали бомбардировщикам сбрасывать бомбы на наши войска, но и не имели больших побед. Сказывалось отсутствие у наших летчиков достаточного опыта ведения воздушных боев.

19 марта планировался очередной вылет на прикрытие. У моего ведущего Симонова, здорового красивого парня, опять не запустился двигатель (и он, мало налетав, на посадке задел дерево), и я вылетел с парой Павла Маслякова. Впоследствии в нашем полку отказались от вылета одного из самолетов пары в составе группы, если не вылетал второй самолет, но тогда на это не обращали внимания: считалось, что три самолета все-таки сильнее двух. Симонов же просто боялся летать. В итоге он разбил самолет, зацепившись за дерево при посадке, и уехал в госпиталь. После этого его списали, и дальнейшую его судьбу я не знаю.

Над линией фронта наша группа заметила группу «юнкерсов» и 6 немецких двухмоторных истребителей Me-110, которые штурмовали позиции наших войск. Масляков атаковал и сбил один «юнкерс» и стал атаковывать второй. В это время по нему открыл огонь один из «мессершмиттов». Я бросился отбивать атаку, открыл огонь и увидел, как моя трасса накрыла «мессершмитт». Немецкий самолет прекратил огонь, задымил и начал снижаться – и в этот момент я заметил впереди чужую трассу. Вслед за этим – резкий удар, сильная боль, и моя кабина наполнилась дымом и пламенем. Машинально я дергаю рычаг аварийного сброса фонаря кабины; пламя охватывает всю кабину, руки и лицо в огне. Пытаюсь вылезти, но не могу. Отстегиваю привязные ремни, резко отдаю ручку вперед, самолет уходит вниз, и я оказываюсь в воздухе. Нахожу вытяжное кольцо парашюта, дергаю. Меня сильно встряхивает, и далее провал... Очнулся – вишу на парашюте. Быстро приближается земля. Я пытаюсь сгруппироваться, но поздно. Сильный удар, темнота...

Второй раз я прихожу в себя от толчка, меня переворачивают. Пытаюсь подняться, но только могу сесть. С меня снимают ремень с пистолетом. Возле себя я вижу несколько человек: на них зеленая незнакомая форма, в петлицах черепа с костями, речь незнакомая. Страшная реальность пронизывает сознание: я на немецкой территории, в плену! Падаю на землю, меня толкают, поднимают. Я пытаюсь сам подняться на ноги, но от дикой боли падаю снова – из обеих ног хлещет кровь. Мне разрезают сапоги и забинтовывают ноги. Подъезжает автомашина (что-то вроде «Виллиса»), меня снова поднимают и переносят в нее. Машина трогается, рядом сидят три немецких солдата.

Проезжаем три или четыре километра, въезжаем в село. В селе машина остановилась у большого здания, откуда выходит офицер. Он подходит к машине и спрашивает меня по-русски:

– Танкист? Какой части?

Видимо, мое обгорелое лицо и руки у него вызывает связь с танками. Отвечаю:

– Я летчик.

Офицер поворачивается и уходит, отдав команду «эршиссен» – расстрелять. Я смотрю вверх: там голубое небо, кучевые облачка. Вот и все, отлетался...

Солдат пытается завести ручкой мотор, но в этот момент из штаба выходят несколько человек, солдаты встают и вытягиваются. Один в серебряных погонах (видимо, генерал) подходит к машине и властно о чем-то спрашивает солдат. Те отвечают.

Следуют новые вопросы:

– Какая часть? Сколько самолетов? Кто командир?

Отвечаю:

– Ничего говорить не буду.

Генерал молча рассматривает меня, затем говорит солдатам:

– Найн, госпиталь, – и уходит.

Охраняющие меня солдаты садятся, закуривают, чего-то ждут. Один из них говорит мне:

– Госпиталь.

Я начинаю понимать, что еще не все кончено. Минут через 20 подъезжает телега, в ней лежит немецкий офицер, по погонам вроде капитан. Меня переносят и кладут на телегу рядом с ним. Мы трогаемся. Проходит полчаса, село остается позади. Возница в немецкой военной форме с винтовкой на плече. Он курит цигарки и понукает лошадь явно украинскими словами. Видя, что он мой земляк, украинец, я начинаю «агитировать» его:

– Что ж ты, земляк, немцам служишь?

На это я получаю решительный ответ:

– Ах ты, проклятый москаль, сейчас пристрелю!

Тотчас он снимает с плеча винтовку и направляет на меня, явно собираясь выполнить свою угрозу. Но в этот момент офицер, лежащий рядом, понимает, в чем дело, вытаскивает пистолет и говорит:

– Хальт! Госпиталь!

Дальше я ничего не помню: стала сказываться потеря крови, боль утихла, и я куда-то провалился.

Сколько прошло времени, не знаю: когда я прихожу в сознание, уже вечереет. Открываю глаза. Меня тормошат, у повозки люди, они поднимают меня из телеги и кладут на носилки. Вносят в комнату, в ней яркий свет. Солдаты в нашей форме, явно тоже пленные, говорят:

– Не волнуйся, ты в лазарете, в лагере военнопленных. Мы советские, санитары, пленные. Сейчас перевяжем, все будет хорошо.

Меня снимают с носилок, кладут на стол. Лежу на столе, из ног вытаскивают осколки, промывают раны, забинтовывают. Больно! Лицо мне начинают мазать какой-то красной жидкостью. Говорят:

– Потерпи, будет очень больно, но тогда шрамов на лице не будет.

Боль страшная – будто мне снова жгут лицо. Затем мажут руки, и я начинаю стонать. Меня успокаивают:

– Потерпи немного, сейчас заснешь.

Санитар делает мне укол в руку. Боль начинает медленно отходить, и я погружаюсь во мрак.

Пробуждение нерадостное. Все тело болит, особенно ноги, руки и лицо. В памяти мелькает: огонь, парашют, земля, немцы, машина, телега, операционный стол... Смотрю вверх, надо мной сетка – второй этаж двухъярусной кровати. Озираюсь: комната, в ней 10—15 двухъярусных кроватей. Рядом со мной бородатый, худой, изможденный человек, он смотрит на меня и говорит:

– Наконец-то очнулся, почти сутки спал. Как чувствуешь себя?

– Ничего. Где я?

– В лазарете при лагере военнопленных, в городе Проскурове.

– А ты давно здесь?

– Да почти две недели. Был стрелком на бомбардировщике Пе-2. Самолет сбили, меня ранило в живот, я выбросился на парашюте. Схватили немцы, привезли сюда, сделали операцию, а здесь в лазарете – уже наши пленные врачи и санитары.

Ко мне подходят санитары, несут в перевязочную. Там молодой врач осматривает раны, успокаивает:

– Кости левой ноги целы, но мелких осколков много. Пальцы правой ноги перебиты. Перебит и палец правой руки. Но опасности нет. Сейчас потерпи, мы смажем обгорелые лицо и руки, чтобы не было рубцов.

Конечно, в то время я не спрашивал, кто был тот врач и те санитары, которые в таких невероятно трудных, тяжелых условиях, ежедневно таскали на перевязки незнакомого летчика, заботились, чтобы на его лице не было рубцов от ожогов. Так же они заботились и о других раненых. Огромная благодарность им, этим безвестным братьям милосердия!

Мне снова мажут руки и лицо. Дикая боль пронизывает все тело. Теперь я уже прошу:

– Братцы, уколите, не могу терпеть.

Мне вводят в руку иглу шприца, боль медленно уходит, и я засыпаю. На второй или третий день приносят еду: суп из брюквы. Хлеб, как говорит мой сосед, сделан из опилок. Я отказываюсь, санитар смотрит, качает головой и приносит на блюдце манную кашу. Возникает осложнение: я не могу ничего взять в руки! Санитар пытается кормить меня сам, но рот стянуло коркой от ожога, и ложка не проходит. Он находит чайную ложку, но та тоже не проходит. Тогда он, используя ручку ложки, набирает немного каши и просовывает ее мне в рот. Дело налаживается.

Так проходит несколько дней. Мои руки покрываются черной коркой, таким же, видимо, становится и лицо. Теперь я могу поворачиваться на левый бок, в сторону моего соседа, и беседовать с ним. Он рассказывает о своей матери из Реутова, возле Москвы, я рассказываю свою историю. На соседних койках лежат другие тяжелораненые. В основном это пехотинцы с тяжелыми ранениями. Много тифозных больных. Они мечутся, выкрикивают слова, бредят.

На шестой день в лазарете начинается суматоха. Прибегает то один санитар, то другой. Нам сообщают, что город окружают наши войска, немцы уходят и лагерь военнопленных эвакуируется. Здоровых пленных уже увели, а за нами приедут телеги и увезут нас на запад. Наступает вечер, но телег за нами не присылают. В городе гремят взрывы. Немцы взрывают дома, горят здания. Мы, те, кто не может двигаться, ждем, когда начнут расправляться с нами. Бросят в дом канистры с бензином – и ничего от нас не останется. Взрывы то ближе, то дальше; лагерь и лазарет уже не охраняются, охрана разбежалась. Но к нашему лазарету взрывники не подходят. Видимо, нас спасла надпись над входом: «Тиф. Не входить».

Развязки я не дожидаюсь: слабость берет свое, и часов в 12 я засыпаю. Просыпаюсь же я от радостных голосов. Светло, у двери стоят два молодых солдата в полушубках. Они поздравляют всех с освобождением. Я пытаюсь подняться, но сил не хватает. Один из них замечает мое черное лицо и подходит.

– В танке горел?

– Нет, я летчик.

– Ничего, браток, поправишься! Выпей за освобождение. Хорошо вы нас прикрывали!

Он наливает мне кружку светлой жидкости, и я долго пью. Немного жжет. Я выпиваю почти кружку шнапса, но опьянения не наступает – слишком напряжены нервы.

Немного погодя заходит офицер в звании майора. Он тоже поздравляет нас и говорит:

– Товарищи, подождите еще немного. Завтра всех перевезем в госпиталь!

Майор видит меня, подходит:

– Танкист?

– Нет, летчик.

– Здорово обгорел, но ничего, все уже позади. Выпей за жизнь!

Мне неудобно, что такое внимание уделяется только мне, но от угощения я не отказываюсь и выпиваю еще кружку. Опьянения не чувствую, просто погружаюсь в забытье.

Просыпаюсь, сосед смотрит и спрашивает:

– Очнулся? Сутки прошли.

Я отвечаю что-то невнятное. Страшно хочется пить, я выпиваю воды и снова проваливаюсь в безмолвие. Просыпаюсь вечером, теперь возле меня сидят две женщины.

– Ой, сынок, живой, – плачут они. – Видела бы тебя мать!

Видимо, вид у меня действительно был впечатляющий... Я отвечаю:

– Ничего, родные, поправлюсь, еще летать буду.

– Ох, сынок, дай-то бог. Скажи, чего тебе хочется: покушать, попить, чайку, кофейку?

Жажда продолжает томить меня: ведь я выпил чуть ли не пол-литра шнапса, а перед этим почти ничего не ел семь дней. Отвечаю:

– Кофейку хочется...

– Сейчас, сынок, принесем!

Через полчаса я с наслаждением пью кофе. Какой прекрасной оказывается эта чашка, а еще прекраснее эти милые, добрые женщины из города Проскурова. Большое спасибо им за доставленную мне радость!

Я снова засыпаю, а когда просыпаюсь утром, вижу молодую девушку. Она пытается меня накормить. Хотя аппетита у меня нет, но я понимаю, что есть надо. Рот стянут ожогом, и ручкой чайной ложки девушка проталкивает мне в рот комочки манной каши. Вечером прибывает полевой госпиталь, и меня несут на операционный стол. Сестра разрезает бинты и отшатывается. Я приподнимаю голову и смотрю: под моими снятыми бинтами десятки, сотни вшей.

На другой день у меня начинается жар, и меня переносят в изолятор – маленькую пустую комнату с железной койкой. Ноги обтирают какой-то жидкостью, перевязывают. Лежу час, другой, третий – никого. Наступает ночь. Где я? Кричу – никакого ответа. Пытаюсь слезть, но сил не хватает. Снова кричу. Наконец-то дверь открывается, входит санитар:

– Не кричи, у тебя тиф. Завтра мы перевезем тебя в другой госпиталь.

Я снова один. Темно. И вдруг я вижу голубое небо! Я снова в воздухе. Впереди «юнкерс», я догоняю его, нажимаю на гашетки. К «юнкерсу» тянутся трассы, он вспыхивает. Кругом «мессершмитты». Уворачиваюсь от одного, потом от другого, – и вдруг мотор останавливается. Я сажусь на какую-то площадку, ко мне подходят какие-то люди. Бешметы, кинжалы... Это горцы. Они подводят быков, помогают запрячь, привязать к шасси, я в кабине самолета, и быки тащат меня на мой аэродром. Вдруг впереди замок. Стража выходит из ворот, мне помогают вылезти из кабины и пройти в замок, в богато убранную комнату. Там я вижу девушку в богатом восточном убранстве. Она приглашает меня за стол, появляются блюда с яствами. Я тороплюсь, пытаюсь объяснить, что меня ждут в полку, – с трудом убеждаю их, что уеду, но через день вернусь. И вот я снова в полку. Вылеты, бои. Проходит месяц, другой, третий. Наконец-то я снова в замке, но здесь немцы. Меня связывают и бросают в подземелье. Я лежу на железной кровати, в углу у огня стражник. Он смотрит на меня, но я закрываю глаза и притворяюсь спящим, и тогда он выходит. Думаю, как убежать. Замечаю в углу люк – значит, там подземелье. Сползаю с кровати, падаю на пол, ползу к люку, но стражник вбегает и не дает мне доползти до люка и убежать на волю. Я хватаюсь обеими руками за подвернувшуюся под руки ножку кровати. Оторвать меня невозможно. Стражник отходит и кого-то зовет. Я снова пытаюсь добежать до окна и выпрыгнуть, но ноги не держат, я снова падаю на пол и лезу под кровать, цепляюсь за ножку.

Вдруг я слышу женский голос: «Не надо, милый, все будет хорошо, успокойся, вылезай». Я слушаюсь – такой нежный голос не обманет! Меня поднимают и укладывают на кровать. Девушка уходит. Появляется палач, он подходит к раненым, они бьются, но он колет их большим шприцем, и они умирают. До окна шага четыре, я снова поднимаюсь и бросаюсь к окну. Скорее выпрыгнуть, убежать! Ноги не держат меня, я падаю, но ползу к окну. Палач хватает меня, я сопротивляюсь, но появляется второй. Меня связывают, относят на кровать, появляется шприц, укол – и я больше не сопротивляюсь. Конец...

Потом снова воздушный бой, прыжок с парашютом, подземелье. Я что-то ищу (кажется оружие), затем убегаю, меня догоняют, связывают. Вводят яд, все расплывается.

Из забытья меня выводит чей-то голос. Приоткрываю глаза. Светло, рядом несколько человек в белом. Они поднимают мое одеяло, рубашку, спрашивают о чем-то. Меня охватывает слабость, закрываю глаза. К груди прикасаются металлическим кружком, затем поднимают руку, я чувствую укол.

Когда я снова открываю глаза, то понимаю, что чувствую себя лучше. Я лежу в палате, рядом еще 7 или 8 кроватей. У соседней кровати стоят несколько человек в белых халатах: врачи осматривают соседа. После их ухода я начинаю думать, где же я. Видимо, это госпиталь, – но когда же я попал сюда? С трудом я немного поднимаю голову, но, обессилев, припадаю к подушке.

Сосед, увидев мою попытку, спрашивает:

– Очнулся?

Отвечаю:

– Вроде.

– Как себя чувствуешь?

– Нормально.

В разговоре я узнаю, что провел в бреду чуть ли не две недели. Это меня настолько удивляет, что я говорю:

– Да я же еще вчера вел воздушный бой! – Потом замолкаю и спрашиваю, какое сейчас число. Оказывается, уже середина апреля, значит, я ранен чуть ли не месяц назад... Свой день рождения я провел в бреду.

Ночью начинается бомбежка. Все – и больные, и санитары – уходят в бомбоубежища. Меня решают оставить: переносить меня слишком трудно и небезопасно и для меня самого, и для санитаров. За окном мелькают лучи прожекторов, поднимается стрельба зениток. Нарастает свист бомб, они летят со всех сторон и, кажется, сейчас попадут в госпиталь. Взрывы, сыплется штукатурка... Здание госпиталя находится на краю аэродрома, и бомбы падают где-то совсем рядом. Только слышен звон стекол и стук падающих на крышу осколков снарядов.

Все это длится час, другой, третий. Наконец рев моторов, свист бомб и стрельба зениток затихают. Прожектора гаснут, но небо освещено пламенем пожаров, что-то горит. По лестнице шум шагов: возвращаются раненые. Все обсуждают, как и где грохнуло, как тряхануло госпиталь и их. Утром идут разговоры о бомбежке, все рассказывают друг другу о пережитом, а вечером все начинается сначала. И так целую неделю.

Через неделю я начал подниматься: сначала на кровати, потом свешиваю ноги. Наконец мне дают костыли. Я поднимаюсь и стою несколько минут. Хотя во мне осталась только кожа да кости, но нагрузка кажется непосильной, и я почти падаю обратно на кровать.

На следующий день 1 Мая, все готовятся к празднику. В палату приносят патефон и ставят пластинку. Марк Бернес поет:

Любимый город другу улыбнется,

Знакомый дом, любимый сад...

Слезы текут рекой, все расплывается. Соседи замечают, снимают пластинку, и я говорю им:

– Ребята, не обращайте внимания, давайте еще!

Кажется, только сейчас я почувствовал, что остался живой...

На следующий день я пробую делать первые шаги. Сосед страхует меня. Три шага до соседней кровати и три обратно – и это все: я так устаю, что сажусь и отдыхаю. Но через день я дохожу уже до окна. Вместе с солнечной погодой весна властно входит в жизнь госпиталя. Раненые с утра выходят на солнечную сторону дома и до завтрака, а потом до обеда и ужина греются под лучами солнца. Постепенно я начинаю ходить по палате, конечно, с костылями. Наконец приходит день, и я спускаюсь по лестнице и выхожу на улицу. Как прекрасно все вокруг: зеленые молодой зеленью деревья и трава, синее небо и яркое ослепительное солнце! Я чувствую, как силы вливаются в мое изможденное тело, мое здоровье быстро улучшается, но раны правой ноги и правого мизинца руки не закрываются – у меня остеомиелит.

При очередном осмотре врач хмурится. Ему не нравится мизинец моей правой руки.

– Он у вас не заживает и надолго задержит вас здесь, его надо отрезать.

Мне жалко пальца, но хочется быстрее поправиться, поэтому я соглашаюсь. Но мои соседи по палате, узнав о решении врача и моем согласии, возмущаются:

– А тебе не предлагали заодно ногу отрезать? Разреши – сразу голову отхватят! Ты только дай им согласие – вмиг всего лишишься!

На мои попытки оправдаться желанием выписаться побыстрее, они логично отвечают:

– На неделю поторопишься – всю жизнь будешь мучиться. А потом рука просто некрасивая будет, и работать ею будет труднее.

Не знаю уже, какой довод убедил меня, но на другой день я категорически отказываюсь от операции. Врач рассержен:

– Тогда сразу выпишем.

– Меня это даже радует, – говорю я. – Я согласен выписаться!

Но выписать меня с незажившими ранами врач не осмеливается. Мне прописывают различные физиопроцедуры (кажется, с йодом), и раны понемногу начинают заживать. Мои выходы на свежий воздух становятся продолжительнее. Меня неодолимо тянет на аэродром: издали я вижу знакомые силуэты «лавочкиных». В один из дней я добираюсь до края аэродрома и подковыливаю на своих костылях к ближайшему самолету.

Не верю своим глазам: у самолета стоят летчики моей эскадрильи – Соколов, Вялов, адъютант Непомнящий. Я подхожу ближе: меня не узнают и особого внимания мне не уделяют. Тогда я робко спрашиваю:

– Ребята, не узнаете? Это я, Байда!

На меня подозрительно смотрят, окружают и рассматривают. Наконец кто-то говорит:

– Смотри-ка, правда Байда. А мы-то... – недоговаривает он.

Много позднее я узнаю, что, прилетев домой, летчики доложили, что видели, как мой самолет был подожжен и горящим упал на землю. Парашюта никто не видел... О моей гибели было доложено, домой ушла похоронка, а мои вещи разделили друзья.

Меня отводят в штаб эскадрильи, там я рассказываю свою историю, и на следующий же день меня забирают из госпиталя. Оказывается, главнокомандующий ВВС маршал[2] Новиков, узнав от командира полка, что нашелся погибший летчик, приказал отправить меня на лечение в Москву, в Центральный авиагоспиталь.

Я снова прощаюсь с летчиками полка, и самолет Ли-2 взмывает в воздух. Прощай, Проскуров! Я ложусь на чехлы и отдыхаю. Иногда я спрашиваю у летчиков, где мы летим, и мне называют города Киев, Брянск, Москву. В Москве посадка, и здесь я с трудом выхожу из самолета. «Санитарка» везет меня по Москве, потом мы въезжаем в лес, проезжаем ворота, и я вижу красивый белокаменный дом с колоннами. Это авиагоспиталь. В приемном покое медсестра в белом халате записывает мои данные, затем дежурный врач проводит осмотр и направляет меня в хирургическое отделение.

Жизнь в госпитале, спокойная и размеренная в те дни, оживлялась салютами в честь дивизий, корпусов и армий, освобождавших наши города. Выход на государственную границу, открытие второго фронта... Фашизм явно шел к своему концу! Впереди начинала алеть заря Победы.

Лечение и время делали свое дело. Разбитые кости правой ноги и пальца срослись. Правда, наступать на ногу было больно, но с помощью палки я уже мог довольно сносно передвигаться. Что касается кожи на моем лице, то хотя она была еще красной, но рубцов не было.

Скоро меня осмотрела медкомиссия и сочла необходимым направить в санаторий для выздоравливающих «Востряково», расположенный в районе станции Барыбино. Неожиданно для себя в санатории я встретил своего первого командира полка Анатолия Голубова, рассказавшего мне совершенно невероятную историю: он остался жив после прыжка из самолета без парашюта.

Весной 1943 года Голубов был переведен из нашего полка в соседний полк – 18-й гвардейский. Этот полк имел хороший летный состав, летавший на «яках». Кроме того, с 1944 года в составе полка была эскадрилья французских летчиков-добровольцев, которые прибыли, чтобы в русском небе сражаться за французскую землю. Французы добирались в Союз разными путями, большинство – через Египет и Иран. Формировалась эскадрилья в Иваново, затем под Тулой. Одними из первых они получили новые тогда самолеты Як-1 и, нужно сказать, освоили их хорошо и, имея большой налет, воевали на них прекрасно. Отличала французов и отличная групповая слетанность. Взлетали они обычно парой, но в бою часто рассыпались, возвращались на аэродром поодиночке и при этом несли большие потери. Много французских летчиков остались навсегда в нашей земле...

Видимо, поэтому командование решило подобрать 18-му гвардейскому полку опытного командира, это назначение и получил наш командир майор Голубов. Надо сказать, что с первых дней он и в этом полку завоевал прочный авторитет, пользуясь большой любовью и уважением всех летчиков полка, в том числе и у французских пилотов.

Известность получил эпизод, когда в один из дней Голубов увидел идущий с запада немецкий самолет-разведчик Ю-88 в сопровождении двух истребителей. Быстро сев в самолет, запустив мотор и взлетев, он набрал высоту и, догнав немцев, сбил одного из прикрывавших разведчика истребителей. Затем сблизился с Ю-88 и поджег его – немецкий экипаж выбросился на парашютах. Так как бой проходил почти над расположением штаба воздушной армии, то немецкие летчики после приземления были взяты охраной штаба в плен. Командующий 1-й воздушной армией сам приехал в полк и наградил Голубова орденом Красного Знамени.

Прыжок без парашюта Голубов совершил летом 1944 года. Тогда наши танковые корпуса, прорвав оборону немцев в Белоруссии, рвались на запад и уже вышли далеко за Минск. Связь камандования с ними была потеряна, и теперь в передовые танковые части необходимо было доставить вымпел с приказом об их повороте на юг: это должно было завершить окружение немцев в районе Минска.

Погода стояла на редкость плохая: низкая облачность, дождь. В такую погоду Голубов решил лететь сам, ведя свой истребитель над самыми верхушками деревьев. Найдя наши танки за Минском, он сбросил им вымпел, но на обратном пути его самолет был подожжен немецкими зенитными пулеметами. На горящем самолете Голубов продолжал лететь на восток. Пламя достигло кабины и стало обжигать летчика, и тогда Голубов открыл фонарь и, высунув лицо, пытался вести самолет и дальше. Но сильный воздушный поток вырвал его из кабины, а малая высота полета – метров 30—50 – не позволила парашюту открыться. В полк пришло известие, что Голубов погиб, и летчики 18-го гвардейского полка и французской «Нормандии» поделили на память все его вещи...

Очнулся Голубов уже в госпитале. Саперы, доставившие его туда, рассказали, что увидели летящий со стороны немецких позиций наш горящий истребитель. От самолета отделился летчик – он ударился о болотистый луг, его подбросило вверх, он пролетел метров 100—150, снова коснулся земли, отпрыгнул, пролетел по воздуху еще метров 15—20, снова отпрыгнул и лишь еще через 5—6 метров упал и зарылся в землю. Когда саперы подошли, то обнаружили еще живого летчика в мягкой почве болотистого луга и, буквально «выкопав» его, отправили в госпиталь. В госпитале Голубова «собрали»: у него было 10 или 12 переломов костей. Через пару месяцев они срослись, и тогда Голубова направили долечиваться в санаторий, где мы с ним и встретились.

Анатолий Голубов рассказал мне и о судьбе многих бывших моих однополчан. Через месяц после моего перевода в 19-й иап началось знаменитое Курское сражение. Покинутый мной 523-й полк получил задачу сопровождать штурмовики Ил-2. Такая боевая задача считалась у нас самой тяжелой и опасной. Штурмовики Ил-2 – страшное оружие: они бомбят и штурмуют немецкие войска, уничтожают пушки, танки, живую силу. Для увеличения живучести они хорошо бронированы. Понимая угрозу, исходящую от «черной смерти», как их называли немцы, они бросали против них свои лучшие истребительные части.

Наше командование широко практиковало сопровождение штурмовиков истребителями, которые отбивали от них атаки немецких истребителей. Но наши истребители бронирования не имели и, совершая полет на малой высоте, подвергались обстрелу с земли со всех видов оружия. Кроме того, будучи «привязанными» к низко летящим штурмовикам, истребители не могли ни набрать высоту, ни развить большую скорость и представляли собой легкую добычу для истребителей противника. Вследствие этого они несли большие потери. Мой бывший полк ежедневно терял летчиков. Погиб Машников, который был подбит и, идя на вынужденную посадку, врезался в стоящее на поле дерево. Были сбиты и погибли Мишенков и Максимов. Был тяжело ранен командир эскадрильи Еличев – он потерял правую руку...

Перед расставанием Голубов предложил мне ехать с ним в 18-й гвардейский полк. Но, как ни соблазнительно было это предложение, я уже прирос душой к своему 19-му Краснознаменному полку, в котором провел уже месяцы, где остались боевые товарищи, с которыми я делил фронтовые тягости.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.