Глава II АНТОН

Глава II

АНТОН

Господь, выполнивший последнее желание умирающего, не взял на себя труд «сделать все остальное», то есть позаботиться о благосостоянии убитой горем семьи.

Месячная пенсия вдовы сократилась теперь до 20 рублей. Шитье и вышивка приносили гроши. Как жить? Антон предложил давать уроки мальчикам, которые были моложе его. В двух семьях приняли его услуги. Антон ежедневно помогал детям делать домашнее задание. Это приносило 15 рублей в месяц.

«Никакого влечения к педагогической деятельности я не имел, и тяготили меня эти занятия ужасно. В особенности зимой, когда рано темнело. Вернувшись из училища часа в 4 и наскоро пообедав, бежал на один урок, потом — в противоположный конец города на другой. А тут уже и ночь да свои уроки готовить надо… Никакого досуга ни для детских игр, ни для Густава Эмара. Праздника ожидал, как манны небесной».

В тринадцать лет Антон — ученик четвертого класса городского лицея. После двух лет учебы в муниципальной школе он, в возрасте девяти лет и восьми месяцев, блестяще сдал вступительный экзамен в первый класс лицея. Год был закончен успешно и экзамен во второй класс казался только лишь формальностью, когда ребенок заболел ветряной оспой и скарлатиной и пришлось прервать занятия. Старый, срочно призванный отставной военный врач лишь только взглянул на потерявшего сознание и мечущегося в жару ребенка, перекрестил его и вышел, не сказав ни слова. Обезумевшая мать кинулась звать «гражданского доктора», который быстро поставил мальчика на ноги, но Антон уже не мог наверстать упущенное. Из хорошего ученика он превратился в посредственного и был вынужден остаться в пятом классе. В течение года он ничего не мог понять из объяснений учителя математики Епифанова. Для того чтобы постичь тайны алгебры, геометрии и тригонометрии, ему пришлось пожертвовать каникулами. Он стал работать и вошел во вкус математики. К началу года он знал все правила из учебников и умел решать все предложенные в них задачи.

Увидев знакомые парты пятого класса и учителя Епифанова, Антон внутренне возликовал.

— Ну вот мы и опять вместе, Епифаша!

Епифанов был буквально влюблен в свой предмет. Хорошими учениками он считал только тех, кто был силен в математике. Ко всем остальным он относился со снисхождением, близким к презрению. В начале каждого учебного года он отбирал пять-шесть учеников, сажал их в первый ряд и уделял им особое внимание, обращаясь с ними, как с равными себе. Остальные с завистью и уважением называли этих избранных «пифагорейцами». Пифагорейцы решали совсем не те обычные задачи из учебника, которые предлагались всему классу. Им учитель выбирал гораздо более трудные задачи из регулярно получаемого им «Математического журнала».

Однажды в октябре 1887 года, решив меньше чем за десять минут «обычную задачу», Антон положил свою тетрадь на стол учителя и стал слушать то, что делали пифагорейцы. Учитель предложил им:

— Попробуйте ответить на следующий вопрос: каково среднее арифметическое всех хорд круга?

Пифагорейцы стали перешептываться, но пребывали в сомнении. Вернувшись на свое место, Антон также задумался. Вдруг он поднял руку. Епифанов спросил его:

— Что случилось, Деникин?

— Мне кажется, я нашел ответ на этот вопрос.

— Так какой же он, если вы нашли его?

Не в состоянии вымолвить ни слова, дрожа и краснея, мальчик протянул учителю листок бумаги, на котором было написано: Пr/2. Епифанов ничего не сказал, только открыл свой дневник и вывел там какую-то отметку таким решительным и размашистым жестом, что все поняли, что Деникин получил твердую пятерку. Антон стал пифагорейцем. В том, что он перейдет в шестой класс, не было никакого сомнения. Твердая пятерка была у Антона также по гимнастике. Еще во время своего пребывания в Шпеталь Дольном мальчик полюбил физические упражнения. Зимой катался на коньках по замерзшей реке, занимался конным спортом, летом купался в Вистуле. Эти купания беспокоили майора, который огорчался, что его сын не умеет плавать. Иван был слишком стар, чтобы самому входить в воду, но он заручился поддержкой одного молодого деревенского парня и решил использовать самый радикальный метод. Все трое поехали кататься на лодке, и вот посередине реки Иван спихнул Антона в воду. Побарахтавшись в страхе несколько секунд, мальчик поплыл по-собачьи. Позднее он стал одним из лучших пловцов Влоцлавска.

Я вспоминаю мое первое лето, проведенное в Капбретоне. Считалось, что это место океана очень опасно. Мой отец, которому было пятьдесят пять, плавал в открытое море, невзирая на мольбы моей матери. Она всегда боялась воды. Мне было семь лет. Поддаваясь ее страху, я отступала назад, когда вода доходила мне до колен. Мой отец сумел вылечить меня от этого страха, научив «лежать доской» в неподвижных водах озера Хоссегор во время прилива. Конечно, я не была мальчиком.

В 1888 году жить семье Деникиных стало трудно. Елисавете не удавалось сводить концы с концами. Она объявила это своему сыну и служанке Аполлонии, когда они собрались на семейный совет.

— Это не может больше так продолжаться!

— Что делать? Мать вздохнула:

— Если бы только я смогла получить место содержательницы одного пансиона для лицеистов.

Ученики, проживающие в пансионах, размещались небольшими группами в зданиях, связанных с лицеем. Их содержание доверялось женщинам, известным своим безупречным поведением и выбираемым директором. Юный пифагореец, оказавшись на хорошем счету, добился для своей матери свидания с директором. Как раз оказалось свободным место содержательницы дома на восемь человек. Аполлония взяла на себя заботы по кухне и по хозяйству. Елисавета ведала бельем и следила за поведением, тогда как Антон получил звание «старосты»: он нес перед директором ответственность за все похождения лицеистов. Елисавета получала за каждого пансионера 20 рублей в месяц, что составляло в сумме 160 рублей. Для них это было почти «золотое дно».

Ходатайство Антона перед директором, должность «старосты» совершенно изменили семейные отношения: он стал главой семьи. Прекратились наказания и упреки. Мать стала отныне поверять ему свои радости и горести, стала спрашивать у него совета.

Пансионеры были поляками и исповедовали католическую веру. Русских в лицее было меньшинство. Евреи — а они составляли добрую половину населения — предпочитали отдавать своих детей в еврейские школы. С самого раннего детства Антон столкнулся с русско-польской проблемой. В его семье никаких сложностей по этому вопросу не было, но такое положение скорее было исключением, чем правилом. Проводимая часто очень грубо русификация оскорбляла национальные чувства. Копились недовольства и желание реванша. В лицее все преподавание должно было вестись по-русски. Преподавать польский язык — на русском языке — было поручено учителю немецкого языка! Эти нелепые директивы, поступающие из Санкт-Петербурга, способны были возмутить даже самых лояльных и русофильски настроенных представителей местных властей. Только в 1905 году пришло распоряжение преподавать польский язык… по-польски. Все это поляки в свое время припомнят. Начиная с 1921 года «полонизация» русских территорий, отошедших к Польше по Рижскому договору, и дерусификация польских территорий приведут к уничтожению всех русских школ и разрушению многих православных церквей. Оставшиеся же должны будут проводить службы не на церковнославянском, а на польском. В 1985 году русско-польские проблемы столкнутся с еще большими трудностями.

В восьмидесятых годах Антон, русский по отцу и поляк по матери, не испытывал никаких ограничений. Но, сделав с самого раннего детства свой выбор, он не посещал уроков учителя немецкого языка и старался усвоить все богатство русского языка, родного языка отца. Он сочинял, тайком посылая свои произведения в журнал «Нива». Его юношеский пессимизм находил, например, выход в следующих стихах:

Зачем мне жить дано Без крова, без привета, Нет, лучше умереть — Ведь песня моя спета.

Разочарованный тем, что не получал никакого ответа и так и не увидел своих стихов опубликованными, Антон пришел к следующему категорическому заключению (которое он позднее изменит): поэзия — несерьезное дело. Не понимая еще, к какому жанру прозы у него склонность, он пересматривает свои произведения, пишет сочинения за тех своих польских друзей, которые оказываются менее других способны к русскому языку. Меняя каждый раз стиль, ему удается дать три, четыре, пять вариантов на одну и ту же тему. Подобные литературные упражнения нравятся ему, он покупает карандаши марки «Фабер», приобретает книги, а самое главное — он «чувствует удовлетворенным свое самолюбие». Возвращая однажды исправленное сочинение одному из клиентов Антона, учитель русского языка заметил:

— Сочинение замечательное, но оно не ваше. Я убежден, что вам помогал какой-нибудь студент из Варшавского университета.

Вдохновляемая рассказами моего отца, я постаралась повторить его подвиги в тридцатые годы, во время учебы в Шартрском лицее. За свои анонимные сочинения, написанные по-французски, я получала удовлетворительные оценки. Мой отец был очень горд этим.

Одновременно с этим, перестав читать Жюль Верна и Постава Эмара, Антон, не помня себя, увлекся современной литературой, открыл Чехова, Достоевского, был восхищен «Анной Карениной». Товарищи его переживали «кризис веры», что заразило и его, заставило углубиться в более серьезную литературу. Со всей остротой встал мучительный вопрос: есть ли Бог?

В детстве Антон слепо верил не только в Бога, но также и в силу молитвы. Когда ему было восемь лет, его в наказание оставили в муниципальной школе. Предчувствуя горячие упреки матери, мальчик встал на колени в пустом классе и громко обратился к Богу с молитвой (надеясь быть лучше услышанным).

— Господи! Умоляю тебя, пусть меня отпустят домой! Встав на ноги, он увидел, что открывается дверь: пришел

учитель, чтобы его освободить. «Чудо», которому он стал свидетелем в 13 лет, когда его отец умер точно в назначенный им самим себе день, еще только больше укрепило его веру. Но вот Антона стали терзать сомнения. Наказание в пустом классе? Учитель мог услышать его восклицание через окно, и раскаяние Антона могло его растрогать. Смерть отца? Настойчивая воля умирающего, несомненно, способна была продлить его жизнь до того дня, который он сам себе установил. Короче, сделал ли это Бог, существует ли он? Среди товарищей Антона, как католиков, так и православных, шли бесконечные и горячие споры. Они разбирали по косточкам Библию, перечитывали Ренана. Обрести спокойствие, обратившись с вопросом к батюшке или к ксендзу? Первый, не отличающийся большим умом и религиозным рвением, решительно избегал всех разговоров на теологические темы. Второй, более ревностный, постоянно доносил директору на тех, кто не ходил на причастие. Что же он может сделать с тем, кого заподозрит в «атеизме». Один молодой поляк рискнул нарушить регламент, пошел исповедоваться к городскому священнику и осмелился признаться ему, что утратил веру. Священник выслушал его, не выразив никакого возмущения. И только сказал:

— Сын мой, я требую от тебя только одного обещания, которое тебя не обяжет ко многому.

— Отец мой, я обещаю вам это.

— Каждый раз, когда вы почувствуете сомнение, соберитесь с силами и произнесите эти слова: Господи, если ты существуешь, помоги мне познать Тебя!

Молодой человек был потрясен. Через неделю он со всей твердостью мог утверждать: «Теперь я совершенно убежден в том, что Бог существует».

У Антона для разрешения этой проблемы не было нужды обращаться к священнику. Через два или три месяца заблуждений и колебаний он пришел наконец к следующему выводу:

«Человек — существо трех измерений — не в силах осознать высшие законы бытия и творения. Поэтому, отметая звериную психологию Ветхого Завета, всецело приемлю христианство и православие».

Этот кризис был последним. Преодолев его, будущий генерал никогда больше в жизни не испытывал сомнений.

Приближался конец учебного 1888–1889 года. Переход в седьмой класс — «дополнительный», или «завершающий» — нисколько не волновал бы Антона, если бы этот класс не был упразднен во Влоцлавске три или четыре года назад. Для завершения среднего образования надо было выбирать между классическим лицеем Варшавы и техническим лицеем (с уклоном в математику) в Ловиче. Пифагореец Деникин не колебался.

Мать осталась во Влоцлавске для того, чтобы продолжать содержать пансион и оплачивать учебу Антона в Ловиче. К счастью, новый ученик завершающего класса, размещенный во флигеле, где жили двенадцать человек, снова был утвержден в должности «старосты», что налагало на него определенную ответственность, но сокращало почти наполовину плату, которую он должен был вносить за свое содержание и учебу.

Жили по три-четыре человека в комнате. «Староста» имел право на комнату на двоих, которую он делил со своим хорошим товарищем по Влоцлавску Станиславом Карпинским. Правила поведения в учебных заведениях на территории всей русской Польши были одинаковые: категорически запрещалось разговаривать по-польски как дома, так и на занятиях. Староста каждого флигеля был обязан каждый месяц делать подробный доклад о поведении своих товарищей, указывать на тех, кто говорит на своем родном языке. И, конечно, каждый раз он отвечал на этот вопрос одно и то же: «Без происшествий».

Проходит три месяца, директор вызывает Деникина.

— В третий раз вы свидетельствуете о том, что в вашем коридоре никто никогда не говорит по-польски.

— Именно так, господин директор.

— А я знаю, что это не так. Вы не понимаете, что эти меры продиктованы государственной необходимостью. Наш долг — умиротворить, русифицировать страну. Когда-нибудь вы это поймете. Знайте же, что за доклады, искажающие реальное положение дел, мы будем смещать с должности старосты.

Карпинский выслушал все то, что ему рассказал Антон.

— И что же ты напишешь в следующем своем докладе?

— А то же самое. Напишу: «Без происшествий».

Его не сняли с должности старосты. После окончания учебы одиннадцать товарищей поклялись друг другу всю жизнь хотя бы раз в год писать Деникину. Через три или четыре года Антон потерял их всех из виду.

Однажды в 1937 году я вернулась из лицея — в то время мы жили в Севре — и увидела, что отец чем-то очень обрадован. Я подумала, что выиграла наконец наша десятка в лотерее — единственная надежда стать богатыми. Мой отец вывел меня из этого заблуждения:

— Еще лучше, Маша, я сейчас получил письмо из Польши. Мой лучший друг Станислав Карпинский нашел меня и написал мне!

Вот что он мне рассказал. После того как Польша стала независимой, Карпинский стал первым директором государственного банка, затем министром финансов. Они стали переписываться. Вторая мировая война оборвала переписку. Письма убедили моего отца в том, что его товарищ Карпинский был беспристрастным человеком: признав, что как русские, так и поляки совершили по отношению друг к другу много ошибок, он проповедовал «будущее нерушимое согласие двух стран».

В Ловиче время проходило в упорных занятиях. Приближались экзамены. Сначала должны были проходить письменные испытания. Один только ректор Варшавской академии знал темы экзаменов, так как именно он выбирал их среди тех, которые преподаватели последних классов обязаны были ему посылать. Преподавателей учебных заведений, набравших нужный процент «поступивших», поздравляли и даже продвигали. Остальных же подвергали осуждению. За два последних года результаты, полученные в Ловиче, были катастрофическими: выпускники городского технического лицея не справлялись со многими задачами по механике и тригонометрии. Однако их преподаватель, некто К., был человеком знающим и добросовестным; но, увы, ему не удавалось донести свои знания до учащихся. Если на третьем году ученики не выдержали бы испытания, то его бы уволили. К. поэтому обратился к одному из тех, кому доверял:

— Я совершаю государственное преступление: знакомлю вас со списком тех вопросов, которые посылаю ректору. Доведите их до сведения только тех из ваших товарищей, которые способны хранить тайну.

Дав по кругу одну торжественную клятву за другой, весь класс стал «обрабатывать» тему. Но в день экзамена всех постигло полное разочарование: в конверте, распечатанном председателем «экзаменационной комиссии», находились совсем другие темы. Хуже того: они были непонятны. После нескольких минут раздумья Антон встал и отдал свой листок председателю:

— Предложенная задача не имеет никакого смысла.

За ним последовали другие кандидаты. Члены комиссии, почесывая затылки, перечитали данные и решили обратиться к конверту с запасным вариантом задач. Ура! На этот раз это были задачи, составленные К.

Позднее стало известно, что патентованный переписчик пропустил в тексте строчку.

Блестяще сдав письменные экзамены, Антон стал готовиться к устным. Вначале сдавали закон Божий. Первыми шли католики, их было большинство. Их преподаватель, ксендз, который должен был экзаменовать католиков в присутствии комиссии, испытывал такое же беспокойство, как и К. Его занятия так же мало посещали, как, впрочем, и занятия православного священника. Он собрал экзаменовавшихся, дал каждому из них какую-то определенную тему. Эта тема, конечно, ни в коем случае не могла совпадать с той, которую каждый ученик вытягивал из корзины, но какое это имело значение. Прочитав громким голосом содержание билета, экзаменующий начинал свое изложение приблизительно со следующей фразы: «Перед тем как начать наш рассказ… мы считаем необходимым уточнить…» и далее следовал заранее согласованный текст. Ксендз знал по своему опыту, что члены комиссии очень невнимательно слушают отвечающих на устном экзамене по закону Божьему. Если экзаменующийся отвечал бойко, они его слушали рассеяно и соглашались с той хорошей оценкой, которую ставил аббат. Все происходило так, как было запланировано заранее. На следующее утро настала очередь экзаменующихся православных. Старый священник Елисей собрал их в тот же вечер.

«Наслышан я, что ксендз на экзамене плутует. Нельзя нам, православным, ударить в грязь лицом перед римскими католиками. Билет — билетом, а спрашивать я буду вот что…» и указал каждому тему.

Для Антона подобные обманы на этом и кончились. Он получил пять по закону Божьему, гимнастике и по всем математическим дисциплинам, четыре по физике, естественной истории, технологии и три по химии, техническому рисунку, архитектуре и межевому делу.

Несмотря на то, что эти отметки, сопровождаемые самой похвальной аттестацией директора лицея, открывали перед семнадцатилетним юношей самые блестящие перспективы на пути к карьере математика и инженера, сын майора даже не подумал об этом. Ведь уже с первого года своей жизни он выбрал военную карьеру.