Глава VII «ОТДЫХ» БОЙЦА

Глава VII

«ОТДЫХ» БОЙЦА

Участие в военных действиях и верховая езда разбудили боль в ноге, и Деникин снова начал хромать. В то время как войска генерала Мищенко ждали решения своей судьбы, молодой полковник тридцати трех лет получил разрешение вернуться в Европу. В Харбине он должен был сесть на транссибирский поезд, но забастовки железнодорожников и телеграфистов, тысячи демобилизованных солдат, заполнивших город, дезорганизовали транспорт. Нужно было ждать.

Деникин узнал много нового о событиях, потрясших Россию с начала 1905 года. Ему стали известны подробности «кровавого воскресенья» 9 января, когда мирные и безоружные демонстранты, руководимые полусумасшедшим и проникнутым плохо понятыми социалистическими идеями попом Талоном, состоящим на службе у тайной полиции, пришли в столкновение с силами порядка: на земле остались лежать ранеными и убитыми четыреста человек. Он слушал рассказы об убийстве великого князя Сергея, дяди царя, подорвавшегося на бомбе, брошенной нигилистом Каляевым, и о великодушии его вдовы, сестры царицы, которая пыталась спасти убийцу от смертной казни. Он беседовал с другими офицерами о лояльности флота, о значении мятежа на крейсере «Князь Потемкин-Таврический» и о других беспорядках как на Черном море, так и в Финском заливе. В начале октября, перед самым началом парализовавшей всю Россию всеобщей забастовки, все в Харбине узнали, что в столице по идее некоего Бронштейна, называвшего себя Троцким, были созданы Советы рабочих. Они стремились к захвату власти, и все серьезно начали опасаться, как бы не началась революция. В первые дни ноября руководство Дальнего Востока узнало, что в России будет принята конституция.

Николай II колебался. В письме своей матери, вдовствующей императрице, он писал: «Мы с Витте предвидим лишь два выхода. Или раздавить бунт силой. Это даст время передохнуть, но никто нам не гарантирует, что через несколько месяцев мы не вынуждены будем вновь прибегнуть к силе. Другим решением будет дать народу те права, которые он требует, — свободу слова и свободу печати — и провести эти права и законы через Думу, что будет равноценно принятию конституции».

Сергей Витте — министр финансов при предыдущем царе, инициатор Портсмутского договора — склонялся ко второму решению. Царь, без сомнения, предпочитал первое, он стоял «за то, чтобы раздавить бунт силой», установив диктатуру. Великий князь Николай Николаевич, дядя царя, будущий верховный главнокомандующий, был единственным, кто удостаивался его абсолютного доверия. В этот момент великий князь был командующим военным округом Санкт-Петербурга. Он с негодованием отверг предложение царя. Один из его друзей так передавал его слова: «Если император не примет программу Витте, если он захочет сделать из меня диктатора, то я на его глазах пущу себе пулю в лоб!»

Одним словом, царь решил подписать составленный Витте манифест и тем самым превратить Россию в полуконституционную монархию.

Избирался парламент (Дума), были предоставлены свобода совести, союзов, свобода слова. Тем не менее Николай II по-прежнему должен был сам назначать министров и сохранял за собой право решающего голоса в вопросах национальной обороны и иностранных дел.

Вопреки всем ожиданиям этот акт доброй воли не успокоил ни правых, ни центр, ни левых. Защитники автократии были глубоко возмущены этой «уступкой». Умеренные отказывались верить обещаниям государя, которые они, впрочем, считали недостаточно либеральными. Что касается левых, то их непримиримая оппозиция нашла свое выражение в статье Троцкого, напечатанной в новой газете «Известия»: «Пролетариат не желает ни полицейского палача Трепова (шефа полиции), ни либеральной акулы министра финансов Сергея Витте; ему не нужны ни зуб волка, ни хвост лисы. Кнутом надо гнать полицию, обрядившуюся в конституционный пергамент!»

«Манифест 30 октября», не получивший одобрения ни одной из политических партий, породил великое замешательство в умах гражданских и военных властей Дальнего Востока; смысл его остался для них не совсем ясен. Комендант Владивостокской крепости, осажденной развязной чернью, поспешил сдаться. В Чите военный губернатор Забайкалья счел за лучшее подчиниться новым солдатским и рабочим советам и раздал им оружие, чтобы они могли обеспечить новый порядок — порядок народной власти. Линевич, главнокомандующий трех армий в Маньчжурии, уже не понимавший больше, в чем заключается его долг, принял в своем специальном вагоне делегатов различных революционных комитетов и удовлетворил их требования.

В Харбине ситуация была еще более абсурдной. Недостоверные слухи будоражили умы. То говорили о свержении царя и о победе революции, то утверждали совсем противоположное. Во всех городах Маньчжурии, куда прибыло пополнение готовых к бою, но оказавшихся не у дел солдат, возникли беспорядки. Не столько потому, что они поддались пропаганде советов, сколько просто потому, что как можно скорее желали отправиться домой. Главнокомандующий в конце концов изменил программу возвращения войск и отдал приказ отъезжать в последнюю очередь тем, кто прибыл первым. Зная вошедшую в поговорку беззаботность солдат, ответственные за транспорт наметили пункты на всей протяженности пути, где им будет выдаваться паек — деньгами и продовольствием. Но демобилизованные потребовали, чтобы им выдали все сразу в момент отправления и в денежном выражении. Результат оказался самым плачевным. Вагоны штурмовались пьяными солдатами, деньги пропивались сразу же, как только их получали. На следующих станциях толпы уже голодных людей грабили буфеты, разоряли все ближайшие лавочки.

Около 10 ноября Деникин добился наконец места в поезде. Он едва узнавал местность, которую проезжал двадцать один месяц назад. Стены вокзалов были обклеены афишами, на перронах развевались флаги; разносчиков товаров нигде не было видно. Мелькали новоявленные «народные республики» — Иркутск, Красноярск, Чита… Эти «республики», плохо координируя свои действия, составляли противоречащие друг другу расписания, и приходилось часами ждать на запасных путях. Из-за периодических забастовок поезда на несколько дней застревали на тех или иных станциях. Буфеты опустошались, приходилось довольствоваться продуктами, взятыми в Харбине. Так прошел месяц. И вот в одни прекрасный день, проснувшись на запасном пути, пассажиры обнаружили, что исчез паровоз. Солдаты одного из составов с вышедшим из строя паровозом заявили, что они имеют право ехать первыми, и ночью забрали чужой. «Это становится невыносимым, — заявил Деникин, обратившись к группе офицеров, ехавших вместе с ним в поезде. — Необходимо что-то делать». Полковник, раньше всех получивший это звание, назначается «комендантом поезда». Провозглашается «закон военного времени». В каждом вагоне назначается ответственный, двух человек выделяют для охраны будущего паровоза. Для выполнения этих задач офицеров оказывается недостаточно, приходится обратиться к солдатам, до отказа заполнившим вагоны. Добровольцев оказалось немного. Офицеры и несколько гражданских лиц устраивают складчину и затем каждому выдается по 60 копеек в день. В этом столпотворении организовать спокойное продвижение очень трудно. Против нового порядка высказались лишь бывшие железнодорожники, мобилизованные и теперь возвращающиеся домой. Но никто не обратил на это внимания, все были заняты задачей № 1: найти новый паровоз. Как раз в это время на станцию подошел поезд с «первоочередниками». Вооруженный отряд отцепляет паровоз под возгласы протеста не осмеливающихся выступать открыто солдат. Вид офицеров убедил машиниста проявить послушание, и офицерский поезд отправился в путь. Мимо проносились станции, где предупрежденные по телеграфу представители комитетов или советов тщетно пытались помешать продвижению поезда. Иногда вынуждены были останавливаться, чтобы пополнить запасы воды и топлива. Вот и Урал. До Москвы осталось лишь несколько дней. Увы, в Самаре движение оказывается парализовано, пути забиты стоящими поездами.

Машинисты начали забастовку, которая, как они заявили, «будет длиться не меньше недели». Машинист «офицерского состава», воспользовавшись замешательством и переговорами, исчез. Что делать?

Офицеры начинают совещаться, и в это время подходят двое железнодорожников из тех, кто протестовал против «закона военного времени»:

— Мы так же, как и вы, хотим встретить Новый год у себя дома. Мы машинисты и можем довести поезд до Москвы. Но наши друзья не согласны с нами. Не могли бы вы прийти с оружием и арестовать нас, чтобы нас потом не обвинили в предательстве интересов пролетариата…

Предложение было принято, и в то время как три офицера пошли арестовывать двух машинистов, как будто бы выказывающих сопротивление, «комендант» и Деникин составляли управляющему станцией письмо следующего содержания: «Через тридцать минут наш поезд на полном ходу проедет мимо вашей станции. Позаботьтесь, чтобы пути были свободны. Иначе…»

Пути освободились. Остальной путь до Москвы проехали без приключений.

Город лихорадило. Советы провозгласили «временное правительство». Восставшие — рабочие, студенты, социалисты — строили баррикады. Полк гренадеров присоединился к восставшим, другие войска угрожали последовать их примеру. Губернатор, адмирал Дубасов, обратился в Санкт-Петербург, прося помощи, и теперь с нетерпением ждал скорого приезда обещанных ему верных полков, среди них верную гвардию Семеновского полка. Им понадобится девять дней, чтобы усмирить Москву.

В 1925 году мы жили в Форест-Ворст, бельгийском городе недалеко от Брюсселя. Наше жилье было не слишком просторным. Моя мать однажды сказала мне, что я должна уступить на одну ночь мою спальню одному дяде, приехавшему из-за границы повидать моего отца, и переночевать в спальне моих родителей. Со следующим поездом приехал еще один дядя, и оба они должны были провести ночь в моей комнате. Моя мама шутя сказала: «Надеюсь, они не подерутся!» Эта перспектива привела меня в ужас. Но я успокоилась, удостоверившись на следующий день, что дяди пьют кофе с молоком в полном согласии и беседуют с самым дружеским видом. Гораздо позднее узнала, почему так сказала моя мать.

Два человека, случайно встретившиеся у меня в комнате, были генерал, воевавший в Белой армии Деникина, и либеральный политический лидер Астров, которого мой отец сделал министром в своем правительстве. Эти люди увиделись впервые, но у них было одно общее воспоминание. Во время волнений в Москве в конце 1905 года первый, будучи молодым офицером, командовал отрядом Семеновской гвардии и взорвал дом, в котором укрылись восставшие. Рядом оказался студент Астров, смотревший на происходящее расширившимися от ужаса глазами. Он пришел помочь своим осажденным друзьям. Впоследствии либерал Астров, естественно, встал под знамена тех, кто боролся с большевизмом.

В декабре 1905 года, не ожидая окончания московских событий, Деникин продолжил свой путь и приехал в Санкт-Петербург накануне Нового года. После нескольких месяцев Японской кампании, всех несообразностей жизни на Дальнем Востоке и в течение всего пути в европейскую Россию, после волнений в Москве жизнь в столице показалась ему почти нормальной. Все были заняты выборами в Думу, улыбались при виде двухгодовалого царевича, о страшной болезни которого еще никто не знал. Некоторое беспокойство вносили слухи о тайном возвращении в Россию руководителя большевиков, виновника всех волнений, но все знали, что его по пятам преследует полиция. Некоторые утверждали даже, что он вновь уехал за границу. Все чувствовали, что угроза революции отодвигается, что зачинщики ее выдыхаются. Повторится ли подобное в будущем? Ни один из монархистов не допускал и мысли об этом.

С весны 1906 года можно было считать, что с революцией покончено. Методы, использованные для достижения этой цели, были различны — от подавления силой, невзирая ни на какие жертвы, до переговоров. Известные Деникину генералы Ренненкампф и Меллер-Закомельский получили приказ усмирить «транссибирскую магистраль». Первый шел с востока, второй — с запада. Ренненкампф проводил переговоры и добился капитуляции городов и станций без единого выстрела.

Второй брал их штурмом, не жалея патронов, и объяснил свои действия в рапорте царю следующим образом: «Бескровное покорение взбунтовавшихся городов не производит никакого впечатления… Мои солдаты и артиллеристы исполнили свой долг…»

Если верить расчетам официального советского историка Покровского, то «число жертв преступного царского режима в первую русскую революцию» составило 13381 человек. В 1946 году Деникин напишет: «По большевистским масштабам и большевистской практике, цифра эта должна казаться им совершенно ничтожной…»

Задавая себе вопрос о причинах неудачи советов, Деникин в 1906 году отмечал:

1) Решительность и дисциплина офицерского корпуса как на земле, так, за несколькими исключениями, и на море сыграли большую роль в победе верных царю войск.

2) Отсутствие у восставших способных руководителей и конструктивной программы определило исход их предприятия. «Выдвигая лишь один лозунг: «Долой!», — они не могли найти (в это время) благоприятной почвы в настроениях русского народа».

Во власти этих размышлений полковник ждал назначения, которое ему обещали при отъезде из Харбина. В какую дивизию он будет назначен начальником штаба? Наконец он понял, что все свободные места отданы офицерам, оставшимся в европейской России. Воевавшие на Дальнем Востоке могли надеяться в ближайшем будущем лишь на второстепенные посты. Полковнику пришлось принять подобную должность — временно, как ему говорили, на три или четыре месяца — в штабе 2-го корпуса кавалерии, все еще расквартированного в Варшаве.

К радости вновь видеть свою старую мать прибавилось удовольствие от встречи с Асей Чиж. Ногти четырнадцатилетней девочки утратили свой траурный цвет, ее талия утончилась, прическа стала более кокетливой, она смеялась не так громко, ела пирожные медленнее, короче, Ася превратилась в девушку. Ее родители были в разводе, Дмитрий остался с отцом, и поскольку мать Аси, все еще столь же привлекательная, собиралась стать мадам Ивановой (с чем Антон без задней мысли поздравил своего друга), то Асей занялись ее дедушка и бабушка Тумские.

Александр Тумской, дворянин с большой родословной, государственный советник, председатель мирового суда в управлении Седльца был важным человеком. Его жена, баронесса лютеранского вероисповедания, уроженка Прибалтики, была еще более импозантной, чем ее муж, — всегда одета в черное, светлые волосы очень аккуратно зачесаны в шиньон, поражающий проницательный взгляд черных глаз. Антон их часто видел в семье Чиж в Беле. Их разрешение было необходимо, чтобы «выводить гулять» юную ученицу по воскресеньям. Теперь он пришел к Тумским с визитом в их квартиру в Седльце. Осмотрев комнатку Аси с диваном-кроватью, обитым крепом в цветочек, он вошел в огромный салон. На стенах висел бесконечный ряд портретов, Антон насчитал до десяти столов различной величины, столкнулся с одним из двадцати пяти горшков с зелеными растениями, увидел себя в одном, потом в другом зеркале, отражавшем его с головы до ног, побоялся сесть в одно из обитых дорогой тканью кресел, обошел канапе с шелковыми подушками и наконец выбрал оттоманку, накрытую толстым ковром. Сочетание желтого и черного (дерево, из которого сделана мебель, отделано черной инкрустацией, обои и подушки — цвета лютика) вызвало у Антона полную растерянность. Но прием Тумских оказался чрезвычайно теплым.

«Временное» назначение Деникина в Варшаве затянулось. Рутинная работа оставляла много времени для работы над статьями в разные газеты. По приезде в столицу его ждал сюрприз — в качестве гонорара за свои «корреспонденции» с Дальнего Востока в газету «Новое время» он получил «астрономическую» сумму в 5000 рублей! Он побаловал свою старую мать, маленькую Асю, оставшуюся сумму положил в банк, где она не переставала округляться благодаря новым статьям. Чувствуя себя «богатым» и в данный момент ненужным в армии, Антон — после долгих шести лет службы и войны — начал мечтать об отпуске. Ему дали четыре месяца с правом провести их за границей. С июля по сентябрь Антон объезжает Берлин, Вену, Париж, Рим и Венецию. На пути домой он останавливается на несколько дней в швейцарских горах. Больше всего ему понравилась Италия, только о ней он упомянул в адресованном своей невесте письме 22 апреля 1916 года: «В одном только вопросе проявляю недостаточно патриотизма, каюсь: когда думаю об отдыхе после войны, тянет к лазурному небу и морю Адриатики, к ласкающим волнам и красочной жизни Венеции, к красотам Вечного города. Когда-то, 10 лет тому назад, я молчаливо и одиноко любовался ими…»

Уставший от немецкой, французской и австрийской экзотики или просто почувствовав недостаток денег, полковник вернулся в Варшаву в начале сентября 1906 года, на «тридцать семь дней раньше», как он отметил в своем послужном списке… Он напомнил о себе ответственному за назначения в несколько развязной, как он признавался, манере. Ответ не заставил себя ждать. «Мы предлагаем полковнику Деникину пост начальника штаба 8-й Сибирской дивизии. Если он откажется, он будет вычеркнут из списка кандидатов». Принуждать старших офицеров соглашаться на тот или иной пост, особенно в Сибири, было не принято. Возмутившись, полковник коротко сформулировал свой ответ: «Нет!», проявив затем беспокойство касательно реакции своих корреспондентов. Но напрасно. Ему было сделано новое, вполне приемлемое предложение, и никакого намека на принуждение. И вот он — начальник штаба 57-й резервной бригады. Не дивизия, а простая бригада? Дело в том, что эта бригада, состоявшая из четырех полков, в каждом из которых было по два батальона, ничем не отличалась от дивизии. Место будущего назначения — Саратов привело в восторг как самого Антона, так и его мать, поехавшую вместе с ним: наконец они своими глазами увидят то место на берегу Волги, где около века тому назад появился на свет Иван Ефимович Деникин.