Сергей Соловьев Очень краткий курс молодого бойца
Сергей Соловьев
Очень краткий курс молодого бойца
Автора почти двух десятков фильмов, сплошь знаменитых, Сергея Соловьева называют культовым режиссером.
– Сережа, а что такое культовый режиссер?
– А я не знаю. Я учился в 60-е годы, и все, связанное со словом «культ», адресовалось культу личности Иосифа Виссарионовича Сталина. Так что когда мне говорят «культовый», я сразу вздрагиваю, думая, что меня каким-то образом заподозрили в тайных связях со сталинским режимом. Сейчас много дурацких терминов. Нет, я понимаю, что культовый режиссер – картины которого смотрят, и каждая следующая картина не повергает этого культового персонажа в некий ужасный медный таз, когда все говорят: о, да он в тазу! А вроде если не в тазу, то культовый. На самом деле, конечно, ерунда…
– Я думаю, что это режиссер, у которого есть свой язык, он утвердил себя своим творчеством. Это не значит, конечно, что он как каменный, один и тот же… Ты начинал с классики – «Егор Булычов» по Горькому, «Станционный смотритель» по Пушкину. И твои собственные фильмы несли в себе заряд поэзии, ты поверял своих героев Пушкиным. И вдруг заинтересовался сценарием совершенно зеленого Сережи Ливнева и начал снимать «Ассу». И твоя героиня, Таня Друбич, тургеневская девушка, перешла в остросовременный разряд. Как, почему?
Пушкин
– На самом деле я никогда не снимал отдельно классику, отдельно тургеневских героинь, потом что-то такое преобразилось, и я, будучи не в себе, строго-настрого наказал Тане Друбич больше не представляться тургеневской девушкой, а быть совершенно нахальной, развязной, такой как бы нашей современницей. Ничего этого не было. Классика и современность всегда существовали для меня рядом. И как я не понимаю, что такое культовый режиссер, так же я не понимаю эти пиаровские дела с поколениями. Вы, мол, «шестидесятники», не понимаете «восьмидесятников», а «восьмидесятники» кое-что понимают про 80-е, но уж «двухтысячники» вообще всех послали… На самом деле мы все живем, нравится нам это или нет, в постпушкинскую эпоху. И разговариваем на языке Александра Сергеевича Пушкина, который, как можем, извращаем, опошляем, превращаем в базар, но все равно в основе лежит тот живой русский язык, которому нас всех обучил Пушкин. Эта постпушкинская эпоха – она длительная. И главный ее пафос – постараться разгадать ту огромную загадку, которую оставил нам Пушкин, загадку нашей жизни в России. Потому что, кроме того, что он был великий поэт, он еще был великий историк, вообще великий человек, понимающий настоящие внутренние механизмы, которые управляют историей России. Помимо этого, он нам оставил жизненную страсть, которая держит каждого из нас всю жизнь и абсолютно ничем не отличается от жизненной страсти Пушкина и его современников. К сожалению, она слабее, не столь талантлива и озарённа, но моторика та же самая. Это все одна эпоха, понимаешь! И декабристы, и тургеневские девушки, и «Асса» – все одно и то же. Я говорю так, вроде бы мне это надоело. Нет, не надоело. Не надоело, потому что этим жить хорошо. А в России, я считаю, жить можно только так.
– В своих фильмах ты свидетельствуешь… а что ты свидетельствуешь, кстати?
– Я свидетельствую, что ничего лучше и умней живой жизни не придумаешь. Я сформулировал для себя наконец-то, и очень рад этому, что я сейчас – принципиальный антиконцептуалист. Любая концепция – это какая-то глупость по отношению к жизни, к ее полноте. Любая концепция, положенная в основу картины, есть подгонка сложнейшей математической задачи под готовый ответ. Ответ готов, он написан в задачнике, тебе осталось только подогнать решение под этот ответ. И тебя уже не интересует ничего на пути к этому ответу. Но кино и существует для того, чтобы в процессе его рождения возникало некое духовное движение к познанию. Нужно просто как-то постараться жить живой жизнью. Я недавно летел в самолете, читал книжку Бродского про Венецию. И там Бродский пишет об одной фразе у Рюноскэ Акутагавы, которая его поразила. И меня она поразила. У меня, говорит этот великий японец, нет убеждений, у меня есть только нервы.
– Да, я помню эту фразу.
– Вот и у меня сегодня никаких убеждений, а только нервы. А нервы – это живая реакция на живую жизнь.
Чувства
– Я читала в твоих интервью, что в «Анне Карениной» не измена Анны тебя интересовала, а любовь. И подумала, что именно плотная материя любви и ее дух – и есть то, что ты свидетельствуешь. Этим занималась классика и почти никто не занимается теперь. Занимаются чем угодно – убеждениями, концепциями, но не чувствами…
– Я, действительно, когда работал над «Анной Карениной», а это было довольно долго…
– Почему так долго?
– Денег не было. То были, то не были, то дефолт, то еще что-то…
– Я спросила, кто будет играть главную роль в твоем новом фильме, ты ответил: деньги.
– Ив старом фильме деньги, и в новом деньги. Все остальные – роли второго плана. Значит, когда я эту историю снимал, каждый раз, когда я думал, что роман об измене, чувствовал себя идиотом. Тогда я думаю: Господи, о чем тут говорить? Что я хочу сказать? Что изменять – хорошо? Или плохо? Одни говорят: хорошо, только нужно как можно чаще и удачливее врать, а не быть такой дурой, как Анна. Другие говорят: нет, это неблагородно. Сборище кретинов. Но значит роман имеет в виду что-то другое. И вдруг я понял, что. Он о цене любви. О том, что нужно заплатить за любовь, если эта любовь есть, и иногда цена оказывается равной жизни. То, что сейчас немодно.
– А можно, я тебе задам интимный вопрос?
– Интимный – можно.
– Какую роль в твоей жизни человека и художника играла любовь? У тебя были замечательные жены – актрисы Катя Васильева, Таня Друбич, Марианна Кушнерова, все красивые, талантливые, особенные. Что это было?
– Не могу не ответить стихами: «Наши жены – ружья заряжены. Вот где наши жены». Что было? Что было, то и есть.
– А что это значит?
– Значит, все живые люди. У всех живые страсти. И еще значит, что штемпелевки в паспорте не обозначают вовсе ничего. Вообще ничего.
– Но твоя женитьба на Тане Друбич и развод с ней…
– Кто тебе сказал про развод? Ты уверена? Я не разводился. Мне сколько уже человек говорили про какой-то развод. Я не слышал.
– Мы говорим о Тане, поскольку она твоя муза…
– Какая муза?! Когда мне чего-нибудь про музу говорят, я сразу зверею. Есть стихи: только чу, появляется муза, эта старая… тут как тут… Прости, не могу произнести неприличного слова.
– Твои фильмы нельзя назвать автобиографическими в прямом смысле…
– А в кривом – можно?
– Можно. Потому что это все равно внутренняя биография. Почему я говорю о любви – потому что там ничего нет, кроме любви…
– Олечка, да и в жизни ничего нет, кроме любви! Ну не увеличение же ВВП – смысл жизни! Это как бы условия жизни, улучшаются они или ухудшаются. А сама жизнь из ВВП не состоит. Она состоит только из любви.
– Замечательно, что ты это говоришь.
– А я не только говорю. Я так вообще стараюсь держаться.
– А то, что ты отец двух замечательных детей, девочка Аня музыкантша, мальчик Митя – мы его узнали в «Нежном возрасте»… что такое отцовство для тебя?
– Я не знаю. Я как-то никогда в жизни не ощущал себя в классической категории отца. Сначала они были маленькие, и я понимал, что нужно съездить в молочную кухню и купить какой-то жижи, чтобы они эту жижу сосали. Это было отцовство. Потом они внезапно выросли. По пути сообщая мне некоторые очень ценные сведения о жизни. Например, Митя, когда учился в школе, на мою просьбу время от времени дать дневник, говорил: зачем? Я говорю: ну как, я хочу посмотреть, что там у тебя. А он в ответ: папа, неужели ты в своем уме, как тебя могут интересовать какие-то там цифры? Он даже отметками не называл, он говорил: цифры. И это до сих пор очень ценное понятие. Меня цифры не интересуют.
Шибанутость
– Сережа, ты о многом говоришь и пишешь: взялось из воздуха. Но значит, воздух вокруг тебя должен быть чем-то насыщен, и аппарат для его поглощения должен быть разработан…
– Ой, ты знаешь, на самом деле я ничего про это не знаю. Да и никто ничего не знает. Это какая-то странная история, когда вот нет ничего, и вдруг из ничего берется как бы все. Я не верю ни в какие замыслы. Чем больше замыслов, тем меньше что-нибудь получается. Как сейчас мне кажется, важно, чтобы замыслов вообще не было никаких. И в голове ничего не было.
– Сплошная импровизация?
– Сплошная импровизация. Меня каждый раз поражает эта история, откуда взялась «Анна Каренина». Толстой, получив первое собрание сочинений Пушкина, стал листать томик «Незаконченные отрывки» и набрел на полстранички: «Гости собирались на дачу…» И его зациклило на этой пол страничке. Почитай…
– Я читала. «Гости съезжались на дачу…»
– И дальше Толстой как бы шибанулся. Он говорит: вероятно, у этого отрывка есть какое-то начало и какой-то конец. И он как бы к этому отрывку приписал начало и конец. Получился роман «Анна Каренина».
– Все дело в том, что один прочитает, и у него возникает замысел «Анны Карениной», а другой прочитает и отложит в стол. Я и говорю о разработанном аппарате…
– Я тебе могу сказать, но это будет ненаучно. Этот аппарат называется степенью шибанутости. Личная шибанутость. Мне очень скучно, и бессмысленно, и серо, и убого жить, когда я ничего не делаю. Вот серо, сиро и убого. Вообще неинтересно. Поэтому весь мой аппарат заключается в том, что каждое утро мне хочется сделать так, чтобы было интересно жить. И я стараюсь. А это, конечно, шибанутость. Это надо к психиатру обратиться. Я даже где-то читал, что это называется бред навязчивых состояний. А я всю жизнь так живу. Мне хорошо начинается с того момента, когда меня настигает бред навязчивых состояний.
– Но при этом ты очень рационален. Ты должен быть рационален. Ты же работаешь с массой людей и если будешь с ними бредить…
– Нет, с ними бредить нельзя.
– Это такая дикая лошадка, которую ты должен обуздать…
– Когда снимаешь картину, действительно, нужно проявлять максимум здравости и рационализма и делать вид, что все выношено годами…
Опыт судьбы
– Таким образом мы перешли к твоей персоне собственно. О тебе говорят, что ты эпикуреец, хотя я считаю, что ты трудоголик. А свои книжки ты обозначаешь как «Записки конформиста». Кто ты?
– Через черточку. Эпикуреец-конформист-трудоголик.
– А еще?
– Черточек не напасешься. Их много. Я не отказываюсь от того, что я очень люблю есть и пить…
– Ты и выглядишь как любитель того и другого.
– Мне Марлен Мартынович Хуциев как-то сказал: слушай, а ты вчера пил? Я говорю: нет, а почему ты спросил? Он говорит: на тебя когда смотришь, такое впечатление, что ты вечерами здорово пьешь. Помолчал и говорит: и так всю жизнь. Но это только впечатление.
– Жалко ли тебе что-то в себе, в своей судьбе из прошлого?
– Да нет, уже поздно жалеть. Когда совсем ума не было, может быть, о чем-то жалел. Нормальный человек не должен ни о чем жалеть, потому что самая бесценная ценность, которую за жизнь зарабатываешь, это опыт собственной судьбы. И жалеть ни о чем нельзя. Так, значит, должно было быть. Есть простое понимание жизни, что все устроено очень правильно, судьба есть судьба. Хотя помнить пушкинское: и с отвращением читая жизнь свою…
– А в современной жизни тебя что-то раздражает, обижает? Или эти глаголы не годятся?
– Годятся, годятся. Раздражает, обижает все. От начала до конца. Во-первых, какая-то тотальная безвкусица. Жуткая, отвратительная. При проклятой советской власти такого не было. Взять эти светские фотографии со светских раутов, с какой-нибудь вечеринки по поводу выноса тела того-то, когда все стоят в костюмах от Шанели и прижимают многомиллионное шампанское к груди…
– Не любишь гламур?
– Они же просто больные! На комсомольском съезде можно было в кулуарах увидеть, допустим, Смоктуновского, Ульянова, Чингиза Айтматова. Причем я даже примерно знаю, о чем они разговаривают. Это были люди. А здесь придурки. Раздражает все. Раздражает халтура. Вся формула современного успеха – сделать коммерческую панаму. Коммерческая панама не нуждается в сообразии и соответствии, как говорил Пушкин. Она нуждается совершенно в других фокусах. Но и ВГИК тогда не нужен. Есть такой тип кино – кино как финансовая операция. Вложил одну денежку, собрал другую. Накрылся шинелью, разницу попилил – и разбежались. И забыли, что там было. Учить этому нужно, наверное, в финансовой академии, а не во ВГИКе, как эту панаму организовать грамотно.
– Ты говорил, что нет разницы поколений, а в то же время обилие придурков и среди творцов, и среди публики. Может, просто пена?
– Количество пены зашкаливает. Пена – очень хороший термин. Был такой писатель Борис Можаев. Гениальный человек. Он был сильно старше меня, но я с ним дружил. И время от времени приставал с какими-то мировоззренческими вопросами. Он на меня так смотрел и говорил: Сергей, выкинь из головы, все это пена. Видишь, и там пена. С одной стороны, все раздражает. А с другой, ничего не раздражает. Потому что пойдешь к Юре Башмету на концерт, услышишь Канчели и понимаешь, что никакой такой новой эпохи, которая вызывает у тебя одно рвотное чувство, нет и быть не может. Потому что есть, двигается та, настоящая жизнь, постпушкинская, в том направлении, в котором должна двигаться. Остальное – пена.
– Сережа, ты написал однажды письмо Горбачеву – о чем?
– Это было не письмо, а телеграмма. Но длинная, как письмо. О том, что меня притесняют, я борюсь за новую перестроечную жизнь, а меня притесняют. Какие-то долбаки в Ялте не пускали снимать. «Ассу», кстати. И послали. Я говорю: вот последнее вы зря сделали, вот с этим я буду бороться как гражданин и участник перестроечного процесса. И пошел бороться на почту. Маляву решил написать, большую маляву Горбачеву. Они говорят: нет-нет, нельзя, у нас не принято. Я показал им какую-то ксиву. Они приняли. Но самое смешное, уже потом мне Михаил Сергеевич рассказывал, он собирался уезжать с работы, и ему для веселья дали мою маляву. Он прочитал и пришел в нечеловеческую ярость. Все-таки он был очень живой человек при исполнении своих политических и государственных обязанностей. Таким образом, в тандеме с Горбачевым, мы победили.
– А Путину с Медведевым ничего не писал?
– Нет.
– А в какие отношения с ними вступал?
– В хорошие. Они мне письма пишут. Вот я получил сейчас письмо, смотри: президент страны объявил мне благодарность за долгую работу в кинематографии.
– Просто так или в связи с юбилеем?
– Поскольку юбилея еще нет, а заранее нехорошо поздравлять, думаю, что просто так. Очень трогательно и приятно.
– Тема власти как существует в твоей жизни?
– Никогда в жизни у меня никаких взаимоотношений с властью не было. Они никогда даже не пытались меня слушать. Они слышали, что я вроде культовый, поэтому приветливо здороваются. Но чтобы выслушали от меня хоть какой-то совет, этого не было. Да это и не мое дело. Я снимал фильм «Чужая Белая и Рябой» по гениальной повести Ряховского. Просто великий писатель – Борис Ряховский. Никому он сейчас неинтересен, другие величия в моде и в цене. Он написал: никто не имеет возможности отобрать у меня право быть порядочным человеком. И я говорю: никто не имеет возможности у режиссера отобрать его право быть художником до мелочей. Вот и все.
Слабо Умное Кино
– Сережа, ты себе устроил потрясающий набор подарков к 65-летию – три фильма: «Асса-2», «Анна Каренина» и «Одноклассники». Что за жанр для последней картины ты придумал: «слабоумное кино»?
– Это прокатчики попросили определить, мелодрама или что. Я стал мучительно думать. Героиня учится на странных литературных курсах драмы и комедии. Ее спрашивают: одновременно? И у меня одновременно и драма, и комедия. Я не могу понять собственного ощущения от окружающей действительности. Что это: драма или комедия? А истоки идут от замечательного сценариста и режиссера Геннадия Федоровича Шпаликова. Он дико не любил умных разговоров. У него цыпки вылезали на руках от этого. А я, к тому же, еще учился у Ромма, который считается отцом интеллектуального кино, и мне хотелось поговорить об интеллектуальном. Гена на все серьезные вопросы о жизни отвечал: смешно. Это была высшая оценка. Тень Гены Шпаликова витает над «Одноклассниками». И когда я подумал, что у меня получилось, я понял, что самое правильное определение жанра – Слабо Умное Кино.
– И таким образом выбил козыри из рук недоброжелателей, которые могли бы сказать, что ты впал в маразм. А ты уже готов: да вот, сделал Слабо Умное Кино.
– Но в три слова. И с больших букв.
– А кто такая Соня Карпунина? Твоя ученица?
– Это высоко сказано. Она двоечница чья-то. Я ее на курс не брал. Сама пришла. Есть такое порочное понятие «кастинг». Собирается в каком-то темном месте половина Москвы и поочередно встает перед камерами. А в результате кого-то можно выбрать на роль. Этого я не понимаю вообще. У меня весь кастинг заключается в том, что если я делаю что-то правильное, они как бы сами материализуются из воздуха. Был просто воздух – и получилось.
– ИТаняДрубич из воздуха?
– Абсолютно. Пришла на третий или второй день немыслимого кастинга для «Сто дней после детства». И не понравилась мне. Для приличия спросил: девочка, ты хочешь сниматься в кино? Она говорит: нет. Меня это возмутило. Все хотят, а она не хочет! Она говорит: я не хочу сниматься в кино, потому что я уже снималась. Я: где? Она: я снималась в кино «Пятнадцатая весна» у Инны Туманян. А это очень хороший режиссер. Я: чего ты там играла? Она: играла главную роль. Я: а почему не хочешь сниматься в кино? Она: потому что мне не понравилось.
– А зачем пришла?
– А ее притащили силой. Волокли просто! У меня идея была: найти молодую Ирину Купченко. Я сбил все ноги, измучил людей – не нашел. В конце концов, материализовавшаяся из воздуха Таня абсолютно вытеснила из моего сознания молодую Купченко, и на довольно долгое время.
Карпунина
– А как материализовалась Карпунина?
– Тоже из воздуха. Мы с Валерием Давыдовичем Рубин-чиком ведем мастерскую во ВГИКе. У нас очень вольная дисциплина. Дверь открыта, хочешь – заходи. Она зашла. И через какое-то время я заметил, что на занятиях сидит совершенно неведомый мне человек…
– Я тебя на секунду прерву чтобы объяснить интригу: Соня Карпунина – девочка, которая написала сценарий, который не понравился Соловьеву…
– Понравился!
– …тем не менее Соловьев предложил, что сценарий будет писать он, а она будет играть главную роль. Фантастическая история!
– Она еще более фантастична, чем ты ее излагаешь. Через полгода примерно мы решили выяснить, кто она. Я пришел и говорю: а вы кто? Она: да я никто, конь в пальто…
– Как она выглядит? Я еще не видела кино…
– Очень хорошенькая. Может, это и сыграло серьезную роль в ее дальнейшей судьбе. В общем, она училась в Кембридже на экономическом и сбежала, чтобы попасть во ВГИК. Ей 22 или 23. Я говорю: к следующему разу напиши 10 страничек чего-нибудь такого, что ты знаешь, а я не знаю, потому что все остальное мне читать неинтересно. Через неделю, вздыхая, она дала мне какие-то скомканные странички. Я: чего это? Она: это то, чего вы не знаете, а я знаю. Я почитал. Мне жутко понравилось. Как ни странно, своим традиционализмом. Там была история сюрреалистического суицида. А я думаю: где-то я что-то… И вспомнил. В моем «Спасателе»! Опять-таки Гена Шпаликов. Сценарий мы начинали писать с Геной Шпаликовым. Мне так понравилось это странное суицидное родство через тридцать лет… Говорю: давай снимай эту картину, хорошая будет картина. Обучил, как надо снимать. Очень краткий курс молодого бойца. Через неделю пришла: нет, я буду снимать совершенно по-другому. Я понял, что она угробит собственную удачу. И сказал: давай я у тебя эти странички заберу. С какой целью, я не знал. У меня ни планов, ни копейки денег. Но сказал, что сниму сам, а ей предложил написать что-нибудь другое. Она: как, почему, я уже и оператора нашла…
Вампир
– Ты вампир. Используешь служебное положение в личных целях?
– Чистый вурдалак! Я хожу во ВГИК исключительно с вурдалачьими целями.
– У тебя уже была похожая история, когда ты нашел двадцатилетнего Сережу Ливнева, который написал сценарий о двадцатилетних, и ты снял фильм «Асса»…
– Я все время вурдалачил.
– Почему тебе нравятся люди моложе тебя?
– Я не хочу тебя обидеть, Оля, но разговаривать с ними мне значительно проще и интереснее, нежели с людьми моего поколения.
– Я догадалась.
– Короче, отобрал я у нее эти странички. Она очень огорчилась. Я ей: да ладно, ты еще напишешь, ты способная, а я, если буду снимать, сниму тебя в главной роли, такой чейндж тебя устроит? Она же недаром в Кембридже болталась. Она подумала и говорит: да, устроит. А я, выходя из института, встретил нашего профессора, прекрасного оператора Сергея Александровича Мачильского и спросил, есть ли у него десять свободных дней. Он спросил: зачем? Я сказал: надо снять одно кино, но ни единой копейки нет. А там новеллочка – восемь страниц. Он согласился… Ты спрашиваешь, интересно ли мне с молодыми людьми. Конечно, интересно! У каждого можно что-нибудь отобрать. Они же бесправные. А мы злыдни. Профессура.
– Соня Карпунина довольна результатом?
– Этого я не знаю. Если она нормальная, не идиотка, она не может быть довольной.
– А ты доволен?
– И я нормальный. Никто не может быть доволен результатом. Все очень довольны, что результат есть.
– Фильм, ты говорил, снят в тепло-золотистых тонах. Что это значит?
– Это мы тоже с Мачильским пытались интеллектуально разговаривать. Когда был первый съемочный день, он показал мне первый кадр. Я посмотрел: у тебя что, будет холодное изображение? Он: почему холодное? Я: ты знаешь, я люблю тепло-золотистое. Он немножко помолчал и говорит: будет тепло-золотистое, сейчас это делается на компьютере. Вот и вся высокая философия.
– Ты любишь красивую картинку. Один из самых моих любимых фильмов, который не на слуху, «Чужая Белая и Рябой»…
– Я никогда не забуду, как ее назвал Сергей Федорович Бондарчук. Он очень ревниво относился ко мне. Хорошо, но ревниво. Он рассказывал уникальную историю, как посмотрел фильм «Сто дней после детства». Вышел с «Ленфильма», где снимал свою какую-то суперпостановку, в ужасном настроении. Так бывает после просмотра собственного материала. Дождь идет. Противный. Лужи. Пошел налево, а там был кинотеатр «Аре» и на нем афиша: «Сто дней после детства». А он время от времени испытывал живую ненависть к молодым кинематографистам. И он решил окончательно изгадить себе настроение. И купил билет! Представляешь Сергея Федоровича Бондарчука, покупающего билет в кинотеатр «Аре»! Кинотеатр пустой. В зале два алкаша. Один в левом углу, другой в первых рядах. Он сел посередине. Стал смотреть. Потом рассказывает: у меня все время спазмы были, мне все время отчего-то хотелось плакать… А когда вышла картина «Чужая Белая и Рябой», замечательный оператор Павел Лебешев мне рассказывал, Бондарчук стоит, а Паша мимо пробегал, и Бондарчук спрашивает: Паш, ты эту, своего товарища, новую картину видел? А все боялись Бондаря страшно. Он действовал на нас, как удав на кролика. Какую картину, кого? Ну эту, «Косая Сирая и Хромой»?.. Так во мне «Косая Сирая и Хромой» живет до сих пор.
– Фильм был очень красив. Не в смысле слащавости, а такая правда послевоенного детства. У меня, как у Сергея Федоровича, сердце сжималось, хотелось плакать именно от красоты этой вещи.
– Там был великий писатель Борис Ряховский, по повести которого снималась картина. Там был выдающийся оператор Юра Клименко. Я очень хотел, чтобы было волшебное изображение, и оно было. Там был Марксен Яковлевич Гаухман-Свердлов, потрясающий художник. Конечно, я был со всех сторон подперт гениями, мне и деваться было некуда.
Самый большой облом
– Народ интересуется, какой у тебя в жизни был самый больший облом, и отчего ты получаешь удовольствие, а отчего грустишь?
– Самый большой в жизни облом – сама жизнь. И она же, наоборот, тот самый источник удовольствия, от которого я получаю все перечисленное. Я не знаю, драма это или комедия, я понимаю, что хожу на курс комедии и драмы, и понимаю, что это одновременно.
– Сережа, ты придумал термин «Слабо Умное Кино», а я придумала тоже термин для твоего кино – «биосинема». То есть биографическое кино. Ты снимаешь как бы свою внутреннюю жизнь, зная поэзию, зная живопись, любя музыку, то, от чего тебе больно и от чего радостно, ни в чем не понижая планку, а эти фильмы оказываются еще и культовыми. В чем секрет?
– Честное слово, у меня нет такой жизненной задачи – попасть в струю, даже если струя очень хорошая. Жизнь движется естественным порядком, и образуется какая-то система обстоятельств, которая повергает меня именно в это, а не во что-то другое. Ну, допустим, мы с Таней Друбич сделали около десятка картин. Именно потому, что у меня есть Таня Друбич, сама по себе огромная драгоценность, потому что она уникальная женщина и актриса. И это как-то лично связано со мной. Таня Друбич – целая система личных отношений, очень сложных, очень… Да та же история – драма и комедия.
– Музыку к «Одноклассникам» написала Анна Соловьева. Какая-то фамилия подозрительная – кто она тебе?
– Она мне дочь. Это наша с Таней Друбич любимая дочь. Аня – пианистка, она закончила в Мюнхене консерваторию, потом аспирантуру при консерватории, много концертирует по Европе. Но была ситуация на «Анне Карениной», когда несколько маститых композиторов не успевали к съемке написать мне вальс, под который Анна и Вронский танцуют на балу. Я к Ане прибежал: Ань, напиши какой-нибудь вальс, для меня не хочешь, для мамы, чтобы ей было подо что танцевать. Она говорит – какой вальс, я никогда не писала вальсы! Я говорю: простенький такой, что-нибудь в духе Шостаковича, Прокофьева. Она на меня посмотрела, как на безумца. Но в результате написала вальс к «Анне Карениной», который мне безумно понравился. Потом она написала, по-моему, 42 номера к «Анне Карениной». Я рад хвастаться, что за эту музыку она получила молодежный «Триумф». А к «Одноклассникам» она написала такую нежную музыку… Я не просто радуюсь этим вещам, у меня при общении с такими девочками чувство, что все вообще в принципе закончится хорошо.
– Что ты имеешь в виду?
– Иногда наступает какое-то отчаяние от количества галиматьи, пошлости, эстетической неразборчивости, тотальной безвкусицы. То есть страшно. А потом поговоришь с Аней или с Соней – и абсолютное ощущение другого мира. И все не так ужасно, как представляется. Хотя время от времени представляется все же достаточно ужасно.
– Смешно, как говорил Шпаликов.
ЛИЧНОЕ ДЕЛО
Сергей СОЛОВЬЕВ, кинорежиссер
Родился в 1944 году в Карелии. Трудился рабочим на Ленинградском телевидении. Окончил режиссерский факультет ВГИКа у Михаила Ромма. Преподает на режиссерском факультете ВГИКа. Автор фильмов «Сто дней после детства», «Спасатель», «Чужая Белая и Рябой», «Асса», «Черная роза – эмблема печали, красная роза – эмблема любви», «Анна Каренина», «2-Асса-2», «Одноклассники» и др. Автор трехтомника «То да се», «Ничего, что я куру?», «Слово за слово…». Имеет сына Дмитрия и дочь Анну. Живет в Москве.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.