Глава XXVIII ДВЕ КОШКИ ГЕНЕРАЛА ДЕНИКИНА

Глава XXVIII

ДВЕ КОШКИ ГЕНЕРАЛА ДЕНИКИНА

Может показаться странным, что последнюю главу этой книги я посвящаю кошкам. Но для меня история о них тесно связана со смертью отца.

Генерал не любил кошек. Однажды, когда я еще была маленькой (мы жили в Брюсселе), я заметила, как он ущипнул кошку, пытающуюся забраться к нему на колени. Я возмутилась. Мой отец попытался оправдаться:

— Я люблю всех животных: лошадей, собак и даже кур и гусей, но я не выношу этих мурлыкающих притворщиков, этих когтистых лицемеров…

Через два года в Капбретоне соседка подарила мне маленького котенка. Я плакала весь день, добиваясь позволения оставить кошку у себя. Мы назвали ее Бим-Бом. После каникул мы вернулись в Ванв. Кабинет отца стал любимым местом Бим-Бома. Она часами лежала на его бумагах, стала их частью. Напротив стола, на камине восседал фарфоровый медведь, с которого отец сам вытирал пыль, боясь, как бы его не разбили. Бим-Бом не оценила этих предосторожностей. Однажды, когда отец работал, она вскочила на камин. Отец работал. Он поднял глаза от бумаг и погрозил кошке пальцем.

— Осторожнее, там медведь!

Продолжая смотреть на хозяина своими голубыми глазами, Бим-Бом решительно ударила лапой своего соперника, он упал на пол и разбился. Я ожидала, что отец выйдет из себя, но ничуть не бывало. Он послал меня за веником, шепча про себя: «Не ожидал, что она так ревнива».

Мы отдыхали в каникулы в деревне провинции Дофине, когда Бим-Бом съела отравленную мышь. Здесь трудно было найти ветеринара, к тому же они лечили только коров, лошадей, коз и — в исключительных случаях — собак. Кошка умирала в своей корзине, поставленной рядом с кухней. Мой отец ушел за пистолетом. Отсылая нас из кухни, он прибавил:

— Я не могу видеть, как страдает это животное. Я должен с этим покончить.

В течение часа мы ждали выстрела. Дверь кухни открылась, появился отец с пистолетом в руке.

— Все кончено. Она мертва. Я не смог выстрелить. Ее голубые глаза все время смотрели на меня.

Отец больше не хотел и слышать о кошках. Через год в Ментононе я спасла от утопления одного котенка тигровой масти. Отца не было дома. Мама и я спрятали завернутого в тряпку новорожденного в нижнем ящике буфета. На следующее утро отец обнаружил его и сильно разгневался. Мама бросила ему вызов:

— Прекрасно, тогда покончи с этим маленьким существом без промедления.

Мы кормили котенка с помощью соски и назвали его Вася. Едва открыв глаза, он сразу стал отдавать предпочтение отцу и спал на его бумагах или на его кровати. Он попал в расставленные для лисиц силки, выжил, переезжал со своими хозяевами в Севр, Валлуар, Ашер, Париж, Монтей-ле-Виконт, Мимизан. Кормила его моя мать, но любил он отца. У него уже не было ни когтей, ни зубов (суровые годы, проведенные в Мимизане, можно было считать один за два), когда мои родители уехали в США. Время шло. Вася уже не мог взобраться на стул, спал в корзинке, ел пюре из мяса и рыбы. Время от времени он смотрел на входную дверь и ждал возвращения своего хозяина.

7 августа 1947 года (сын гостил у моих бретонских друзей) я ушла на работу, как обычно. Стояла летняя жара, и я оставила окно открытым. Подоконник был так высок, что Вася не мог на него запрыгнуть. Вечером я не обнаружила кота. Никто не приходил в мое отсутствие. Для него был один лишь путь — окно. Я спустилась вниз, опросила трех консьержек, никто ничего не мог сказать. Без всякой надежды я спустилась в подвал и стала звать Васю, но тщетно. На следующий день после полудня (в этот день я была выходная) я услышала звонок в дверь. Капитан Латкин, слишком взволнованный, чтобы говорить, со слезами на глазах протянул мне телеграмму:

«Оповести Марину, что отец умер. Ксения Деникина».

Моя первая реакция должна была удивить Латкина:

— Вася уже знал, что его хозяин умер! Вчера он… исчез!

Труп Васи так и не был найден.

Через две недели я получила мамино письмо.

«Маришка, ужасно трудно мне взяться за перо и написать тебе все это. Каждый раз собираюсь и каждый раз откладываю. Я все еще живу, как в какой-то ненастоящей жизни, хожу, говорю, читаю и все — ощущение какого-то страшного сна. Первое время мне давали так много наркотиков, что я и в самом деле жила в полусознании. Нет сил признаться самой себе — его нет, я — одна, кончена жизнь.

Хочу рассказать тебе все по порядку. В больницу мы его перевезли потому, что он стал кашлять и опухли ноги. Я его лечила от бронхита. Наш милый хозяин Бибиков предложил положить папу на 10 дней в клинику университета Ан Арбор (Мичиган), который известен своими лучшими специалистами по сердечным болезням, и сделать так называемый cheek-up, то есть полную проверку всего организма. Он не хотел слушать возражения папы, что у нас нет денег, и мы с ним вдвоем уломали папу и отвезли его в больницу. И меня они взяли к себе в свой дом, который им принадлежит и где я сейчас живу. Отсюда было близко до больницы, всего 20 минут, и каждое утро они меня туда отвозили и вечером за мной приезжали. У профессора по сердечным болезням оказался ассистент — русский (еврей), очень симпатичный, тотчас же папе помог все объяснить. Исследовали его так, что папа говорил: «Каждую клетку моего организма рассмотрели». Оказалось, что у него из-за плохой работы сердца много воды в организме и отек обоих легких, отчего он и кашлял. Ему стали выгонять воду, и в 6 дней он похудел на 14 фунтов, перестал кашлять, пропала опухоль ног и ни одного припадка. Чувствовал себя очень хорошо, он говорил, как десять лет себя не чувствовал. Кормили его гораздо больше, чем я ему давала последнее время, так как доктора в Нью-Йорке говорили, что он должен похудеть. Он стал уже работать, я привезла ему его бумаги, а через несколько дней мы должны были вернуться «домой», т. е. на прелестную ферму Бибиковых, где нам так нравилось, было так тихо, красиво и удобно и где мы так надеялись хорошо отдохнуть за лето…

5 августа утром, во вторник, позвонили из больницы, что у него случился сердечный припадок и чтоб я приехала. У меня оборвалось сердце, но я все же не думала, что это конец… Мы поехали. Мне казалось, что я своим напряжением толкаю автомобиль. Вот больница, огромный небоскреб среди лугов и лесов, сюда больные приезжают из Нью-Йорка и Вашингтона. И почему-то в этот момент, когда я увидела здание, я почувствовала, что смерть близко… Папа лежал в кислородной палатке, верхнюю часть его тела вместе с кроватью заключили в прозрачную оболочку, кругом стояли машины, накачивающие в нее кислород и прохладу. Накануне началась такая жара, что побила все рекорды за много лет. Доктор предупредил меня в коридоре, что лопнул сосуд в сердце, положение серьезное, но надежда не потеряна, что рассосется и зарубцуется, так как организм очень здоровый. В этот момент ему было лучше, он стал мне рассказывать, как это случилось. Он, оказывается, брил себе голову, а бритва была плохая, и он очень долго брился, подняв руки кверху. Это и оказалось фатально, мне потом доктор сказал. Но никому не пришло в голову, что ему вредно поднимать руки. Никто из докторов даже мне этого не сказал, я бы уж за этим усмотрела… Но, конечно, это был повод. Причина — сердце было в гораздо худшем состоянии, чем нью-йоркские доктора определяли… Если бы вовремя поставили правильный диагноз, я бы его уберегла… Эти постоянные поездки в публичную библиотеку в метро и их ужасные лестницы…

Папа совсем не отдавал себе еще отчета, что было плохо, говорил мне: «Вот был бы анекдот, если бы я упал, не добрив головы». Но доктор не велел разговаривать — полный абсолютный покой. Под его палаткой было на 20 градусов ниже, чем снаружи. Совершенно дикая тропическая жара. Очень скоро положение стало ухудшаться. Он задыхался, ему стали впрыскивать морфий. Делали переливание крови и всякие вещи, которые мучили его. Но медицина должна была сделать все, что может. Эти ужасные три дня… Русского доктора не было в госпитале, американцы меня не понимали, сестры тоже. Я не умела телефонировать, конечно, теперь я знаю, что ничем нельзя было помочь. Но тогда тысяча мелочей мне казались необходимыми, важными, возникала тысяча вопросов. Я даже не знала, что с ним делают, когда меня выдворяли в коридор. Я металась, беспомощная, пугая людей своим отчаяньем, забыв и то немногое, что знала по-английски. А он задыхался, он погибал. Я просовывала свои руки под его палатку и держала его руку, его голову в холодном поту. 6-го в среду, перед вечером, когда пришел русский доктор и пытался говорить слова утешения — «надо перетерпеть эти неприятные дни, уже ваш пульс и давление лучше», он вдруг очень внятно и громко сказал: «Не надо, доктор, я старый солдат». Потом стал держать правую руку вверх. Я просунула свою и хотела опустить его руку, он снова поднимал ее и смотрел мне в глаза. Я поняла. Он благословлял меня. Потом очень явственно и совсем нормальным голосом сказал: «благословляю маму» — он хотел сказать «Марину» или «Машу», но выговорил — «маму». «Благословляю Машу и Мишу, оставляю им честное имя и тебя». Потом тише сказал: «Жаль, что не доживу до спасения России». Потом он почти не разговаривал. Говорил «больно» и показывал на грудь. Ему делали какие-то уколы, он тихо стонал и все задыхался. 7-го в четверг он уже был в полусознании. Но на мой голос открывал глаза и чуть слышно говорил «ближе».

Он уже плохо меня видел. Я подлезла под его палатку, он целовал мои руки, я держала его голову. Часов около двух он уже перестал открывать глаза, только судорожно дышал. Когда пришла Маруся, жена Трилевского, в 8 часов он уже был совсем тихий. Я держала его руки, они были совсем теплые, когда она тронула меня за плечо и сказала: все кончено. Было 10 часов вечера. А теперь я все во власти ужасного чувства, что можно было его уберечь. Пусть на два года, на год еще… Дирекция госпиталя, считая, что он — историческое лицо и что на них ответственность, постановила сделать вскрытие. На его бедном сердце нашли шесть рубцов, то есть шесть зарубцевавшихся сосудов, которые также лопнули и сами зарубцевались. А мы и не знали. И лучший нью-йоркский специалист, к которому его повезли по моему настоянию, тоже не сказал, что было так серьезно, что его надо так страшно беречь. Правда, не я с ним ездила к этому профессору, все мое несчастное незнание языка.

Про похороны тебе писал Трилевский. Тут не так много русских, но все же нашлось достаточно и бывших офицеров. И церковь русская, и священники, и епископ. Два священника приехали из Канады. Американцы прислали отряд солдат, откуда-то издалека, так как здесь нигде нет воинских частей. Были отданы воинские почести. Почетный караул у гроба несли бывшие русские офицеры. Штат отрядил почетный караул из полицейских мотоциклистов».

Ксения Деникина пережила своего мужа на двадцать шесть лет. Она стала гражданкой Соединенных Штатов и работала в течение двадцати одного года в департаменте славянских архивов в Колумбийском университете (Нью-Йорк), потом вернулась во Францию, где и умерла 2 марта 1973 года. Она похоронена на кладбище Сен-Женевьев-де-Буа.

Останки моего отца, сначала похороненного на кладбище Ивергрин в Детройте (Мичиган), были затем перенесены на русское кладбище Святого Владимира в Джексоне (Нью-Джерси). На надгробной плите между двумя православными крестами было написано на русском и английском языках:

Генерал А.И. Деникин

4 декабря 1872

7 августа 1947.