Глава шестьдесят третья Дрейфусар Антон Чехов: январь — апрель 1898 года
Глава шестьдесят третья Дрейфусар Антон Чехов: январь — апрель 1898 года
В 1894 году на разыгранном по фальшивым нотам судебном процессе офицер французского Генерального штаба еврей Альфред Дрейфус был приговорен к пожизненной каторге на Чертовом острове за шпионаж в пользу Германии. В 1897 году подполковник контрразведки и член французского парламента заставили французское правительство пересмотреть дело Дрейфуса. В газете «Фигаро» брат Дрейфуса, Матье, назвал имя настоящего предателя — майор Эстергази. Как французское, так и российское общественное мнение резко поляризовалось: демократы и интернационалисты схлестнулись с антисемитами и националистами. Майора Эстергази, впрочем, удалось «отмыть». Чехов недоумевал: «Впечатление таково, что никаких изменников нет, но что кто-то зло подшутил». Внимательно ознакомившись с делом, он убедился в невиновности Дрейфуса[417]. В первый день января в газете «Аврора» тиражом в 300 000 экземпляров был напечатан знаменитый памфлет Золя «Я обвиняю!..». Возмущение анти-дрейфусаров повлекло за собой судебное преследование писателя. Ничего из дотоле написанного им не вызывало столь бурной ярости французских властей и столь же бурного восхищения Чехова — он впервые обрел четкую политическую позицию. Теперь он лучше смог понять Короленко, который двумя годами раньше дошел до нервного расстройства, выступая защитником удмуртских крестьян, ложно обвиненных в человеческом жертвоприношении. В это время Антон читал Вольтера, приобретенного для таганрогской библиотеки: его «Трактат о терпимости», написанный в защиту ложно обвиненного монахами-католиками протестанта Каласа, стал прообразом мужественного поступка Золя. Чеховские симпатии к евреям были сродни его отношению к женщинам: даже будучи убежденным в том, что еврею так же не дано постичь русского человека, как женщине сравниться по интеллекту с мужчиной, он активно выступал за их равноправие.
Александра Хотяинцева покинула Ниццу, оставив Антону; его портрет. В письме к Ковалевскому от 29 января Антон отвергал возможность женитьбы на художнице: «Увы, я не способен на такое сложное, запутанное дело, как женитьба. И роль мужа меня пугает, в ней есть что-то суровое, как в роли полководца. По лености своей, я предпочитаю более легкое амплуа».
В жизнь Чехова вошла новая особа женского пола. На Новый год Антон получил из Канн роскошный букет цветов, а за ним последовало письмо от молоденькой девушки Ольги Васильевой. Хотяинцевой это показалось забавным, и она поделилась наблюдениями с Машей:. «Сегодня приходили к Антону Павловичу две девочки из Канн, одна из них просила позволения переводить его произведения на все иностранные языки (по-русски не знает, что такое „подвода“). Маленькая, толстенькая, щеки малиновые. Притащила с собой аппарат снимать Антона Павловича, бегала вокруг, приговаривая: ах, он не так сидит. <…> Первый раз она была с папенькой и заметила, что Антон Павлович бранил французские спички, очень скверные, правда. Сегодня принесла две коробки шведских. Трогательно?»[418]
Как и Елене Шавровой, Ольге Васильевой было всего пятнадцать, когда она увлеклась Антоном. В отличие от Шавровой, она была сиротой, слабым на здоровье, но щедрым на душу подростком. Впрочем, теперь она стала богатой наследницей — их с сестрой удочерил состоятельный землевладелец. Она говорила по-английски — в котором, как и многие русские, воспитанные английской гувернанткой, была сильнее, чем в русском.
Ольга взялась переводить рассказы Чехова. Ей он казался богом, ради которого можно было пожертвовать и состоянием, и собственной судьбой. Васильева последует за Антоном в Россию и будет искать у него советов и ласки, взамен предлагая все, что только будет угодно его душе. В Ницце она собирала для него газетные вырезки, разыскивала нужные цитаты, посылала всевозможные фотографии и то и дело справлялась о значении элементарных русских слов. Антон отнесся к ней с нехарактерной для него нежностью, что и дало повод к сплетням и пересудам.
Чехов постепенно проникся симпатией к обитательницам Русского пансиона. И Рыба Хвостом Кверху, и Дорогая Кукла, и Трущоба, и Моль оказались гораздо симпатичнее, чем поначалу показалось им с Хотяинцевой. Рыба Хвостом Кверху, она же баронесса Дершау, под влиянием Антона стала убежденной дрейфусаркой — впрочем, как и многие русские на Ривьере. Когда в Ниццу приехала внучка Суворина, Надя Коломнина, Антон, прибегнув к шутливому кокетству, и ее склонил на свою сторону. Лишь братья Чехова предпочитали ни во что не вмешиваться: и Александр, и Миша, находившиеся под покровительством Суворина, не могли позволить себе иметь собственное мнение.
Испытывая теперь откровенную неприязнь к «Новому времени», Чехов стал читать либеральные «Мировые отголоски», в которых открыто критиковалась предвзятость суворинской газеты[419]. В извечном противостоянии христианства и иудейства Суворин отводил Дрейфусу роль главного злодея, который мог фатально повлиять на судьбу цивилизации (вопрос его виновности или невиновности представлялся Суворину чистой формальностью). Антон столь жарко отстаивал перед Сувориным свою позицию, что тот в конце концов сдался: «Вы меня убедили». Однако несмотря на это, «Новое время» продолжало нападать на Дрейфуса, а потом и на Золя (при этом самовольно печатая его роман «Париж») — особенно злобно после того, как Чехов размежевался с Сувориным. И. Павловский, парижский корреспондент «Нового времени» и активный дрейфусар, то и дело обнаруживал, что присылаемые им материалы либо отправляются в мусорную корзину, либо бессовестным образом искажаются. Корреспондент газеты «Новости» М. Ашкенази послал Суворину письмо протеста: «Не мое отношение к делу Дрейфуса позорно, а Ваше. Сошлюсь на человека, которого Вы любите и уважаете, если Вы только можете кого любить и уважать. Сошлюсь на чуткого художника А. П. Чехова. <…> Спросите его, что он думает о виновности Дрейфуса и о гнусных проделках защитников Эстергази. Спросите его, что он думает о Нашем отношении к этому делу и к еврейскому вопросу вообще. Не поздоровится ни Вам, ни „Новому времени“ от его мнения»
Этот выпад Ашкенази Чехова огорчил больше, чем Суворина, — Антон не выносил, когда его именем размахивали при публичном обсуждении дел частного порядка. С Ашкенази Антон больше не общался. Чехов недоумевал, почему Суворин не защищает репутацию «Нового времени», отдав газету на откуп Дофину и Буренину. Ковалевскому Антон сказал, что такое поведение Суворина объясняется его крайней бесхарактерностью: «Я не знаю человека более нерешительного и даже в делах, касающихся собственного семейства»[421]. В письмах к Суворину Антон взял более сдержанный тон. (Еще раньше он шутливо предупредил своего патрона, что запродался еврейскому синдикату за 100 франков.) Александру же он откровенно написал об отношениях с Сувориным: «Я не хочу писать и не хочу его писем, в которых он оправдывает бестактность своей газеты тем, что он любит военных». Особенно претило Чехову то, что «Новое время», поливая помоями Золя, одновременно «задаром» печатает в приложении его роман. И тем не менее Чехов собирался увидеться с Сувориным в марте.
Переживая за Дрейфуса, Антон позабыл об Алжире, но болезнь его то и дело давала о себе знать. К списку принимаемых им лекарств он добавил антисептик гваякол. Смерть врача Любимова и его похороны, состоявшиеся 14 января, омрачили его душу. В Русском пансионе ему не давал покоя любитель азартных игр Макшеев — он все убеждал Антона переехать в настоящий французский отель. Женское население — Рыба Хвостом Кверху, Дорогая Кукла и Трущоба — сплотились, пытаясь отговорить Антона от переезда. Макшеев все-таки решил съехать, и новообращенные чеховианки и дрейфусарки потребовали от хозяйки, чтобы ему накрывали на стол отдельно от всей компании. Баронесса Дершау забрасывала Антона записочками (она подписывалась «Соседка»), просила у него клей починить веер и угощала чаем со сдобными булками. Однако Чехову Ницца уже приелась. Свои именины он отметил очень тихо: его навестил лишь консул Юрасов. Суворину Антон писал 27 января: «Здешнее русское кладбище великолепно. Уютно, зелено и море видно; пахнет славно. Я ничего не делаю, только сплю, ем и приношу жертвы богине любви. Теперешняя моя француженка очень милое доброе создание, 22 лет, сложена удивительно, но все это мне уже немножко прискучило и хочется домой».
Чеховские записные книжки того времени изобилуют новыми идеями, но последний из написанных в Ницце рассказов, «У знакомых», — это в основном переработанные в ироническом ключе невеселые эпизоды из жизни Киселевых в Бабкине. Писался рассказ очень медленно. Распутный муж и его впавшая в самообман жена приглашают в разоренное поместье старого друга, ожидая от него помощи. Он начинает понимать, что хозяйка задумала женить его на своей сестре, чтобы таким образом вытащить из долговой ямы все семейство. Разгадав их замысел, но не будучи способным к открытому сопротивлению, гость спешно уезжает, сославшись на деловое свидание. Особенно хорошо удались Чехову сцены натужного веселья и описание заброшенного сада, но судьба рассказа была так же печальна, как и навеваемые им ассоциации. Опубликованный в феврале 1898 года, он остался не замечен критиками и при жизни Чехова больше не переиздавался, хотя его сюжет вновь возникнет в пьесе «Вишневый сад». Чехов снова вступил в полосу творческого молчания.
В Мелихове тоже все было тихо. Павел Егорович даже махнул рукой на нерадивую жену Романа, Олимпиаду. Живность на скотном дворе между тем телилась и котилась, радуя прибывающим молоком Евгению Яковлевну и приводя в восторг кухарку Марьюшку: «никак не нарадуется, как они прыгают, кричат, целует их», — повествовал Павел Егорович[422]. Только собаки причиняли Чеховым беспокойство. Деревенские мальчишки скормили лайкам хлеб с битым стеклом, и оба пса, подаренные Антону Лейкиным, погибли (позже Лейкину напишут, что лайки умерли от чумки). Павел Егорович жаловался на такс: они стали нападать и на хозяев, и на гостей, и даже на детей. Бром так сильно укусил Павла Егоровича за руку, что ему понадобилась медицинская помощь окрестных врачей. Утешался он подарками от Антона, доставляемыми то Рыбой Хвостом Вверх, то Дорогой Куклой, то Трущобой, то Молью. На Масленицу Павел Егорович зорко следил за гостями: «Дроздова съела 10 блинов, Коля 6, Маша 4 блина».
Пятого февраля Евгения Яковлевна получила из Ярославля телеграмму и на следующий день отправилась повидать новорожденную внучку, которую Миша с Ольгой крестили Евгенией. Миша писал по этому поводу Маше: «Антошу записали кумом не из скаредности <…> Я попрошу тебя вычесть в свою пользу из имеющихся у тебя Антошиных денег 11 руб. <…> Мать высказывает предположение, что Антоша обидится на то, что я так скупо обставил крестины»[423].
Александр написал водевиль для Суворинского театра. Однако после премьеры спектакль был снят, поскольку в нем не нашлось роли для любовницы режиссера, и Александр с гневом писал Антону: «Виновата во всем самая обыкновенная женская пизда <…> Жди оттиска моей позорно зависящей от влагалища г-жи Домашевой и от penis-a Холевы пьесы»[424].
Александра снова потянуло к бутылке. Семейная жизнь его не радовала. Наталья пеклась только о Мише, ограждала его от хулиганистых единокровных братьев и все больше отдалялась от мужа. Маленький Коля, переданный под надзор Ване с Соней, воспитанию поддавался плохо, а на каникулы (пока дядя Антон живет в Ницце) был подброшен в Мелихово.
В конце февраля на Антона навалилась напасть — дантист неудачно вырвал ему зуб, образовалось воспаление верхней челюсти и пришлось делать операцию. Ему захотелось как следует отвлечься. Тогда же на Лазурный Берег прибыл его горячий поклонник, актер и драматург А. Сумбатов-Южин: ему во что бы то ни стало надо было выиграть сто тысяч рублей для постройки театра. Антон отправился с ним в Монте-Карло. Влекомый теми же корыстными целями, собирался в дорогу и Потапенко. Он уже давно писал об этом Антону:
26 декабря. «Я нашел кой-какой способ играть с шансами выиграть, правда, немного, но все же — это честнее, чем писать для „Мира Божьего“ и пр. и пр. <…> Выиграю, построю в Петербурге театр и буду конкурировать с А. С. Сувориным».
5 февраля. «Милый Антонио, ты со мной не шути. Я действительно собираюсь в Ниццу <…> Ты заблуждаешься, что в рулетку нельзя выиграть. Я тебе это докажу. Я докажу тебе удивительные вещи. Поэтому жди меня с замиранием сердца».
В начале марта Потапенко наконец прибыл. На следующий день Сумбатов проиграл семь тысяч франков, Антон — всего тридцать. Потапенко же в игре везло. Годы спустя он вспоминал: «Монте-Карло производило на него удручающее впечатление, но было неправдой сказать, что он остался недоступен его отраве. Может быть, отчасти я заразил его своей уверенностью <…> что есть в игре этой какой-то простой секрет, который надо только разгадать — и тогда… Ну, тогда, конечно, выступала главная мечта писателя: работать свободно и никогда не думать о гонораре <…> И вот он — трезвый, рассудительный, осторожный — поддался искушению. Мы накупили целую гору бюллетеней, даже маленькую рулетку, и по целым часам сидели с карандашом в руках над бумагой, которую исписывали цифрами. Мы разрабатывали систему, мы искали секрет…»
Свои вычисления Антон записывал даже на старых письмах. Вооружившись теорией, друзья снова отправились в Монте-Карло. Сумбатов проиграл десять тысяч франков и отправился восвояси. Вошедший в азарт Потапенко — растрепанный, с синяками под глазами — выиграл четыреста франков; спустя неделю он добавил еще сто десять. Как раз в тот момент, когда в Ниццу пожаловала английская королева Виктория, Потапенко снялся и отбыл в Россию. Вскоре Чехов получил письмо от бухгалтера «Нивы» Грюнберга, в котором тот, ссылаясь на Потапенко, писал, что Антон нуждается в авансе. Вслед за письмом прибыли две тысячи франков — с намеком, что Чехов не заставит себя ждать с рукописью. Антон держал язык за зубами: половину этой суммы он одолжил Потапенко. В конце апреля Потапенко как ни в чем не бывало писал ему в Париж: «Я туда пришлю тебе тысячу франков. Кстати об этих деньгах. Я здесь никому не сказал. Чтобы избежать ненужных восклицаний и киваний главами, я всем невинно наврал, что мы с тобой выиграли по 700 франков».
Время шло, погода благоприятствовала, однако здоровье Антона (как, впрочем, и его денежные дела) оставляло желать лучшего. В Ницце Чехова настигло еще одно утомительное дело — неоконченный портрет для Третьяковской галереи. (Еще раньше Чехов отказался, опасаясь за свои легкие, позировать Бразу в Париже.) Третьяков согласился покрыть художнику дорожные расходы, и 14 марта тот объявился в Ницце. Портрет решено было писать заново. Антон с этой неизбежностью смирился, но с условием, что позировать будет только утром и не больше десяти дней. Готовый портрет Антону не понравился — «выражение <…> такое, точно я нанюхался хрену», однако свое недовольство он оставил при себе.
В середине апреля Антон стал собираться домой. Взяв с собой в дорогу большой кулек конфет, вместе с Ковалевским они выехали в Париж. Там он думал задержаться до тех пор, пока в Мелихове не установится теплая погода (Маша писала ему: «Снег туго тает <…> По утрам морозы»). Однако грачи и стрижи уже прилетели, в пруду квакали лягушки, а 24 апреля в лесу закуковала кукушка. Павел Егорович записал в дневнике, что Антоше «пора возвратиться».
У Антона были причины задержаться в Париже. Об этом можно узнать из дневника Суворина: «Хотел ехать в Париж, куда приехал Чехов из Ниццы, но заболел и сижу дома». Однако неделю спустя Суворин уже мчался во Францию на Северном экспрессе. Антон дал двухчасовое интервью известному еврейскому журналисту Бернару Лазару, в котором по-французски говорил о своем отношении к делу Дрейфуса[425]. У него была также встреча с Матье Дрейфусом (тот решил заняться русским языком) и Жаком Мерпертом, другом Дрейфуса и сотрудником компании торговца зерном Луи Дрейфуса. (Мерперт преподавал в Париже русский язык и попросил Антона прислать одноактную русскую пьесу для школьного спектакля.)
По приезде Суворина Антон переместился из третьеразрядной гостиницы «Дижон» в роскошный отель «Вандом» и поселился этажом ниже своего патрона. Дело Дрейфуса несколько отравляло беседы старых друзей. В дневниковой записи от 27 апреля Суворин расправился с либералами: «Здесь Чехов. Все время со мной. <…> Он мне рассказывал, что Короленко убедил его баллотироваться в члены Союза писателей <…> Оказалось, что среди этого Союза оказалось несколько членов, которые говорили, что Чехова следует забаллотировать за „Мужиков“ <…> и эти свиньи становятся судьями замечательного писателя. <…> Дрейфусарам [на выборах] не повезло. <…> Я спросил его [Де-Роберти], видел ли он Золя? „Видел“. — „Что ж, он говорил что-нибудь о Дрейфусе?“ — „Он говорил, что он убежден в его невинности“. — „Ну а доказательства?“ — „Доказательств он не имеет“».
И все-таки в эти три недели в Париже Антон был как никогда доволен жизнью. Оживился и Суворин, еще месяц назад страдавший от глубокой тоски. Вместе с Чеховым они подбирали экспонаты для музея в Таганроге. Антон с Павловским день и ночь защищали перед Сувориным Дрейфуса, и в какой-то момент им показалось, что его удалось переубедить, так что даже спина его приобрела виноватый вид.
Таганрогские родичи не давали забыть Чехову о том, что родной город нуждается в его помощи. Впрочем, он и без напоминаний хлопотал о музее, библиотеке, гостиницах и санатории для рабочих недавно построенного литейного завода. Город собирался отмечать двухсотлетний юбилей, и Чехов вел в Париже переговоры со скульпторами Антокольским и Бернштамом о памятнике Петру I. Не забыл он и своей родни: Павлу Егоровичу купил соломенную шляпу, Евгении Яковлевне — зонтик, Маше — платков. Себя тоже не обидел — прикупил ночных рубах до пят. По улицам Чехов прогуливался в цилиндре. Подумывал нанести визит Золя, но постеснялся своего французского; русский и французский дрейфусары ограничились тем, что обменялись приветствиями.
Май в Мелихове обещал быть сухим и жарким. Деревья уже распустились; Павел Егорович держал открытыми окна и двери. Нагруженный подарками, Антон наконец занял купе в «поезде-молнии». Его провожал Суворин, уверившийся в том, что Чехов в Париже поправился. На прощание он дал Антону 1000 франков и подарил подушку и золотые запонки. (Деньги Антон возвратил через Павловского.) Вернуться в Россию Чехов хотел незамеченным. Брата он предупредил: «Встречайте меня не суетясь». Маше надлежало через день встречать его в Москве. О приезде Чехова было известно только ей и Потапенко.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.