ЧЕХОВ АНТОН ПАВЛОВИЧ

ЧЕХОВ АНТОН ПАВЛОВИЧ

(род. в 1860 г. - ум. в 1904 г.)(род. в 1860 г. - ум. в 1904 г.)

«...Я мещанин во дворянстве, а такие люди недолго выдерживают, как не выдерживает струна, которую торопятся натянуть...»

А. П. Чехов

В 1888-1890-х годах Чехов пережил нравственный кризис, оказавший существенное влияние на его жизнь и творчество. Его убежденность в том, что для исцеления общественных язв требуются индивидуальные усилия, а не организованная деятельность, подвигла Чехова на путешествие длиною в 14 тыс. километров к русским каторжным поселениям на острове Сахалин. Полученные там впечатления, понимание всей неприкрытой правды жизни, а также подхваченная им чахотка необратимо повлияли на его духовный облик и политические взгляды, на содержание его позднейших произведений.

По возвращении Чехов, поселившись вместе с семьей в усадьбе близ подмосковной деревни Мелихово, отказался от привычного уклада жизни, отошел от большинства друзей и знакомых и занялся всевозможной филантропической деятельностью: бесплатно лечил окрестных крестьян, организовывал помощь голодающим, боролся с эпидемией холеры, строил сельские школы и писал отзывы на рукописи начинающих авторов.

Однако жестокое легочное кровотечение вынудило Чехова в 1898 году переехать в Ялту, где были написаны лучшие его новеллы. Особенно много сил в этот последний период жизни отдавалось драматургии. Главные его пьесы предназначались для постановки Московским художественным театром. С трудом закончив «Вишневый сад», Чехов отправился весной 1904 года в Москву, чтобы присутствовать на премьере. Но после очередного обострения туберкулеза он вынужден был отправиться на германский курорт Баденвейлер. Там Антон Павлович Чехов и скончался 15 июля 1904 года.

Вспоминать о детстве писатель не любил, главным образом из-за отца, который был деспотом и ханжой. В письме к брату Александру Чехов писал: «Деспотизм и ложь исковеркали наше детство до такой степени, что тошно и страшно вспоминать». Телесные и другие наказания, брошенность (отец бежал в Москву от долговой тюрьмы, покинув семью), изнурительные труды и унизительная бедность все три последних гимназических года стали памятными вехами его детства и юности, прошедших в славном провинциальном южно-русском городе Таганроге.

В середине XIX века Таганрог представлял собой оживленный порт, где в гавани теснились русские и иностранные суда. Дешевизна товаров и рабочей силы приносила колоссальные прибыли, даже не снившиеся купцам средней полосы России. Неудивительно, что именно сюда, в эти края, из глухой воронежской деревеньки Ольховатки направился в 1844 году с семьей дед писателя, Егор Михайлович Чехов. Заплатив за себя выкуп и став вольным задолго до отмены крепостного права, этот предприимчивый и целеустремленный человек сделал все, чтобы «вывести в люди» своих детей.

Свыше 10 лет отец писателя, Павел Егорович, прослужил в колониальном магазине богатого купца. Вчерашний крепостной, затем мальчик на побегушках и, наконец, приказчик, он прошел суровую школу унижений, побоев, обид, прежде чем решился в 1857 году заиметь собственную лавку и открыть самостоятельную торговлю. Незадолго до начала торговой деятельности он женился на восемнадцатилетней девушке — Евгении Яковлевне Морозовой, которая станет матерью многочисленных талантливых детей.

29 января 1860 года у Чеховых родился третий сын, Антон, — будущий писатель (всего в их семье было шестеро детей). В 1902 году в одном из писем Антон Павлович единственный раз упоминает о месте своего рождения: «Родился я в доме Болотова (так говорит моя мать) или Гнутова, около Третьякова В. H., на Полицейской улице, в маленьком флигеле.» Флигель этот, арендуемый Павлом Егоровичем, стоял на одной из оживленных улиц Таганрога, связывающих город и гавань. По Полицейской улице тянулась в порт живая цепочка возов, и неумолчный, убаюкивающий скрип колес, гудки пароходов были первыми детскими ощущениями и впечатлениями Антоши Чехова.

В старой части Таганрога многое связано с именем писателя. На Греческой улице все еще существует здание греческой школы, в которой начинались ученические годы Чехова. Там он вместе с детьми приказчиков, ремесленников, шкиперов осваивал азы грамоты. Любимым местом отдыха писателя был городской парк. Здесь постоянно по вечерам гремел оркестр, а зимой заливали каток. Этим парком и первыми увлечениями юности навеяны строки раннего чеховского рассказа «И то и се».

В парке и в пышном особняке Коммерческого собрания Чехов имел возможность слушать известных музыкантов, приезжавших на гастроли в Таганрог. А в городской библиотеке Антон-гимназист часами просиживал за чтением книг, читал юмористические журналы, на страницах которых позднее появились и его рассказы, подписанные псевдонимом Антоша Чехонте.

Музыка, книги пробуждали в юном Чехове желание творить. Большую роль в этом сыграл таганрогский театр (который так много значил для еще одной знаменитой жительницы Таганрога — Фаины Раневской). Впервые Антон побывал в нем в 13 лет на оперетте Оффенбаха «Прекрасная Елена» и вскоре стал страстным театралом. Позднее в одном из своих писем Чехов напишет: «Театр мне давал когда-то много хорошего. Прежде для меня не было большего наслаждения, как сидеть в театре.» Не случайно героями его первых рассказов «Чрагик», «Комик», «Бенефис», водевиля «Недаром курица пела» стали актеры и актрисы.

Годы детства, отрочества и юности Чехова связаны с мужской классической гимназией, куда он поступил в 8 лет после двух лет учебы в греческой школе. Гимназия была старейшим учебным заведением юга России и давала солидное по тем временам образование и воспитание. Окончившие восемь классов гимназии молодые люди могли без экзаменов поступить в любой российский университет или поехать учиться за границу. Здесь начинались первые литературные и сценические опыты Антона. Первая драма — «Безотцовщина» — была написана 18-летним Чеховым именно в гимназии. Позднее, переехав в Москву и учась в университете на первом курсе медицинского факультета, он опубликовал около двухсот рассказов, статей, заметок.

Порог между «осколочной» журналистикой и серьезной беллетристикой до Чехова был непреодолимым. «Чехонте» первому в истории русской литературы удалось преодолеть эту пропасть и стать «серьезным» писателем и драматургом. Стать Чеховым.

Первыми его талант признали и оценили влиятельные петербургские литераторы — Григорович, Плещеев, Суворин. За повесть «Степь» Чехову присудили Пушкинскую премию -500 рублей в денежном выражении. Имя нового писателя сделалось известным всей читающей России. Присуждение этой премии Чехов в шутку сравнил с награждением орденом Станислава III степени. «Премия выбила меня из колеи. Мысли мои вертятся глупо, как никогда, — писал он. — Так мне везет, что я начинаю подозрительно коситься на небеса. Поскорее спрячусь под стол, где буду сидеть тихо, смирно, не возвышая голоса. Во время удачи я трушу».

К наградам в своей жизни Чехов оказался совсем не готов. Он сознавал, что социальное признание не столько награда за достоинства и заслуги, сколько кабала на всю оставшуюся жизнь. Что за «отмеченность» и прыжок «из грязи в князи» расплачиваться придется не в арифметической, а в геометрической прогрессии, по хищническим процентам завышенных ожиданий, — а это вернейший способ надорваться. В письме к Суворину Чехов писал: «Что писатели-дворяне берут у природы даром, то разночинцы покупают ценою молодости и здоровья».

Сезонные (осенне-весенние) легочные кровохарканья начались у Чехова в 24 года, хотя первые признаки туберкулеза отмечались еще в подростковом и юношеском возрасте. Но писатель научился с ними жить и даже временами казался совершенно здоровым. Например, во время своей безумной (по мнению окружающих) поездки на Сахалинскую каторгу. Это сегодня до Сахалина можно долететь за несколько часов, а тогда путь занял три месяца в одну сторону. Сутками на студеном ветру, часами в ледяной воде в валенках и верхней одежде, пища такая, что хоть выбрось, тряска в телеге, отсутствие людей на многие версты вокруг, а значит, и помощи, случись что.

Путешествовал Чехов еще до сооружения Транссибирской магистрали и до начала массового переселения в Сибирь крестьян из центральных и западных губерний. Ежедневные физические нагрузки, голод и мертвецкий сон, перепись 10 тысяч каторжников и ссыльных, купание в открытом океане не могли пройти даром. Большинство его знакомых считали, что широкая грудь при росте в 182 сантиметра, здоровый румянец во всю щеку являлись признаками здоровья, «добытого» на Сахалине во время физических нагрузок. Но современные специалисты в области фтизиатрии (науки о туберкулезе) уверены, что увеличение грудной клетки писателя в объеме произошло в результате эмфизематозных ¹⁹ изменений, а «чахоточный» румянец — результат хронической туберкулезной интоксикации.

После девятимесячного отсутствия Чехов возвращается в Москву, к переселившейся на Малую Дмитровку семье. Он опять впрягается в тяжелый воз литературного поденщика и фактического главы семьи — Чехов принимает на себя весь груз ответственности, берет на иждивение родителей, заботится не только о сестре и младших братьях, но и о старших. Но «возвращение на круги своя» не было полным; с Чеховым в пути произошла, по его же словам, какая-то «умоперемена». «Скажу только, что я доволен по самое горло, сыт и очарован до такой степени, что ничего больше не хочу и не обиделся бы, если бы трахнул меня паралич или унесла на тот свет дизентерия. Могу сказать: пожил! Будет с меня. Я был в аду, каким представляется мне Сахалин, и в раю, т. е. на острове Цейлон, — писал он. — Не то я возмужал от поездки, не то с ума сошел — черт меня знает».

Чтобы оценить смысл произошедшей в Чехове перемены, придется вернуться несколько назад. Думается, что решающим толчком, заставившим Чехова дерзнуть и отправиться на Сахалин, стала смерть его старшего брата Николая, в считанные месяцы сгоревшего от чахотки, осложнившейся тифом. Надо учесть, что выступавшие вместе в юмористических журналах братья Антон, Александр и Николай (он был рисовальщиком) соревновались между собой и младший, Антон, очень скоро сделался лидером — в силу ранней самостоятельности, природной одаренности и воли. Александр почти сразу согласился с ролью ведомого, перманентно гася жизненную неудовлетворенность алкоголем (жизнь его как литератора и отца семейства сложилась удачно только благодаря протекции младшего брата).

С художником дело обстояло сложнее. Николай был не бездарен, но явно не находил своего места и вел образ жизни тяжко пьющего «передвижника». Все заботы о себе он переложил на плечи более удачливого брата. А когда тот оказался не способен найти средства на его лечение за границей, то «почел за благо» умереть в усадьбе, снятой Антоном для семьи на лето. Произошло это, когда Антон «сбежал» на несколько дней отдохнуть и присмотреть для покупки хутор в соседней украинской губернии. И в первый же день отлучки его нагнала телеграмма, что надо возвращаться на похороны.

Можно представить, как тяжело должен был переживать Антон потерю старшего брата, умершего от чахотки. Он лицом к лицу встретился с опасностью умереть, так и не создав семьи, не повидав мира и не оставив после себя значимого литературного наследия.

Жениться для Антона было сложнее всего. Всерьез думать об этом он позволил себе не ранее 1900 года. Уступив издателю А. Марксу на 20 лет, за сравнительно крупную сумму, право на издание всех своих сочинений, он привел таким образом свои денежные и литературные дела в относительный порядок (гонорары за публикации в периодике и, главное, отчисления за постановку пьес Чехов оставил за собой и наследниками).

В том же году в столичных театрах с успехом шли его пьесы, особенно существенно переделанный им «Иванов». Это тем более удивительно, что смысл переписанной драмы приходилось растолковывать даже Суворину — не просто профессионалу, но широко мыслящему и духовно близкому автору человеку, восполнившему для молодого Чехова дефицит полноценного общения со «старшими». Чехов объясняет характер и поведение своего героя быстрой утомляемостью и «нервной рыхлостью» одаренных русских молодых людей — закономерным результатом их чрезмерной ранней возбудимости, — что обостряет чувство вины за обманутые ожидания и приводит наиболее последовательных из них к жизнеотрицанию и суициду. Его сеющий разрушение Иванов концентрирует в себе это разлитое в русском обществе настроение.

Осенью были написаны им «Скучная история» и «Леший» («примерочный» вариант будущего «Дяди Вани») — о состарившихся людях, разминувшихся с собственной судьбой. Он словно предчувствует, что еще немного, еще «один глоток» такой застойно-притворной жизни — и он не выдержит, наложит на себя руки. Вот что пишет Чехов об этом в своих дневниках: «Меня окружает густая атмосфера злого чувства, крайне неопределенного и для меня непонятного. Меня кормят обедами и поют мне пошлые дифирамбы и в то же время готовы меня съесть. Черт их знает — не люди, а какая-то плесень». «.Они замечают только чужой успех и свой неуспех, а остальное хоть травой порасти. Кто не умеет быть слугою, тому нельзя позволять быть господином». И уже много позднее, окидывая взглядом пройденный путь, он писал о начинающем писателе Алексее Пешкове: «Горькому после успеха придется выдержать или выдерживать в течение долгого времени напор ненависти и зависти. Он начал с успехов. Это не прощается на этом свете».

Полгода с небольшим проходит после смерти Николая, и Чехов, чтобы не погрязнуть в рутине и скуке мещанского быта, не дать развиться в себе «кисляйству», решается на крайний и в глазах многих сумасбродный шаг — едет на Сахалин. Та жизнь, которую ведут он и его окружение и которую он столь успешно бытописует, должна быть проверена экстремальным путем. Чехов ссылает себя на каторгу. В письме перед самым отправлением на Сахалин он писал редактору «Осколков»: «Прощай и не поминай лихом. Увидимся в декабре, а может быть, и никогда уж больше не увидимся». Сахалин для Чехова — аналог Мертвого дома, небезопасное путешествие — своего рода инициация, жирная черта, подведенная под отправленной в прошлое молодостью. Проделанный путь подробно описан самим Чеховым в письмах и книге.

Предпринятая им (теплолюбивым южанином и отнюдь не романтиком) поездка через всю Сибирь может показаться кому-то мазохистской затеей, кому-то — подвигом в народническом духе, а кому-то — научной экспедицией. Но можно представить все дело иначе: Чехов-писатель «прогнал по этапу» Чехова-человека, чтобы «упиться его взбодренной живой кровью». После такой «подпитки» ему стали по плечу такие творческие задачи, к которым ранее он не мог и не смел подступиться. Даже граф Толстой и его произведения больше не кажутся его горячему почитателю со студенческих лет, позавчерашнему Чехонте, непререкаемым моральным авторитетом и художественной истиной в последней инстанции. Он писал: «До поездки «Крейцерова соната» была для меня событием, а теперь она мне смешна и кажется бестолковой». Умеренное подверглось испытанию безмерным — и поначалу показалось, что выдержало его.

После короткого знакомства с жизнью на Сахалине Чехов совершает вояж с Сувориным в Западную Европу, которая производит на него ошеломляющее впечатление — сам образ европейской жизни, достижения цивилизации, культуры и искусства, итальянские города, Эйфелева башня, построенная к открытию всемирной промышленной выставки, куда он не попал в позапрошлом году. Впечатления и опыт, полученные в этой поездке, существенно расширяют его кругозор, но со временем неожиданно обнаруживается побочный эффект. Год спустя Чехов пишет Суворину: «Постарел я не только телесно, но и душевно. Я как-то глупо оравнодушел ко всему на свете и почему-то начало этого оравнодушения совпало с поездкой за границу. Я встаю с постели и ложусь с таким чувством, как будто у меня иссяк интерес к жизни. Хочу уехать в Америку или куда-нибудь подальше, потому что я себе ужасно надоел. Старость или лень жить, не знаю что, но жить не особенно хочется. Умирать не хочется, но и жить как будто надоело».

Совершив два путешествия в прямо противоположных направлениях, чтобы создать для себя условия выхода на новый уровень творчества, Чехов принимает следующее совершенно безошибочное и плодотворное решение. Скрепив сердце и взяв у Суворина очередной аванс, Чехов покупает весной 1892 года усадьбу в подмосковном Мелихове. Во-первых, отпала необходимость ежегодно снимать недешевую квартиру в Москве и дачу на юге. Во-вторых, семья, особенно престарелые родители, счастлива обзавестись собственным домом и хозяйством. В-третьих, Москва оставалась под боком, в трех часах езды, зато перестали мешать и отвлекать от литературной работы многочисленные московские приятели и знакомые.

Первую весну здесь Чехов переживает, «дыша полной грудью», его письма превращаются в целомудренный и вдохновенный «дневник природы». Правда, вскоре стали докучать не менее многочисленные деревенские бездельники, тяжким бременем оказалась врачебная практика, навалились земские обязанности — но нет худа без добра. Погружение в новую для него жизнь чрезвычайно обогатило Чехова как писателя не только запасом впечатлений, наблюдений, подробностей, но главное, тем интимным знанием ее изнутри, которое было бы недоступно ему, останься он сезонным дачником. Здесь, в Мелихове, проза и драматургия Чехова созревают окончательно, достигают предельной концентрации своих выразительных возможностей.

Исследователями уже выдвигалось предположение, что вторым по значению мотивом продажи обустроенного Мелиховского имения на исходе 1890-х годов стала исчерпанность литературного потенциала этого места для Чехова — оно не сулило больше ему ничего нового. Успевший к тому времени войти в роль помещика отец, видимо, предчувствуя неизбежность продажи имения в силу изменившихся обстоятельств, не смог пережить еще одну перемену в своей жизни и скоропостижно скончался осенью 1898 года. За несколько недель до того Чехов, кажется, впервые начал письмо к нему с обращения «Дорогой папа». Главным же мотивом и причиной продажи мелиховской усадьбы явилась вновь открывшаяся у Чехова весной 1897 года чахотка, восемью годами ранее сведшая в могилу его брата Николая.

Первую зиму больной Чехов прожил за границей. Он чувствовал, что не все сделал как литератор, были еще планы, да и не хотелось умирать обруганным драматургом после скандального провала «Чайки» (ставшей впоследствии символом русской драмы) на сцене главного императорского театра страны. Не говоря о том, что и нельзя было умирать, не обеспечив перед тем родных, не упорядочив финансовые дела, бросив на произвол судьбы и случая свое литературное наследие — разрозненные издания, затерявшиеся полузабытые публикации. И наконец, досадно было умирать, так и не встретясь со своей любовью. Все это требовало, как минимум, еще нескольких лет жизни. Врачи посоветовали ему для перемены климата Крым, начинавший в те годы входить в моду как курорт.

В личной жизни Чехов был человеком, «застегнутым на все пуговицы», его интимный и сокровенный дневник — это его литературные произведения. Но иногда он проговаривается и в письмах: «В своей жизни я был приказчиком, а не хозяином, и судьба меня мало баловала. У меня было мало романов, и я так же похож на Екатерину II, как орех на бронепоезд… Я чувствую расположение к комфорту, разврат же не манит меня.» Однако близкой подруги, спутницы жизни у него не было (некоторые уверяют, что у него не было даже близких друзей).

Жены писателей — выдающихся писателей — особая тема. В жизни Чехова есть ключевая фигура, которая проливает свет на очень многие аспекты этой темы — или отбрасывает тень, четкую, как вырезанный из черной бумаги силуэт, — это Лика Мизинова. Сильное влечение и влюбленность, несомненно, были у обоих, обоих интриговал характер партнера, и обе стороны после серии испытаний и по здравом размышлении решили не связывать личную свободу друг друга узами брака. Это неудивительно: сошлись два чуждых начала, два превосходных — каждый в своем роде — образца. Даже внешне они походили на лисицу и журавля из сказочного сюжета. Встретились два эгоцентрика: биологический и творческий.

Никаких талантов у Лики, кроме природных, кажется, не было. Но магия красоты влюбленной молодой женщины — сероглазой пепельной блондинки с гибким станом, наделенной острым умом и дерзким языком, — делала ее настоящим произведением природы и воспитания, так что было бы неблагородно и безвкусно свести отношения с ней к заурядному постельному роману.

Чехов ее игру видел, понимал ее цели. Он писал: «В Вас, Лика, сидит большой крокодил, и в сущности я хорошо делаю, что слушаюсь здравого смысла, а не сердца, которое Вы укусили. Дальше, дальше от меня! Или нет, Лика, куда ни шло: позвольте моей голове закружиться от Ваших духов и помогите мне покрепче затянуть аркан, который Вы уже забросили мне на шею». Что касается Лики, то суть личности Чехова ускользала от ее понимания. В своих ответных письмах она отмечала: «А как бы я хотела (если б могла) затянуть аркан! покрепче! Да не по Сеньке шапка! Первый раз в жизни мне так не везет!» Это была настоящая война полов!

Ей удалось пробудить в Чехове ревность (Лика крутила роман с художником Левитаном), но лишь на короткое время. Авансы без оплаты и безрезультатное хождение друг к другу в гости утомили обоих. Чехов к этому времени познакомился в Москве со своей будущей женой Ольгой Леонардовной Книппер, а у Лики появился новый поклонник — Потапенко — «бодрый талант», по определению критики, симпатичный и плодовитый беллетрист из Одессы, с замечательным, как у украинских певчих, голосом. Весельчак, душа компании, человек не бездарный, неглупый и очень обеспеченный. Но один недостаток — женат.

Чехов оказался невольным свидетелем их решающей «спевки», когда они вдвоем приехали к нему в Мелихово встречать Новый год. Чехов ненадолго уединился, чтобы написать и отослать письмо приятелю-редактору, начинавшееся так: «Сейчас приехали Потапенко и Лика. Потапенко уже поет», — а в постскриптуме приписано: «И Лика запела». Дальше все известно: Париж, красивые и возвышенные планы, Потапенко, снующий между женой и любовницей, нечаянная беременность, улетучившийся в Россию за деньгами любовник, письма очнувшейся Лики.

Все душевные страдания Чехова по поводу этой истории нашли свое отражение и воплощение в «Вишневом саде», который дался писателю с большим трудом. Он сам об этом не раз заявлял. В одном письме печально признавался: «пишу по 4 строчки в день, и то с нестерпимыми мучениями». Нет оснований не доверять этому авторскому признанию. Может быть, не только пережитые душевные терзания, строгая требовательность к себе, но все более прогрессирующая болезнь — причина этих мучений.

Но когда читаешь пьесу или смотришь ее постановку в театре, кажется, что автор пропел свою лебединую песнь, написанную в едином творческом порыве, — так очаровательно-непосредственны чувства героев этой драмы, так, беззаботен их юмор, словно в счастливые дни Антоши Чехонте, прозрачны краски, легка и стройна архитектура произведения. Никакая другая чеховская пьеса не отличалась в такой мере этими качествами, ничего из ранее написанного не радовало так сильно самого художника. И вместе с тем никакой другой драме не была так присуща, по удачному определению Андрея Белого, «стыдливая тонкость чеховских символов».

Говоря образно, после написания такой пьесы не умереть физически для Чехова означало быть разжалованным в ее персонажи. Перед лицом света автор «был обязан умереть», явив образец порядочности и личной доблести в преддверии серии невиданных потрясений, пережить которые уже не входило в его писательскую задачу.

С какого-то времени будущее больше не было скрыто от него завесой: «Великие события застанут нас врасплох, как спящих дев», — он не сомневался, что они сметут описанный им опостылевший вконец мир, что лет через 30–40 все будут работать, самодержавие рухнет. Он желал своей стране поражения в начавшейся на Дальнем Востоке войне. Но, несмотря на это, он отправился бы туда военврачом, если бы не вновь обострившаяся чахотка, стойкое отвращение к жизни и созревшее к тому времени твердое намерение умереть (о чем недвусмысленно свидетельствуют современники и строки из писем самого писателя). И Чехов умер, пройдя путь от весельчака-юмориста до драматурга с трагическим мироощущением, подтвердив всей своей жизнью истину, что от смешного до великого один шаг.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.