Глава шестьдесят четвертая Рождение театра: май — сентябрь 1898 года

Глава шестьдесят четвертая Рождение театра: май — сентябрь 1898 года

Суворин велел Анне Ивановне встретить Антона с экипажем и отвезти к ним в дом[426]. Настя доложила в письме отцу, что у Антона нездоровый вид и ослабевший голос. До Мелихова Чехов добрался 5 мая. В кабинете его ждал заваленный письмами стол. Из домашних никто не поспешил поздравить его с выздоровлением; Евгения Яковлевна написала Мише, что Антон «очень похудел»[427].

Важное письмо пришло от Владимира Немировича-Данченко — с его старшим братом, Василием, Антон проводил время в игорных домах Монте-Карло. Общаясь с Владимиром уже десять лет, Чехов всегда доверял его театральному вкусу и еще больше зауважал его, когда он оставил карьеру драматурга и занялся режиссурой и обучением актеров. К тому времени он стал ведущим преподавателем Музыкально-драматического училища Московского филармонического общества. В 1898 году Немирович свел шестерых своих лучших актеров (среди них была Ольга Книппер[428]) с Константином Станиславским, который со своей стороны представил четырех своих лучших актеров из Литературно-художественного кружка, и в итоге на свет появился Московский Художественный театр. Ему было суждено стать первым частным театром, составившим достойную конкуренцию императорской сцене и в репертуаре, и в актерском искусстве. МХТ субсидировался богатыми меценатами (сам Станиславский был владельцем бумагопрядильной фабрики) и вместе с тем был свободен от ограничений, налагаемых Театрально-литературным комитетом на репертуар государственных театров. Энтузиазм Немировича-Данченко, помноженный на гений Станиславского — сами себе они напоминали двух медведей в одной берлоге, — дал многообещающий результат. Единственное, в чем нуждался молодой и боевой театр, — это новый репертуар. Идея вернуть на сцену чеховскую «Чайку» возникла с оглядкой на Василия Немировича-Данченко: в 1896 году в письме к брату он в пух и прах раскритиковал пьесу. (Братья всю жизнь были соперниками, и Владимир обычно защищал все, против чего ополчался Василий.) Московский театр был создан в пику театральному Петербургу: «Дорогой Володя! Ты спрашиваешь о пьесе Чехова. Я душой люблю Антона Павловича и ценю его. <…> Это скучная, тягучая, озлобляющая слушателей вещь <…> Где ты видел <…> сорокалетнюю женщину, отказывающуюся добровольно от своего любовника? Это не пьеса. Сценического — ничего. По-моему, для сцены Чехов мертв. Первый спектакль был так ужасен, что когда Суворин мне о нем рассказывал, у меня слезы навертывались на глаза. Публика тоже была права <…> Зала ждала великого, а встретила скучное и плохое. <…> Надо быть в себя влюбленным, чтобы поставить такую вещь. Я скажу больше, Чехов не драматург. Чем он скорее забудет сцену, тем для него лучше»[429].

Письмо Владимира Немировича-Данченко, отправленное в Мелихово 25 апреля 1898 года, стало предвестником резкой перемены в жизни Антона Чехова: «Из современных русских авторов я решил особенно культивировать только талантливых и недостаточно еще понятых <…> Я задался целью указать на дивные, по-моему, изображения жизни и человеческой души в произведениях „Иванов“ и „Чайка“. Последняя особенно захватывает меня, и я готов отвечать чем угодно, что эти скрытые драмы и трагедии в каждой фигуре пьесы при умелой, небанальной, чрезвычайно добросовестной постановке захватят и театральную залу. Может быть, пьеса не будет вызывать взрывов аплодисментов, но что настоящая постановка ее со свежими дарованиями, избавленными от рутины, будет торжеством искусства, — за это я отвечаю. Остановка за твоим разрешением. <…> Я ручаюсь, что тебе не найти большего поклонника в режиссере и обожателей в труппе. Я, по бюджету, не смогу заплатить тебе дорого. Но, поверь, сделаю все, чтобы ты был доволен и с этой стороны. Наш театр начинает возбуждать сильное… негодование императорского. Они там понимают, что мы выступаем на борьбу с рутиной, шаблоном, признанными гениями и т. п.»[430]

Поскольку Антон дал себе слово, что с театром покончено, то через Машу он передал Немировичу, что письмо его прочел. Тогда Немирович еще раз обратился к нему 12 мая: «Мне важно знать теперь же, даешь ты нам „Чайку“ или нет. <…> Если ты не дашь, ты зарежешь меня, так как „Чайка“ — единственная современная пьеса, захватывающая меня как режиссера, а ты — единственный современный писатель, который представляет большой интерес для театра с образцовым репертуаром. <…> Если хочешь, я до репетиций приеду к тебе переговорить о „Чайке“ и о моем плане постановок».

Отправив это письмо, Немирович получил от Антона ответное — с отказом. Он снова взялся за перо: «Но ведь „Чайка“ идет повсюду. Отчего же ее не поставить в Москве? <…> О ней были бесподобные отзывы в харьковских и одесских газетах. Что тебя беспокоит? Не приезжай к первым представлениям — вот и все. Не запрещаешь же ты навсегда ставить пьесу в одной Москве, так как ее могут играть повсюду без твоего разрешения? Даже по всему Петербургу. <…> Пришли мне записку, что ничего не имеешь против постановки „Чайки“ на сцене „Товарищества для учреждения Общедоступного театра“. <…> Твои доводы вообще не действительны, если ты не скрываешь самого простого, что ты не веришь в хорошую постановку пьесы мною».

Антон написал уклончивый ответ и, приглашая Немировича в Мелихово, предупредил, что от станции ему придется нанять ямщика («Мои лошади то и дело жеребятся»). Немирович в то лето в Мелихове так и не появился, но сделал правильный вывод, что Антон внял его резонам. Восемнадцатого июня Чехов сам поехал повидаться с ним в Москве. В результате новый московский театр к открытию первого сезона осенью 1898 года получил в свой репертуар «Чайку».

Антон едва ли догадывался, насколько тесно его жизнь отныне будет связана с Московским Художественным театром. Он наслаждался теплой летней погодой, буйством цветников, плодоносящим садом, однако думы у него были невеселые. К. Тычинкин, сотрудник типографии Суворина, повидав Антона, докладывал хозяину: «Мелихово, должно быть, не очень развлекло его». Зато Маша после возвращения Антона смогла передохнуть после многомесячных хозяйских забот. Первым делом она отправилась в Крым, а вернувшись, уехала с Марией Дроздовой в Звенигород порисовать на пленэре. Антон почти нигде не показывался — в Москву выбрался лишь однажды. В начале июня в гости пожаловали «сиамские близнецы посредственности» — Грузинский и Ежов. В Мелихове снова обосновался Иваненко. А вот принимать у себя гостей женского пола Чехов совсем не был настроен. Елена Шаврова, которой Антон в протянутую руку вместо хлеба положил камень, умоляла его о свидании. Лидии Авиловой он тоже не предложил ничего, кроме своей подписи «с большим хвостом вниз, как у подвешенной крысы». Лика к тому времени уехала в Париж учиться на оперную певицу. Ольга Кундасова обреталась в Крыму. Единственной из подруг, навестивших Антона в мае, была Александра Хотяинцева. Впрочем, чуть позже женщины начали собираться в стаи. Первой о своем приезде возвестила Татьяна Щепкина-Куперник: «Прилечу к Вам на крыльях любви, с крахмалом и прованским маслом». Ее опередила Ольга Кундасова, зато Татьяна приехала 5 июля на целых три дня. После четырехлетнего отсутствия она снова внесла свою лепту в Мелиховский дневник: «С искренним счастием увидела и Мелихово, и его обитателей. Здесь все нашла по-старому, и людей, и цветы, и животных. Дай Бог и дальше так. День ясный и благорастворение воздухов». Павел Егорович приписал: «За ужином хохотали».

Антон грозился выдать Татьяну замуж за Ежова и уже прозвал ее Татьяной Ежовой. В то лето Щепкина еще раз появилась в Мелихове лишь через полтора месяца. Крохотная записка, переданная Антону Кундасовой 23 июля, вероятно, когда он с ночевкой уехал в Серпухов, явно свидетельствует об условленной встрече: «Si vous etes visible, sortez de votre chambre; je vous attends. Kundasova»[431]. Из Таганрога приехала восемнадцатилетняя двоюродная сестра Антона Елена и шокировала все Мелихово, загулявшись до полуночи с французским воспитателем соседских детей. Два дня спустя в Мелихове вновь объявилась Щепкина — за компанию с ней приехала Дуня Коновицер. Еще через день с Луки, покинув свои водяные мельницы, приехала Наталья Линтварева и пробыла у Чеховых неделю.

Из Ниццы дала о себе знать Ольга Васильева: она прислала денег на строительство новой школы. В Москве она появится в октябре и первым делом пойдет взглянуть на чеховский портрет работы Браза в Третьяковской галерее.

После возвращения из Франции Антон выбрался в Москву лишь 18 июня. Остановившись у Вани, он сходил в оперетку, где выступали дрессированные обезьяны, а затем встретился с Вл. Немировичем-Данченко, чтобы обсудить постановку «Чайки». И только 1 августа Антон решился на более дальнюю поездку — за 300 верст, в Тверскую губернию, к Соболевскому и Морозовой. В Мелихово он вернулся 5 августа. В воздухе уже пахло осенью: надо было готовиться к отъезду в теплые края. На этот раз Антон решил провести восемь холодных месяцев в Крыму; при том, что жизнь там была не дешевле, чем в Ницце, он считал, что все-таки не будет себя чувствовать отрезанным от родины, да и врачи одобряли крымский климат. Об этом решении Антон почти никому не сказал, так что Лика в сентябре выходила в Париже к российским поездам, полагая, что Чехов должен снова приехать в Ниццу. Девятого сентября Антон выехал из Мелихова, шесть дней провел в Москве, а потом сел в поезд, идущий на юг.

Мелиховская жизнь начала разлаживаться. За садом и лесом присматривать было некому. Рабочих рук было мало, а еще меньше — желания работать. Ваня и Миша приезжали поодиночке и надолго не задерживались. Впервые за четырнадцать лет Евгения Яковлевна собралась съездить в Таганрог: там ее приняли в свои объятия две ближайшие родственницы, Марфа Лобода и Людмила Чехова. Как докладывал кузен Георгий, «все трое друг другу очень рады, разговаривают до полночи. Сегодня отправляемся все вместе в городской сад слушать музыку <…> Завтра идем в греческий монастырь, куда приехал архимандрит из Иерусалима, тетя хочет посмотреть его».

В середине августа из Мелихова выбирался и Павел Егорович — ездил в Ярославль навестить внучку.

Мелиховские работники тоже почувствовали, что имение теряет свою притягательность. Священник отец Николай настроил крестьян против талежского учителя Михайлова, и, несмотря на миротворческие усилия Антона, конфликт закончился тем, что отца Николая перевели в Серпухов, а Михайлова — в другую школу. Анюта Чуфарова, так хорошо справлявшаяся и с лошадьми, и с метлой, и с корсетом из китового уса, вышла замуж, и Чеховы лишились лучшей своей горничной. Работник Роман, мастер на все руки, снова впал в запой — умерла его жена Олимпиада. Антон без устали хлопотал, собирая по соседям и выпрашивая у властей деньги на кирпичи, шифер, раствор и парты для новой школы в Мелихове; пока же деревенские ребятишки занимались в наемной избе.

Почти не отлучаясь из Мелихова, все более теряя интерес к приходящему в упадок имению и разобщенный со старыми друзьями, Антон пытался писать, хотя занятие это, как признался он Авиловой, стало вызывать у него отвращение: «Как будто я ем щи, из которых вынули таракана». Однако авансы, полученные от «Нивы» и «Русской мысли», надо было отрабатывать. Тем летом Антон воплощал на бумаге идеи, посетившие его в Ницце. Несмотря на минорное настроение, он создал одни из лучших своих рассказов. Журналу «Нива» он предложил самый большой из них, под названием «Ионыч». Это история земского врача, сына дьячка, который постепенно уподобляется своим бездушным, спесивым и бездеятельным пациентам. В рассказе присутствует типично чеховская сцена несостоявшегося объяснения в саду. Особую художественную силу приобретает отголосок детских воспоминаний — картина залитого лунным светом кладбища.

Следом Антон написал составившие трилогию рассказы, которые в июле и августе публиковала «Русская мысль». Повествователи — два расположившихся на отдых охотника — обмениваются историями о жизни, загубленной человеческим малодушием. Герой «Крыжовника» одержим идеей купить имение и выращивать крыжовник, хоть кислый, но свой. «Человек в футляре» — это по-гоголевски гротескный портрет школьного учителя. Третий, наиболее трогательный рассказ, «О любви», повествует о безнадежной любви молодого помещика к жене своего друга. Два первых рассказа, в силу прозрачности своей морали, сразу стали классикой. Мораль же рассказа «О любви» была неочевидной как для критиков, так и для читателей: в нем речь шла о том, что порой самопожертвование есть видимость трусость^432.

Вдохновение, посетившее Антона летом, он сам объяснял тем, что частенько прикладывался к «мутному источнику» (выражение вошло в семейный обиход после рассказа Павла Егоровича об услышанной им проповеди, в которой «чистый источник» церковной службы противопоставлялся «мутному источнику» пагубных пристрастий вроде алкоголя). Однако и это перестало помогать, по мере того как приближался день неминуемого отъезда в Крым. Осенью у Антона снова открылось кровотечение.

В Москву Антон приехал 9 сентября — и попал на первую репетицию «Чайки» во МХТе. То, что он увидел, стало для него откровением. Постановке предшествовали недели и недели кропотливой работы: пьеса прошла подробное обсуждение в труппе, а Станиславский все лето просидел в имении своего брата под Харьковом, продумывая мизансцены. В Чехове актеры увидели высшего судию, а не докучливого комментатора, и его интерес к театру возродился с новой силой.

Антон побывал и на репетиции пьесы «Царь Федор Иоаннович», где его буквально заворожила актриса Ольга Книппер, игравшая царицу Ирину. Она тоже заметила Антона — еще на репетиции «Чайки» несколькими днями раньше: «Мы все были захвачены необыкновенно тонким обаянием его личности, его простоты, его неумения „учить“, „показывать“ <…> Антон Павлович, когда его спрашивали, отвечал как-то неожиданно, как будто и не по существу, как будто и общо, и не знали мы, как принять его замечания — серьезно или в шутку».

Встречи с Чеховым дожидались и старые друзья. Однако они уже не узнали в нем прежнего Антона-Авелана, готового повести свою эскадру в новые походы. Даже Татьяна Щепкина-Куперник, приветствовавшая Антона восторженным стихом, поняла, что в нем произошла какая-то перемена[434].

В Москву пожаловал и Суворин. Они с Антоном отобедали в «Эрмитаже», а затем, в компании с Александрой Хотяинцевой, сходили в цирк. Три недели спустя Антон послал Суворину полное недоумения письмо по поводу его критических выпадов в «Новом времени» в адрес новорожденного московского театра. Он ни словом не обмолвился о своем впечатлении от Ольги Книппер в роли Аркадиной, но расхвалил увиденные сцены из «Царя Федора Иоанновича», и особенно выделил Книппер, не называя ее по имени: «Ирина, по-моему, великолепна. Голос, благородство, задушевность — так хорошо, что даже в горле чешется. <…> Если бы я остался в Москве, то влюбился бы в эту Ирину».

Пятнадцатого сентября курьерским поездом с Курского вокзала Антон выехал в Ялту. Из головы у него все не шла самая бойкая и жизнерадостная актриса труппы Станиславского и Немировича-Данченко Ольга Книппер.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.