Глава вторая

Глава вторая

НИККИ

«ВОСПОМИНАНИЯ О ТОМ, КАК БОЛЬШАЯ ЛЮБОВЬ ПРЕВРАТИЛАСЬ В ПОМОЛВКУ, В НЕМАЛОЙ СТЕПЕНИ БЛАГОДАРЯ ТАЛАНТУ МИННЕЗИНГЕРА И ДРЕВНЕЙ ХИТРОСТИ — СНАБЖАТЬ НИККИ НАРКОТИКАМИ» (Миннезингеры — немецкие поэты-певцы XII–XIV веков)

На следующий день после того, как я вернулся домой со свадьбы Томми, я обнаружил в почтовом ящике письмо от нашего бухгалтера Чака Шапиро (Chuck Shapiro), принесённое собственноручно. “Ты тратишь пять тысяч долларов в день”, писал он. “Пять тысяч долларов умножаем на семь, получаем — тридцать пять тысяч долларов в неделю. В месяц это — сто сорок тысяч долларов. Ровно через одиннадцать месяцев ты будешь абсолютным банкротом, если не трупом”.

До свадьбы Томми мне удавалось держать в тайне мою пагубную привычку, т. к. я редко виделся с кем-либо из группы. Теперь банда была раздроблена по разным домам в различных частях города. Мы всё ещё в значительной степени занимались теми же самыми вещами, что и раньше, когда жили все вместе в одной квартире: просыпались, напивались, затем ложились спать, и так по кругу изо дня в день. Но разница была в том, что мы больше не делали этого вместе. Томми был в «Хизерленде» («Heatherland» — шуточная аналогия с Wonderland — волшебная страна), живя в многомиллионном доме в частном секторе с охраняемыми воротами. Он был так взволнован из-за того, что один из его соседей был инвестиционный банкир, зарабатывающий сорок пять миллионов долларов в год, а другой — адвокат, занимающийся, главным образом, делами, связанными с убийствами. Но всё, что я думал об этом, было, “Эти люди всегда были нашими врагами”. Винс был толи в тюрьме, толи зависал в своём доме с владельцами стрип-клубов, с какими-то спортсменами и бизнесменами с сомнительной репутацией. Что же касается Мика, то он настолько скрытен, что в это время он вполне мог продавать оружие в Иран, а мог дефилировать по подиуму. Короче, я ничего о нём не знал.

Сила группы состоит в солидарности её членов. Когда они раскалываются на различные миры, то начинаются проблемы и размолвки, которые в конечном итоге приводят к разрыву. Изначально Винс и Томми были парнями из Ковина (Covina), я был из Айдахо (Idaho), а Мик был из Индианы (Indiana); все мы были провинциальными безнадёжными неудачниками, которые, так или иначе, превратились рок-звёзд. Мы воплотили наши мечты в реальность. Но мы так крепко ухватились за свой успех, что забыли, кем мы были раньше. Винс пытался быть Хью Хефнером (Hugh Hefner), Томми со своим высокосветским браком и новыми друзьями воображал себя Принцессой Дианой (Princess Diana), а я думал, что я гламурный богемным героинщик, подобно Уильяму Берроузу (William Burroughs — американский писатель и философ) или Джиму Кэрроллу (Jim Carroll — писатель, поэт, мемуарист и музыкант). Предполагаю, что Мик всегда хотел быть Робертом Джонсоном (Robert Johnson — джазовый гитарист) или Джимми Хендриксом (Jimi Hendrix), хотя он так пил, что начинал больше походить на Мит Лоуфа (Meat Loaf).

Правда всплыла после моего провала на свадьбе Томми. Я пытался отказаться идти туда, но безуспешно. Я поставил себя в глупое положение, т. к. у меня не было никаких навыков светского общения, и я не любил танцевать с миллионерами. Во время приёма я проговорился нашему тур-менеджеру Ричу Фишеру (Rich Fisher), что засадил немного героина, будто это не было очевидным. А он рассказал об этом всем в офисе. Когда я не ответил на письмо Чака с предупреждением, моя управляющая компания и адвокат по имени Боб Тиммонс (Bob Timmons) (который помог Винсу отмазаться) ворвались в мой дом и вмешались в дело. Сначала я был взбешён. Но после многочасового разговора они меня убедили. Николь и я согласился поехать в реабилитационную клинику. Фактически, это была та же самая клиника на Вэн Найс Бульвар (Van Nuys Boulevard), где до этого находился Винс.

Как и Винс, я не был готов к лечению. Но, в отличие от Винса, надо мной не висела угроза тюремного заключения. На третий день моего пребывания там, жирная тётка с бородавками на лице пыталась убедить меня в том, что, чтобы очиститься, я должен уверовать в высшие силы. “Пошла ты вместе со своим Богом!” крикнул я ей, наконец. Я выскочил из комнаты, она последовала за мной. Я обернулся, плюнул ей в лицо и снова сказал, чтобы она отвязалась от меня. На сей раз она отстала. Я пошёл в свою комнату, схватил гитару, выпрыгнул из окна второго этажа и начал спускаться по Вэн Найс Бульвар в своей больничной одежде. Я жил в пяти милях оттуда и полагал, что смогу дойти пешком.

Из больницы позвонили Бобу Тиммонсу и сообщили, что я сбежал. Он вскочил в машину и догнал меня на Вэн Найс Бульвар.

“Никки, садись в машину”, сказал он, медленно двигаясь рядом со мной.

“Пошёл ты!”

“Никки, всё нормально. Только залезай в машину. Мы не хотим тебе зла”.

“Пошёл ты! Я не вернусь туда!”

“Я не повезу тебя туда. Я обещаю”.

“Знаешь что? Пошёл ты! Я никогда не вернусь туда. Эти люди — чокнутые! Они пытаются промыть мне мозги Богом и всяким таким дерьмом! ”

“Никки, я на твоей стороне. Я отвезу тебя домой, и мы сможем найти для тебя более подходящий способ избавиться от зависимости”.

Я смягчался и сел в машину. Мы приехали ко мне домой и выбросили все иглы, ложки и остатки наркотиков. Я упросил его позволить мне справиться с зависимостью самостоятельно, без Бога. Затем я позвонил моим бабушке и дедушке в надежде найти у них поддержку, потому что остатки здравого ума, которыми я всё ещё обладал, подсказывали мне обратиться к тем, кто меня вырастил. Но моя бабушка была слишком больна, чтобы ответить на звонок. Той ночью я написал «Танец на стекле» («Dancing on Glass»), упомянув о своей передозировке в строчке: “Валентин в Лондоне/Застал меня в мусорном бачке” (”Valentine’s in London/Found me in the trash.”).

Николь оставалась в клинике в течение ещё двух недель. Потом, когда она вернулась домой на амбулаторное лечение, что-то изменилось. Мы были трезвые. И будучи трезвыми, мы обнаружили, что на самом деле не так уж и нравимся друг другу. С исчезновением героина у нас не осталось ничего общего. Мы тут же разбежались в разные стороны.

Чтобы удержаться от наркотиков, я нанял себе круглосуточного личного помощника по имени Джесси Джеймс (Jesse James) — двухметровую копию Кита Ричардса (Keith Richards), который всегда носил эсесовскую фуражку, которая, я уверен, просто прикрывала его лысину. Но через какое-то время его работа изменилась: из няни-сиделки он превратился в соучастника преступления. Он уезжал и привозил мне наркотики, а в качестве награды он принимал их вместе со мной. Мы пили и кололи в основном кокс. Но время от времени я вводил немного героина, как память о прошлом.

С уходом Николь я начал менять девочек, как перчатки (в английском варианте: like socks — «как носки»). Джесси и я весь день сидели и смотрели телевизор, я пытался писать кое-какие песни для следующего альбома, и когда у меня ничего не получалось, мы звонили какой-нибудь девочке из Голливуда, которую нам хотелось трахнуть той ночью. Но как только мы трахнули всех стриптизерш и порно-звезд, которые нас интересовали, нам это быстро наскучило. Мы колесили по окрестностям и бросали кирпичи в окна, но и эта забава нам довольно скоро надоела. Я решил, что мне нужна подруга. Поэтому мы начали в телевизоре выбирать девочек, с которым мы хотели бы встречаться, выдумывая разные весёлые сценарии этих встреч. На местном канале мы увидели симпатичную белокурую дикторшу, мы звонили ей в студию во время рекламной паузы и заводили разговор о всяких непристойных вещах. Затем, когда она возвращалась в эфир, я наблюдал за её реакцией: будет ли она возбужденной, взволнованной или огорчённой. Хотя она так никогда и не приехала, но почему-то она всегда отвечала на наши звонки.

Однажды, в эфире показали видео группы «Вэнити Сикс» “Скверная девчонка” («Vanity 6» “Nasty Girl”), в котором три девочки терлись друг об друга с намеком на то, что они поют. Как протеже Принца (Prince), лидер группы Вэнити (Vanity — сценический псевдоним певицы, актрисы и модели Дэниз Мэтьюс [Denise Matthews]), казалось, была с какой-то другой планеты. “Было бы круто — трахнуть её”, сказал я Джесси.

“Так вперёд, ковбой”, сказал он мне.

Я позвонил в офис нашего менеджмента и сказал им, что хотел бы познакомиться с Вэнити. Они позвонили её менеджерам, и через неделю я уже был на пути к её апартаментам в Беверли Хиллс (Beverly Hills) для нашей первой встречи. Во вторую — она открыла мне дверь и уставилась на меня совершенно безумным взглядом. Её глаза, казалось, сейчас выкрутятся из её черепа, и даже прежде, чем она промолвила слово, я уже знал, что она абсолютно ненормальная. Но в то время я был точно таким же. Она пригласила меня в свою квартиру, которая состояла всего из нескольких комнат, загромождённых разным хламом, одеждой и произведениями искусства. Её дом был полон странных панно с приклеенными к ним вырезками из журналов, картонными коробками из-под яиц и сухими листьями. Она называла эти вещи своими художественными работами, каждая из которых имела свою историю.

“Эта работа называется «Ридемер» («Reedemer»)”, сказала она, указывая на какой-то беспорядочный коллаж. “Здесь изображено пророчество ангела, сходящего на город, что он прилетит, чтобы освободить души, пойманные в колбы уличных фонарей, и маленькие поросятки будут бегать по улице, а дети будут смеяться”.

Той ночью мы не покидали её квартиру. После всех девочек, которых я развратил, настало время для одной, которая развратит меня. Она призналась, что её художества это то, чем она занимается после многодневного фрибэйса (freebasing — курение кокаина).

“Фрибэйс?” спросил я. “Честно говоря, я никогда не умел делать это правильно”.

Таким образом, я угодил прямо в сети паука. Подсев на фрибэйс, я потерял то немногое, что ещё оставалось от моего самообладания, которое я старался укрепить после пребывания в клинике, и стал абсолютно безвольным параноиком. Однажды днём, какие-то люди зависали в моей гостиной, а мы с Вэнити спрятались от них в спальне. Мы включили радио, которое было подключено к колонкам, развешанным по всему дому, и слушали музыку, затем решили закурить фрибэйс. Пока мы курили, музыка прекратилась и по радио началась какая-то беседа. Я вытащил свой «Магнум» («.357 Magnum») и сделал очередную затяжку. Задержав фрибэйс у себя в легких, я заорал на радио, “Вы, ублюдки, я вас пристрелю, мать вашу. Убирайтесь отсюда к чёрту”. Полагаю, мне показалось, что голоса, доносившиеся из радио, были голосами людей в моей гостиной, которая была рядом за дверью. Конечно же, голоса не умолкали, поэтому, выдохнув сладкую затяжку белого дыма в воздух, я разрядил свой «.357-ой» прямо в дверь.

Но голоса продолжали звучать. “Я убью вас, мать вашу, убью!” орал я на них. Я ногой распахнул дверь и увидел, что они доносились из полутораметровой колонки в углу. Я зарядил другую обойму в пистолет, и колонка, покрывшись отверстиями от пуль «Магнума», упала на бок. Но голоса не прекращались: “Здравствуйте, это «КЛОС», с вами говорит Дуг (Doug)… ” («KLOS» — лос-анджелесская классик-рок-радиостанция).

У меня, чёрт подери, практически сорвало крышу, все в панике покинули мою гостиную, когда я расстреливал бедную колонку, пока, наконец, голоса не прекратились. Думаю, что на Вэнити на мгновение снизошло просветление, и она, наконец, поняла, как выключается радио.

Наши отношения были одними из самых странных и самоубийственных, которые у меня когда-либо были с женщинами. Мы могли целую неделю кутить вместе, а затем не видеться в течение трех. Или, пока мы курили крэк (crack), она читала мне лекции о том, как «Кока-Кола» («Coca-Cola») вредит моему пищеварению. Однажды днём, когда я был у неё дома, привезли дюжину роз от Принца с запиской: “Брось его. Вернись ко мне”. Тогда я поверил этому, но сейчас думаю, что она просто манипулировала мной. Принц, скорее всего, никогда не присылал ей никаких цветов.

В другой раз, я был в её квартире, и она послала меня за апельсиновым соком. Когда я возвратился, охранник не позволил мне в’ехать обратно.

“Но я только что был здесь”, сказал я в недоумении.

“Мне очень жаль, сэр, но я получил распоряжение. Вы не можете войти”.

“Что за …”

“Как бы там ни было, на вашем месте, я бы лучше уехал отсюда. Я не знаю, что происходит в этой квартире, но я не хочу ничего знать об этом”.

В конце концов, один из её соседей рассказал мне, что у неё есть дилер, который живёт за углом и приносит ей целые брикеты кокса, когда я уезжаю. Она скрывала от меня это не потому, что стеснялась своей сильной зависимости, а потому, что волновалась, что я всё это выкурю.

Однажды ночью, Вэнити спросила, женюсь ли я на ней. Я ответил “да” только потому, что был ужасно обдолбан, идея была бредовая, и это было легче, чем сказать “нет”. Отношения строились только на наркотиках и развлечениях, а не на любви, сексе или даже дружбе. Но, будучи под кайфом, она сказала в интервью прессе, что мы помолвлены. Она всегда умела усложнить мне жизнь настолько, насколько это было возможно. Томми был в своём многомиллионном голливудском доме, а я застрял здесь, в этом каменном мешке (rock city). Не было ничего удивительного в том, что он теперь всегда смотрел на нас будто свысока — потому что мы этого вполне заслуживали.

В то время, когда я встречался с Вэнити, наши менеджеры пытались снова наладить общение между членами группы, чтобы приступить к записи следующего альбома. К тому времени, я не только курил фрибэйс, но и снова сидел на героине. Я носил ковбойские сапоги поверх штанов в обтяжку, а внутри сапог у меня всегда лежали шприцы и ампулы с героином. Я хотел завязать с этим, и предпринимал массу усилий, пытаясь встать на праведный путь. Но я не мог ничего исправить. Когда я решил перейти на метадон (methadone), чтобы отказаться от героина, то это только ухудшило положение, и вскоре я уже сидел и на героине, и на метадоне. Каждое утро, прежде чем ехать в студию, я на своём новеньком «Корвете» («Corvette») отправлялся в медпункт и становился в очередь с другими наркоманами, чтобы получить свою дозу метадона. Затем я приезжал в студию, и, постоянно беря перерывы, проводил по полдня в ванной. Иногда Вэнити заезжала в студию и ставила меня в неловкое положение, читая группе лекции об опасности газированных напитков и поджигая фимиам, который вонял, как конский навоз.

В соседней студии над записью работала Лита Форд, когда она увидела меня, то не могла поверить, насколько я деградировал. “Ты всегда был готов завоевать Мир”, сказала она мне, “но теперь ты выглядишь так, будто позволил Миру поиметь себя”.

И хотя могло показаться, что я не писал песен для «Motley», вместе с нею я сумел написать песню для её альбома, названную соответственно “Влюбляясь и расставаясь” (”Falling In and Out of Love”).

Пока мы медленно возвращались из небытия для записи альбома, мне постоянно звонили мой дедушка и тетя Шэрон. Моя бабушка была очень больна, и они хотели, чтобы я приехал навестить её. Но я был настолько “нагероинен” (smacked out), что постоянно игнорировал звонки, пока не стало слишком поздно. Однажды днем, позвонил мой дедушка и, плача, продиктовал мне адрес, куда я должен был явиться на её похороны, которые должны были состояться в будущую субботу. Я пообещал ему, что буду там. Накануне субботы я не спал двое суток подряд. Я вколол себе немного кокса, чтобы придать себе достаточно бодрости, чтобы передвигать ноги, сполз с дивана, начал одеваться, а затем целый час рылся повсюду, пытаясь найти адрес. Затем я три раза переодевался, искал ключи от своей машины и беспокоился о том, как же я найду этот дом без адреса. Наконец, я решил, что это слишком сложно — делать столько дел одновременно. Я сел обратно на диван, приготовил немного фрибэйса и включил телевизор.

Я сидел там, зная, что, пока я смотрю «Остров Гиллиган» («Gilligan’s Island» — сериал), остальная часть моего семейства сейчас на её похоронах, и чувство вины начало подступать к моему горлу. Она была женщиной, которая приютила меня, когда моя мама не могла оставаться со мной, женщина, которая таскала меня по всей стране от Техаса до Айдахо, словно я был её собственным сыном. Без её готовности брать меня к себе каждый раз, жила ли она на бензоколонке или на свиноферме, я, возможно, никогда не смог бы сидеть в этом гигантском доме рок-звезды и колоться всякой дурью. Если бы не она, я делал бы это где-нибудь под мостом в Сиэтле.

На следующий день я решил протрезветь для того, чтобы написать хоть какую-то музыку для альбома, и, возможно даже, позвонить моему дедушке и попросить у него прощения за мой эгоизм. Первая песня, которую я написал, была «Нона» («Nona»), это было имя моей бабушки. Том Зутот (Tom Zutaut) зашёл ко мне домой и послушал её — “Нона, я сам не свой без тебя” (”Nona, I’m out of my head without you”) — и на его глаза навернулись слезы. Мне часто снятся кошмары о болезни моей бабушки и о её похоронах, т. к. то, что меня не было тогда там, рядом с ней и моим дедушкой — одна из вещей, о которых я сожалею больше всего в моей жизни.

Том больше не работал в «Электра». Он перешёл на «Геффен» («Geffen») и подписал для них «Guns N’ Roses». Он хотел, чтобы я продюсировал их запись и подумал, мог ли я придать панк-металу (punk-metal), который они играли в то время, более коммерческое и мелодичное звучание не в ущерб их индивидуальности. Они всего лишь панк-группа, сказал он мне, но они могли бы стать самой великой рок-н-ролльной командой в Мире, если бы кто-нибудь помог им найти мелодии, которые сделают их великими. Я испытывал сильные ломки, пытаясь удержаться от приёма наркотиков, чтобы рассмотреть это предложение, но убеждённость Тома мотивировала меня на написание музыки для своего собственного альбома. Я купил старую книгу Бернарда Фолка (Bernard Falk) 1937-го года под названием «Пять лет забвения» («Five Years Dead»), которая вдохновила меня на песню с тем же названием, и заставила включить мой мозг (kickstarting my brain). Я знал, что мой промежуток воздержания будет коротким, поэтому я должен был торопиться.

Также как и «Theatre of Pain», «Girls, Girls, Girls», вероятно, был феноменальным альбомом, но мы были слишком поглощены всякой собственной личной чепухой, чтобы вложить в него хоть какое-то усилие. На этой записи вы фактически можете слышать ту отдалённость, которая образовалась между нами. Если бы мы не смогли вымучить из себя две песни (заглавный трек и “Wild Side”), альбом стал бы концом нашей карьеры.

В студии каждый из нас смешивал наши наркотики с чем-то, что прежде мы никогда не комбинировали: вина, протест и тайна. И эти три слова — то, что отличает наркомана от гедониста (гедонист — человек, который всегда стремится к удовольствиям и избегает страданий). Томми находился в «Хизерленде», который был не только пристанищем рая, но и дисциплины, где он вынужден был скрывать от неё то, что он принимает наркотики. Из-за этого он становился нервной развалиной. Винс пытался оставаться трезвым, но потерпел страшную неудачу, отвлекая себя от своего несчастья с помощью борьбы в грязи и девочек; а Мик толстел где-то за нашими спинами, хотя никто из нас понятия не имел, из-за чего это происходило. В течение нескольких месяцев перед тем, как вернуться в студию, мы были настолько заняты, борясь с нашими собственными демонами, что совершенно забыли о Мике. Когда мы увидели его снова, было похоже, что кто-то пришил его голову к телу самоанского борца (samoan wrestler): его руки и шея были настолько раздуты, что мы волновались, что он не сможет дотянуться до ладов гитары. Он всегда притворялся, будто он слишком стар для того, чтобы зависать с нами на вечеринках, и что он сожрал свою долю наркотиков, когда был ещё подростком. Он так и не сказал нам, что это было такое.