И на войне люди спорят…

И на войне люди спорят…

Полк приземлился в Анапе. Аэродром — площадка у самого берега. Метрах в тридцати-сорока от летного поля — под него пришлось расчистить виноградники — обрыв к морю. Не удержались — прошлись по городу. Анапа лежала в развалинах.

Погода стояла плохая. Она, собственно, и была виновницей всех наших мучений. При взлете глина каким-то шквалом грязи поднималась от колес и била по винту. Лопасти гнулись. Но нужно было летать. И мы пускали в ход всю возможную изобретательность: смазывали колеса маслом, чтобы глина не налипала, расчищали грязь, укатывали грунт. И машины с грехом пополам поднимались в воздух.

Это теперь я, старый солдат, могу анализировать прошлое, опираясь на долгие годы опыта.

А тогда, хотя мне уже и было присвоено звание майора и был удостоен Героя Советского Союза, по части возраста у всех у нас, прямо скажем, было «небогато». Потому и споры наши носили порой излишне драчливый характер, и категоричности суждений в этих дискуссиях было не занимать.

Костя В. (не называю его фамилии потому, что сейчас он уже заслуженный летчик и смотрит на мир совсем иначе, чем в те далекие годы) спрыгнул на землю и какими-то удивленными глазами посмотрел на садящееся за кромкой гор солнце.

Я взглянул на его машину: на ней не было живого места. Казалось, кто-то специально на полигоне постарался сделать так, чтобы максимально разукрасить дюраль дырами и пробоинами.

— Удивительно, Миша, как это я умудрился сегодня вылезти сухим из воды. Два «мессера» почти до аэродрома висели на хвосте. Ребята выручили. И, представь, не поцарапало. Только клок куртки выдрало. Что это — фатализм?

— При чем тут фатализм?! Если бы нас в каждом бою сбивали, кто бы воевал тогда, — пытался отшутиться я.

Некоторое время мы шли молча. Сели на ящик у капонира.

— Знаешь, Миша, — неожиданно начал Костя, — где-то я читал о так называемом «военном счастье». Что, мол, в нашей профессии есть своя романтика, своя, если хочешь, привлекательность. А по-моему, ерунда все это. Мы воюем потому, что не можем не воевать. Такое время. Такая эпоха. Вот я мечтал стать градостроителем. Города в Заполярье строить. И вот столько лет убито на войны, на армию….

— Постой, Костя, у тебя в голове кавардак. Все смешалось. Войны!? Что же, их досталось и на нашу долю, и на долю отцов слишком много. В этом, может быть, в твоих рассуждениях и есть свой резон. Действительно, в такое время мы живем. А вот насчет армии не согласен. Неужели так уж ничего она и не дала тебе?

— Почему? Кое-что дала…

— «Кое-что»? А ты сейчас согласился бы переменить свою профессию? Перестать быть летчиком?

— Ты с ума сошел, — Костя даже приподнялся.

Видимо, я затронул что-то уж очень душевное… Ага! Костю задело…

— Что же ты злишься?.. Тебе же все надоело!

— Ты не передергивай! Быть летчиком — это счастье.

— А кто тебя сделал летчиком?

— Армия.

— Но разве она тебя научила только водить самолет? Сколько у тебя сбитых гитлеровцев?

— Восемь?

— А смог бы ты сбить хоть одного в то время, как поступил в училище?

Костя подумал.

— Вряд ли. Опыта бы не хватило…

— Только ли опыта?

— Ну еще кое-чего. Выдержки, быть может…

— А! Уже и выдержки… Очень хорошо. А может быть, еще чего-нибудь?

— Я не люблю громких слов.

— При чем здесь громкие слова?.. Ты, так сказать, абстрагируйся от себя… Возьмем летчика абстрактно. Скажем Иванова, Петрова, Сидорова. Кажется, такие фамилии более всего подходят к случаю.

— Что же, в твоих рассуждениях что-то есть. Уверенность в себе, способность не растеряться в трудной ситуации, умение выстоять, когда надо, до конца — все это от армии…

Костя не сразу, но вроде бы сдавался. Мне вспомнился этот разговор, когда я прочел в «Комсомольской правде» письма ефрейтора Павла Акулова, павшего на Даманском. В жизни, видимо, все как-то повторяется. В том числе и споры, аналогичные тем, какие мы вели с Костей.

Павел писал другу: «…Все мы взрослеем по-разному и, взрослея, становимся разными. Я имею в виду наше восприятие мира.

…Насчет же цели, смысла жизни у меня такой закон: понял, почувствовал в себе какую-то сильную струну, как старые говорят, какую-то жилу, — выкладывайся. Стремись, чтобы эта твоя сильная сторона и стала твоим призванием.

…Чего-то ты сокрушаешься о моем „потерянном“ времени? И кто тебе сказал, что служба в армии — это „вычеркнутые из жизни годы“? Я был бы ханжой, если бы утверждал, что здесь весело до чертиков и что не хочется домой. Но, понимаешь, нам всем, видимо, очень надо пожить некоторое время по особым законам, когда делаешь не то, что тебе хочется, а то, что необходимо. Ты не мудри насчет подавления личности, извини, но это, думаю, не твои слова даже.

Как бы тебе поточнее объяснить? Вот живем мы роскошно и бездумно, и от бездумности этой иногда появляется мыслишка, что все вертится вокруг тебя, что ты тот самый пуп земли.

Смотри, как мы вырастали. В школе на протяжении многих лет нам твердили: вам положено то-то и то-то, для вас открыты все двери и все дороги, государство вам гарантирует это и то. И очень редко нам говорили, какие у нас перед обществом должны быть обязанности. Возможно, учителя думали, что до этого со временем мы сами должны дойти.

Так вот, в армии я быстро до этого дошел. Трудно, но быстро. Судя по твоим письмам, ты еще блуждаешь на подступах к этому. Теперь сравни, кто в выигрыше.

…Ты прав, конечно, что жизнь измеряется количеством сделанного. Не забудь только на мою долю записывать часть своего труда, ведь я служу, чтобы и тебе спокойнее работалось. Вот видишь, каким я философом стал в армии…»

Это примерно то же, что я отвечал тогда Косте.

Говорят: отцы и дети. А разве не напоминают письма Акулова к любимой наши, что были во фронтовых «треуголках»:

«Очень рад, что у тебя все хорошо складывается. Но до сих пор удивляюсь, что ты выбрала для себя такую должность. Ведь учительница должна быть строгой, хочешь спорь, хочешь нет, но именно строгой. Вспомни-ка наши школьные годы. Кто для нас был авторитетом? Те учителя, у которых на уроке слышно было, как муха пролетит. Правда, любили мы не всегда строгих, но авторитетом они были непререкаемым — это уж точно.

И ты — учительница!..

Когда я читаю твои письма, то ловлю себя на мысли, что в чем-то ты сильнее меня. Вот хотя бы в том, как успокаиваешь: „Нам сейчас невозможно быть вместе. Значит, так надо. Но ты уж, Пашенька, не переживай“. А я переживаю. Знаешь, так соскучился, вот если б сказали — иди пешком к ней, пошел бы. Взять бы тебя за руки и походить вместе, посмотреть на мир одними глазами. Ну хотя бы денек. Знаю, что скоро у нас будет много времени, служить осталось недолго, но все равно хочется побыть с тобой хоть денек».

Мы тогда, под Севастополем и Керчью думали так же и домой писали сыновьям и любимым примерно те же слова.