IV. Жандармы идут по следу

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

IV. Жандармы идут по следу

Ему было только двадцать лет, а он уже считался опасным бунтовщиком, зачинщиком беспорядков на Брянском заводе. Мастера и начальник цеха постоянно к нему придирались. И не раз, возвращаясь домой с работы или шагая куда-либо по делу, он ловил взглядом позади себя такую знакомую фигуру человека в штатском. Эти люди были одеты в добротные и разные пальто и костюмы, но все — походка, жесты, ухватки и то, как однообразно-казенно сидела на них одежда, — все в них с головой выдавало сыщиков. К шпикам в рабочей колонии привыкли; они примелькались здесь, как голодные, бездомные собаки, снующие из двора во двор в поисках пищи.

У Григория Петровского уже вырабатывалось чутье подпольщика, глаз стал зорким. Григорий ходил на завод, читал запрещенные книги, печатал листовки, выполнял другие задания комитета партии, спорил в тесном кругу таких же, как сам, молодых рабочих парней о политике и марксизме или же, сидя вместе с женой Домной за столом на веселой товарищеской вечеринке, пел песни, но всегда он старался быть собранным, осторожным. Этому учил молодых подпольщиков Бабушкин. К этому призывали горькие уроки конспиративной работы: аресты товарищей и провалы явок за последнее время стали очень часты.

Григорий был еще на свободе, хотя за ним уже началась коварная и жадная охота, как за дорогим красным зверем. Ловчие шли по его следу. Петровский, конечно, точно не знал, что взят на учет охранкой как политически неблагонадежный, но чувствовал, как все туже и туже смыкается вокруг него незримая петля.

В донесении Екатеринославского жандармского управления от 27 сентября 1900 года сообщалось по начальству в Петербург в департамент полиции: «Г. И. Петровский ведет с 1898 года систематическую пропаганду среди рабочей молодежи в селе Кайдаках, снабжая их нелегальными изданиями…» В Кайдаках жила семья самого Петровского и семьи многих рабочих Брянского завода.

Осенью 1899 года Григория Петровского призвали на военную службу. Ему предписывалось прибыть туда, где он родился, — в село Печенеги Харьковской губернии. Петровский взял расчет на заводе, собрал котомку, расцеловался с женой и поехал. Жизнь его, казалось, круто, со всего бега, как горная бурная река, повернула свое течение. Но, к счастью, казарменная муштра миновала его: по состоянию здоровья он получил отсрочку от военной службы на один год.

Товарищи не советовали Петровскому возвращаться в Екатеринослав, опасаясь, что его там сразу же арестуют. Сам Григорий также был уверен, что полиция не будет с ним церемониться. И он решил, что разумнее пока устроиться временно на какой-нибудь завод в Харькове.

Петровский поступил работать на Харьковский паровозостроительный завод. Условия труда здесь были такими же тяжелыми, как и на заводах Екатеринослава.

Григорий присматривался к здешним рабочим. Слушал их разговоры, когда в обеденный перерыв они собирались небольшими группами, расспрашивал о житье-бытье, заводских порядках, об отношениях с мастерами и администрацией, осторожно переводил беседу на политические темы. Как и в Екатеринославе, харьковские рабочие возмущались низкими заработками, грубостью начальства, незаконными штрафами и увольнениями. Обо всем этом говорили вполголоса, с оглядкой по сторонам.

Петровский видел, как темны, забиты эти рабочие люди. Они еще не сознавали своей великой классовой силы и не подозревали даже, как трепещут сильные мира сего, из которых наиболее проницательные уже поняли, какого могучего врага пестуют сами они на заводах России. И все же, как ни горестно было Петровскому видеть униженность и рабскую покорность здешних рабочих, он с удовлетворением отмечал, что недовольство людей растет, а это значит, что подспудно вызревает буря.

На Харьковском паровозостроительном Петровский проработал недолго, а затем вынужден был переехать в город Николаев. Полиция опять начала слежку за ним, и Петровский надеялся сменой мест спутать ей все карты. К тому же в Харькове оказалось трудно подыскать недорогую комнату для семьи, и жена Григория Ивановича с грудным сыном-первенцем Петром по-прежнему жила в Екатеринославе.

Друг юности и товарищ по партии Павел Мазанов, которому тоже пришлось уехать из Екатеринослава, снял для семьи Петровских скромную квартирку в Николаеве. Сам Мазанов работал здесь на судостроительном заводе, Петровский устроился туда же. Спустя несколько дней Григорий уже встречал на вокзале молодую жену с маленьким сыном.

Николаев был в ту пору провинциальным городом, значительно меньшим, чем Харьков или Екатеринослав. Но промышленность развивалась здесь быстро, и рабочие были настроены по-боевому.

Петровский нашел на судостроительном заводе кое-кого из старых знакомых, тоже переехавших сюда из Екатеринослава. Вместе с ними и с высланными из разных российских губерний членами РСДРП — их было несколько человек — Петровский создал городской подпольный партийный комитет и пропагандистские кружки для рабочих. Кроме этого, был организован еще один, «центральный» кружок, где члены партии — наиболее развитые и грамотные рабочие — изучали вопросы теории социализма и политической экономии.

В «центральном» кружке рабочие готовили себя к деятельности партийных пропагандистов и агитаторов, которым предстояло нести революционные идеи на заводы и фабрики. Многие вечера и ночи просиживали члены кружка над «Капиталом» Маркса — грызли такие крепкие теоретические орешки, как фетишизм товара, двоякий характер труда, прибавочная стоимость и т. д. При изучении трудов Маркса и Энгельса кружковцы сталкивались с именами Сен-Симона, Прудона, Шекспира, Байрона, Гёте, Бальзака. Это заставляло рабочих обращаться к книгам классиков литературы, изучать историю.

Григорий Петровский, несмотря на молодость — ему в ту пору шел двадцать второй год, считался уже опытным революционером; он был хорошим конспиратором, умел ясно и просто объяснить сложный теоретический вопрос, показать, как писать прокламации и печатать их. Искренность, чистосердечие в отношениях с товарищами привлекали к нему людей. Все, чему научился и что знал, пройдя школу Бабушкина и Морозова, Григорий передавал другим. Молодые рабочие в шутку называли его своим «крестным отцом» в подпольных делах.

Петровскому удалось установить постоянную деловую связь Николаевского комитета с Екатеринославским комитетом РСДРП. Это было важно для получения информации и согласованных действий обеих организаций.

Так екатеринославские рабочие предупредили Николаевский комитет, что ими точно установлено: за Петровским ведется постоянная полицейская слежка и нужно, чтобы он некоторое время не занимался сам распространением листовок и агитацией среди рабочих. Тогда, возможно, удастся обмануть бдительность властей.

Однако предупреждение екатеринославских друзей не подействовало на Петровского. Да и как было ему, молодому революционеру, удержаться, когда летом 1900 года по всему Николаеву загудели фабричные гудки, сзывая рабочих на забастовку. Конечно, Григорий тотчас ринулся в это клокотавшее гневом людское море и повел за собой толпу. И, как следовало ожидать, его сразу же арестовали на улице.

Забастовка была подавлена, а Петровского и еще трех арестованных с ним рабочих привели к градоначальнику.

Николаевскому градоначальнику уже подробно доложили, что это за птицы, и он долго не церемонился. После короткого разговора он приказал всем четверым стоявшим перед ним рабочим выехать в двадцать четыре часа из города в любом угодном направлении. В противном случае, сказал градоначальник, он посадит их в тюрьму.

Оставалось подчиниться. Глупо было менять насильственную высылку — и все-таки это была свобода! — на тюремную камеру.

Григорий Петровский сказал, что поедет в Полтаву, а про себя решил опять вернуться в Екатеринослав, хотя это и могло обернуться для него той же тюрьмой. Но он не желал выходить из борьбы, бросать товарищей и дело, которому поклялся отдать всего себя.

Однако эта первая в жизни Петровского репрессия все же прервала на короткое время его революционную деятельность. Нужно было найти работу на каком-нибудь екатеринославском заводе, затем подыскать жилье и после первой получки перевезти семью.

Петровский опять был среди своих екатеринославских друзей, с которыми вместе читал первые в своей жизни революционные книжки, разбрасывал первые листовки. Правда, многих единомышленников уже не было — кто-то сидел в тюрьме, кто-то был сослан в Сибирь. Но старых товарищей заменили новые. Подпольные организации окрепли и численно выросли. Екатеринославский комитет РСДРП вел пропагандистскую работу на заводах города и в губернии. Комитет имел свой хозяйственный орган — Красный Крест, который при забастовках оказывал нуждающимся рабочим помощь.

Как и в прежние годы, Петровский был введен в состав нового комитета РСДРП. По всей губернии насчитывались уже десятки пропагандистских и общеобразовательных кружков для рабочих. Их нужно было политически направлять. Это дело комитет поручил Григорию Петровскому.

Рубеж нового века — 1900 год — Россия перешагнула устало и тяжело. Огромную страну поразил экономический кризис. Сильнее других страдали рабочие. Заводчики выбрасывали их на улицы сотнями и тысячами. Семьи голодали. А те счастливцы, что еще стояли; у станков, получали грошовую оплату. Недовольство перерастало в массовые волнения. Рабочие в поисках ответа на мучавшие их вопросы потянулись более чем когда-либо к политике — прокламациям, митингам, маевкам, стачкам.

На заводах Екатеринослава, как и по всей России, сильно повеяло мятежным духом. Листовки, революционные брошюры, номера газеты «Южный рабочий» переходили из рук в руки.

Екатеринославский комитет РСДРП вел агитацию широко и планомерно. Ряды подпольщиков росли очень быстро. Однако стражи самодержавия тоже не дремали. Пришло время, и полиция, заранее наметив себе жертвы с помощью провокаторов и сыска, обрушилась на социал-демократию. Были арестованы почти все рабочие вожаки. В руки охранки попали руководители Екатеринославского комитета РСДРП Григорий Петровский, Миха Цхакая, А. Ткаченко. Как выяснилось позже, их выдал провокатор.

При обыске на квартире Петровского полиция обнаружила рукописные черновики прокламаций, призывающих рабочих объединиться и сообща выступить против самодержавия. На допросе Петровский категорически отрицал свою принадлежность к революционной социал-демократической партии. А когда следователь, указывая на листки прокламаций, заранее уверенный в неоспоримости такой улики, с ехидцей спросил, для чего же подсудимый держал на квартире вот эти антиправительственные воззвания, Григорий Петровский с невозмутимым лицом ответил, что эти листовки написаны им ради упражнения в письме. Насмешка была столь явной и хлесткой, что взбешенный следователь вскочил и, потрясая кулаками, пригрозил сгноить наглеца на каторге. Петровского увели и более на допросы не вызывали!

За решетками екатеринославской тюрьмы оказались рабочие с разных заводов. Некоторые из них хорошо знали Григория Петровского по совместной подпольной работе, другие много слышали о нем, и теперь, в этой каменной неволе, судьба свела их.

Всех политических за неимением свободной камеры посадили к уголовникам. Рабочие, спаянные привычной дисциплиной подпольщиков, держались группой, дружно, один за одного, и навели в камере свои порядки.

Политические ни в грош не ставили тюремное начальство, на окрики надзирателей не обращали ни малейшего внимания. Когда вместо положенных по тюремным правилам ежедневных молитв политические громким хором запевали «Марсельезу» и «Варшавянку» или же «Дубинушку», заключенные-уголовники, бормоча хвалебные слова творцу, поглядывали на рабочих с удивлением. В глазах воров и убийц в эти минуты светились незатаенная зависть и уважение к этим неунывающим гордым людям.

Вскоре тюремное начальство приметило, что рабочие плохо влияют на уголовников: те начали дерзить надзирателям, нарушать установленные порядки и даже в часы молитв напевать революционные песни. Чиновники не на шутку встревожились, поспешно перетасовали все камеры и в одну из освободившихся перевели политических заключенных. Стоит ли говорить, как обрадовались такому обороту дела Петровский и его товарищи! Ведь теперь они были вместе, как одна семья, и ни одно чужое ухо не могло более услышать, о чем они говорят.

По делу арестованных рабочих продолжалось судебное следствие. Их поочередно допрашивали, а они, сговорившись, твердили одно и то же: на каких основаниях их держат в тюрьме? Пусть предъявят доказательства в их виновности. А если нет таковых — пусть немедленно освободят.

Пока следователи и полиция сочиняли мало-мальски убедительное обвинение, арестованные не теряли времени. В своей камере они обсуждали дальнейшие дела, которые им предстояли по выходе на свободу; рассказывали о том, как организована пропаганда марксизма на их заводах, обменивались опытом распространения прокламаций и кружковой работы.

Администрация екатеринославской тюрьмы, наконец, поняла, что содержать в одной камере такую сплоченную группу опасных преступников неблагоразумно. Из группы политических отобрали десять человек, наиболее влиятельных, по сведениям полиции, вожаков, в том числе и Григория Петровского, и отправили всех в полтавскую тюрьму. Здесь их рассадили по одиночным камерам.

Камера, куда попал Петровский, представляла собой узкую каменную келью с цементированным полом и голыми стенами. Вход в камеру запирала обитая железом тяжелая дверь с «глазком» для надзирателя. Под потолком тускло тлела лампочка; она едва освещала углы этой мрачной кельи. Оконце под потолком, пересеченное накрест толстыми железными прутьями, закрывалось наполовину деревянным щитом, так что узник мог видеть лишь клочок гдлу-бого неба величиной с ладонь. Днем в камере было полутемно. Солнечный свет появлялся только на несколько минут, скользил веселым дразнящим пятном по стене и потом исчезал на сутки.

Товарищи Петровского сидели точно в таких же камерах.

Григорий Петровский впервые в жизни попал в тюремную камеру-одиночку, и поначалу ему казалось, что нет никакой возможности установить связь с товарищами-заключенными и с теми, кто остался на воле. Тоску по жене и сыну он переносил стойко. Тяготили безделье, отсутствие книг, одиночество. Нужно было что-то придумать, связаться с екатеринославцами из других камер, узнать их настроение.

Петровский старался припомнить все, что слышал о тюремных нравах от Бабушкина и других, прошедших школу неволи. Он перебирал в уме все известные ему по рассказам способы, какими пользуются арестанты для установления связи друг с другом. И, наконец, Григорию пришла в голову счастливая мысль.

Она сверкнула в голове его неожиданно, когда он, сидя на деревянном топчане, опершись локтями о колени, рассеянно наблюдал, как молодой парень, заключенный-уголовник, прибирается в его камере. Он приходил каждый день, приносил скудный тюремный обед, убирал пустую посуду и подметал пол. Это заставлял его делать надзиратель. Как узнал из разговора с парнем Петровский, другие одиночные камеры также обслуживали уголовники.

«А ну, попробую, авось получится!» — подумал Григорий и оглянулся на растворенную настежь дверь камеры. Надзирателя не было. Слышались только размеренные шаги сапог в гулком длинном коридоре.

Оторвать клочок от курительной бумаги, черкнуть карандашом несколько слов и скатать записку было делом минуты.

— Браток, слышь, передай по одиночкам, — быстро шепнул Григорий, сунув записку уголовнику.

Ровные, размеренные, как падающая капель с крыши, шаги приближались к двери.

— Брось в чайник! — шепнул Григорий.

Парень ухмыльнулся, подмигнул и кинул бумажку в пустой чайник, в котором всегда приносил кипяток. Потом с невозмутимым лицом, собрав посуду, он вышел, едва не столкнувшись с надзирателем. Дверь камеры захлопнулась, звякнул запор. Послышались удаляющиеся по коридору шаги и звон ключей в руках надзирателя.

«Передаст или побоится?» — с беспокойством думал Петровский. Однако на другой день парень принес ему вместе с обедом записочку от товарищей.

Так и пошло. Уголовники тайком переносили из одиночки в одиночку записки, а политические в благодарность за это делились с ними табаком и папиросами, которые уголовникам, по тюремным правилам, не выдавались.

Екатеринославцы преодолели преграды из каменных стен и решеток. И хотя не видели друг друга, они опять были едины. Началась борьба. Первое, что они потребовали, убрать с окон камер щиты, заслоняющие дневной свет. Тюремное начальство отказало. Тогда политические объявили голодовку. Щиты с окон пришлось снять. Окрыленные победой, уверовав в свою силу, екатеринославцы выдвинули новое условие: либо каждому из политических выдадут чернила и бумагу и будут приносить книги, какие им нужны, либо они опять перестанут принимать еду из рук надзирателей.

На этот раз им ничего не ответили. Просто отменили ежедневные прогулки по двору, а надзиратели стали злы, как цепные псы.

Петровский предложил добавить к прежнему условию требование: пусть им, кроме беллетристики, выдают также и книги по социальным вопросам. На это согласились все политические. Обменявшись записками на клочках курительной бумаги, решили: голодать до победного конца.

И опять начался неравный бой между властями и сидящими за решеткой людьми, у которых было только одно оружие — воля и сила коллективного духа.

В тюрьме поднялся переполох. Уговаривать политических приходил комендант, затем инспектор полтавских тюрем. Потом явился прокурор города. И, наконец, вице-губернатор во всем величии и достоинстве своего сана. Они упрашивали, убеждали, орали и грозили каторгой. Ничто не действовало на екатеринославцев.

Их оставили в покое. Начались одиннадцатые сутки с тех пор, как узники перестали есть. До Петровского дошло известие, что двое товарищей от истощения слегли и не встают. Третий серьезно заболел, как удостоверил тюремный врач. Силы были на исходе. А власти молчали, выжидали, как охотник, стерегущий зверя.

Петровский старался не вставать, дабы сберечь остаток сил. Он понимал, что их испытывают на крепость, что именно сейчас проверяется стойкость духа революционера: кто не выдержит, покинет ряды бойцов. Но он также понимал, что всему есть предел — и терпению и героизму. Испугаются городские власти общественного скандала, быть может, забастовки, которые возможны в случае их смерти, или же они пойдут на все, лишь бы сохранить престиж? Что раньше сдаст: скрученная пружина их воли или нервы насильников? Страх или бесстрашие — что возьмет верх?

Голова туманилась от дум, и Петровский засыпал. А утро приносило облегчение; колебания и тревога за товарищей отступали: уголовники передавали изустно (большинство голодающих уже не могло писать), что рабочие не сдаются, настроение у всех боевое.

На двенадцатые сутки голодовки политических нервы полтавских властей не выдержали. В камеры екатеринославцев вместе с горячим мясным супом сами надзиратели принесли бумагу, чернила, перья и карандаши. Вежливо они попросили составить список нужной литературы.

Заключенные поздравляли друг друга с первым успехом. По рукам из камеры в камеру ходила чья-то записка: «Ну, чем мы, братцы, хуже святых угодников, ей-бо! Вовсе без пищи можем жить…»

Через два дня, когда политические окрепли и могли уже ходить, надзиратели принесли книги. Среди них были и работы Маркса.

Тюремные решетки более не мешали узникам следить за политической борьбой в России: напуганный голодовкой заключенных, полтавский вице-губернатор махнул на все рукой и повелел выдавать «этим яростным сумасшедшим», как он выразился, газеты и книги, какие те пожелают.

Это может показаться невероятным, но от фактов никуда не денешься: да, екатеринославские революционеры добились того, что получили возможность читать в застенках самую что ни на есть «крамольную» литературу! В полтавской тюрьме под руководством Петровского образовался этакий своеобразный «кружок» по изучению марксизма.

На екатеринославцев, как на диковину, специально приезжали взглянуть прокурор харьковской судебной палаты и полтавский городской голова. Чиновники ходили по камерам, пристально всматривались в лица узников, листали книги, которые те читали, задавали вопросы и удивлялись, что не видят в этих странных людях ничего сверхъестественного. Обличием своим они ничем не отличались от обыкновенных рабочих, которых прокурор и городской голова не раз видели на заводах и фабриках. И все же профессиональное чутье подсказывало, что перед ними новая, очень крепкая революционная поросль рабочего класса, что эти люди грамотны, твердо знают, чего хотят, и потому особенно опасны.

Петровский пробыл в полтавской тюрьме один год. Из группы екатеринославцев его освободили последним. Не исключено, что Петровского продержали бы за решеткой гораздо дольше, если бы он, простудившись, не заболел туберкулезным воспалением желез. Но, вынужденные освободить Петровского, власти потребовали залог в сто рублей. Таких денег ни у Петровского, ни у его жены, конечно, не было. Домна Федотовна обратилась за советом к друзьям мужа. Выход был найден. На заводах рабочие по копейкам собрали требуемую сумму и вызволили своего товарища из тюрьмы.

В назначенный час, когда Петровского должны были выпустить на свободу, у кованых тюремных ворот его ожидали жена и двое товарищей. Рядом стояла извозчичья пролетка, на которой они приехали. Домна наняла извозчика на последние гроши. Она знала, что болезнь сильно подточила здоровье мужа и ему трудно будет идти в больницу пешком.

Домна надела сегодня лучшее свое платье, тщательно расчесала и заплела русые, с золотом, косы. Юная, голубоглазая, с огнем волос, в белом платье, она была красива. Молодой безусый стражник с винтовкой, стоявший у тюремной будки, поглядывал на нее с восхищением, подмигивал, отпускал шуточки. Домна, борясь в душе с волнением и нетерпением, пыталась держаться непринужденно, а сама напряженно поглядывала на дверь в тяжёлых воротах, чутко ловила звуки шагов по ту сторону высокой стены.

Она хотела всем своим видом приободрить, обрадовать больного мужа, передать ему, обессиленному, часть своей силы, энергии, радости.

И солнце, и высокое чистое небо, и щебет птиц словно бы сговорились помочь в этом молодой женщине. Домна ждала, нет, она вся тянулась, летела к нему, взволнованная, любящая. А он медленно шел сейчас по гулким темным коридорам, спускался по каменным холодным лестницам, снимал арестантскую одежду, получал вещи, одевался… И вот он уже во дворе. Идет… Вот он выходит, вот сейчас она кинется ему на шею…

Звякнула щеколда, открылась в воротах дверь. И он вышел, поддерживаемый под руки двумя стражниками. Он едва стоял. Он сразу узнал и ее и товарищей, улыбнулся.

Домна кинулась к нему, обхватила за шею, целовала бледный, с холодной испариной лоб, сухие губы, глаза, что-то говорила ему. Товарищи уже поддерживали его под руки, вели к коляске. Усадили на мягкое сиденье. Домна села рядом, обняв его сильной рукой за плечи, прижалась к нему. Он улыбался, пытался шутить и гладил ее нежную, белую, в веснушках руку.

Извозчик тронул лошадь, и пролетка, плавно колыхаясь, покатила прочь от тюрьмы. Молодой безусый стражник хмуро глядел вслед коляске, опершись на винтовку, и думал о чем-то тяжело, ненастно…

Болезнь оказалась очень серьезной, запущенной. Петровского положили в полтавскую земскую больницу. Ему пришлось пролежать там два месяца.

Он еще был слаб после болезни, не работал, когда ему прислали повестку о вторичном призыве на военную службу. На этот раз вся комиссия в один голос признала его совершенно непригодным к службе. Двадцатитрехлетний Григорий на всю жизнь стал белобилетником.

В мае 1901 года Петровский опять переехал в Екатеринослав. Домна занималась домашними делами, а Григорий ходил по городу в поисках работы по специальности. Но токари нигде не требовались.

Наконец Григорию повезло: его приняли в мастерские Екатерининской железной дороги. Правда, не токарем, а электриком, благо он разбирался и в этом деле, но это все-таки был заработок, кусок хлеба для семьи.

В железнодорожных мастерских Петровский познакомился с еще одним видным русским рабочим-революционером, В. А. Шелгуновым. До создания РСДРП он был членом ленинского «Союза борьбы за освобождение рабочего класса». Петровский и Шелгунов быстро сблизились. Кроме личных симпатий, их дружба скреплялась общностью взглядов на задачи и методы партийной борьбы.

Квартира Петровского снова, как и при Бабушкине, стала местом, где собирались члены Екатеринославского комитета РСДРП. Это было время острых партийных дискуссий — время, которое Ленин назвал «периодом разброда, распада и шатаний» в рядах российской социал-демократии. Газета «Искра» под руководством Ленина вела ожесточенную борьбу против русского и международного оппортунизма и ревизионизма.

Несокрушимая логика и трезвый политический реализм статей Ленина лишь укрепляли Петровского в его собственных мыслях. Конечно, тут играли роль и личные симпатии к человеку, о котором Бабушкин — учитель юного Петровского — несколько лет назад рассказывал с такой теплотой и сердечностью. Но не это было главным. Никакая вера в истинность идей даже гениального человека невозможна, если эти идеи чужды опыту твоей собственной жизни.

Как и в других промышленных городах, где имелись партийные комитеты, в Екатеринославе также среди социал-демократов шли горячие споры между сторонниками Ленина и экономистами.

Екатеринославский комитет РСДРП раскололся. Среди комитетчиков исчезло прежнее единодушие. Позицию Ленина и газеты «Искра» отстаивали Петровский, Шелгунов, Драханов, Краснощеков, а линию экономистов до хрипоты защищали Костюшко, Епифанов, Шура. Понятно, что при такой обстановке комитет не мог стать боевым организатором до тех пор, пока не выработает единую политическую линию.

Разобраться в этих разногласиях очень помогала рабочим «Искра», созданная Лениным еще в декабре 1900 года. Со страниц газеты оппортунисты получили сокрушительный отпор. Тем самым ленинская «Искра» идейно подготовила создание большевистской партии. Правда, процесс этот был трудным и долгим, он расколол российскую социал-демократию на две враждующие группы. Однако, как показала история, весь ход русской революции, правда и правота оказались на стороне большевиков, ленинцев.

И все-таки, несмотря на «разброд и шатания», екатеринославские социал-демократы действовали. Печатали листовки, устраивали стачки на заводах, демонстрации с политическими лозунгами, маевки. Одна из них состоялась 1 мая 1902 года в Монастырском лесу, недалеко от города. В маевке приняли участие Петровский и другие члены комитета РСДРП. В конце митинга нагрянула конная полиция, но пустить в ход нагайки или оружие против толпы рабочих жандармы не решились. Маевщики тесным кольцом окружили активистов. Дело обошлось без арестов. Но за Петровским с того дня опять началась усиленная слежка: шпики ходили за ним по улицам, караулили возле дома и даже провожали до ворот мастерских, когда он шел на работу. Опять запахло арестом. Могли пострадать подпольные явки и типография.

Товарищи в комитете посоветовали Петровскому на время покинуть Екатеринослав. И в мае 1902 года Петровский уехал в Донбасс.