Глава восьмая

Глава восьмая

Работая у Ашетта, Золя приобрел ту степенность, которая в двадцать пять — двадцать шесть лет кажется несколько напускной, но которая вместе с тем свидетельствует о наступившей зрелости. У фирмы Ашетт почтенные клиенты, известные писатели, и надо уметь себя вести с ними с достоинством. Постепенно это становится как бы привычкой. Золя мало смущают громкие имена, и он старается держать себя с именитостями на равной ноге. Исчезла юношеская порывистость, замедлились движения. Для пущей солидности свои собственные корреспонденции Золя пишет часто на бланках фирмы Ашетт, не без гордости сообщая свой служебный титул: «заведующий отделом рекламы» (chef de publicite).

В это время складывается и его внешний облик, который сохранится на долгие годы. Он среднего роста, плотен, круглолиц. Носит короткую черную бороду, очень густую. У него хорошо посаженные глаза, умные, добрые, внушающие доверие. Довольно массивный и неправильный нос, украшенный обычно пенсне. Двумя годами позже описываемых событий портрет Золя запечатлят в своем «Дневнике» братья Гонкуры. То была их первая встреча с молодым писателем, которого они называют своим «поклонником и учеником». За несколько лет до этой встречи Золя выступил со статьей в защиту «Жермини Ласерте». Это очень растрогало Гонкуров: «Никто, кроме Вас, до сих пор не понял того, что мы хотели изобразить… Ваша статья позволяет смириться с лицемерием нынешней литературы». Так завязалась переписка и дружба между маститыми писателями и еще молодым и малоизвестным литератором.

Рисуя портрет Золя, Гонкуры остались верны своему несколько ироническому, насмешливому тону, к которому они обычно прибегали при характеристике новых знакомых. Вот этот портрет: «По первому впечатлению он показался нам «голодным студентом» Нормальной школы — одновременно коренастый и хилый… Крепкий молодой человек, но с какой-то тонкостью, фарфоровой хрупкостью в чертах, в рисунке век, в откровенно неправильном носе, в кистях рук. Весь он немного похож на своих персонажей, соединяющих в себе два противоположных типа, этих его героев, в «которых слито мужское и женственное, и даже с духовной стороны можно заметить в нем сходство с созданными им душами, полными двусмысленных контрастов.

Заметнее всего одна сторона: его болезненность, уязвимость, крайняя нервозность, из-за которых вас иногда пронизывает ощущение, что перед вами хрупкая жертва болезни сердца. Словом, это существо страдающее, тревожное, беспокойное, двойственное».

Сравнивая этот словесный портрет Гонкуров с другими, в частности с теми портретами Золя, которые нам оставили Поль Алексис и Мопассан, можно отметить известную его субъективность. Золя испытывал смущение, входя в дом известных писателей, и это его смущение Гонкуры назвали «крайней нервозностью». Преувеличивали они и его болезненность, хотя природная бледность Золя усугублялась утомленностью, крайним перенапряжением. Но в целом портрет довольно точен и, как мы увидим позднее, подтверждается другими описаниями.

В 1866–1867 годах, как, впрочем, и во все последующие годы, Золя работает, не разгибая спины. Кроме сборников «Мой салон», «Что мне ненавистно», этюда об Эдуарде Мане, он публикует в 1867 году роман «Марсельские тайны», работает над «Терезой Ракен», сотрудничает в «Эвенман», «Ла Ви паризьен», «Галуа», «Ла Трибюн», «Салю пюблик де Лион».

Как у каждого талантливого человека, поверившего в свое призвание, окрыленного первым успехом, у него появляется настоящая одержимость творчеством. По утрам он пишет «Терезу Ракен». Это главное его детище. В другие часы работает на газеты и над романом «Марсельские тайны», который, впрочем, тоже предназначен для прессы.

«…Я спешу, я много работаю. Я нетерпелив», — пишет Золя Нуме Косту 14 июня 1866 года, а через месяц с небольшим, в другом письме тому же Косту, он рассказывает о своей работе: «Я готовлю для газеты библиографию (речь идет о сотрудничестве в «Эвенман». — А. П.), прибавим к этому еженедельные корреспонденции, которые я посылаю в «Салю пюблик»… Сверх того я начал книгу критических статей… я должен, наконец, давать два или три раза в месяц роман в «Эвенман» («Завет умершей»)».

Золя не в тягость эта непрерывная, всепоглощающая работа. Еще и еще заключает он договоры с издателями. Он торопится добиться материальной независимости, чтобы отдаться целиком осуществлению своих сокровенных замыслов. Романы-фельетоны — это для денег, многие статьи — для денег. Деньги! Их-то по-прежнему не хватает. Теперь уже нельзя обойтись мансардой, донашивать до дыр одежду, жить отшельникам. Квартира из нескольких комнат поглощает уйму денег, а в ресторанах, где происходят встречи с художниками и писателями, не кормят даром. К тому же Золя теперь не один. Пришло время по-настоящему заботиться о матери, которой скоро исполнится пятьдесят лет. Он всегда любил ее и видел в ней заботливого друга, не очень приспособленного к превратностям жизни. «Я имею лучшую из матерей», — писал Золя Байлю в марте 1860 года. В годы безработицы и полубогемного существования Золя жил один. Теперь он вновь соединился с матерью. Но, кроме матери, в семейный круг Золя вошел еще один человек. В 1864 году Сезанн познакомил Золя с девушкой, которая была на год старше его. Полное ее имя — Габриэль-Элеонора-Александрина Мелей. Среди друзей просто Коко — Габриель-Коко. Вряд ли можно назвать ее красавицей. Крупные черты лица, пышный бюст. Она похожа, по словам Лану[5], скорее на Юнону, чем на Венеру. Но Александрина обладает спокойным, ровным характером. В ней много ласковости и заботливости. Это друг, способный разделить лишения и невзгоды.

Под именем Анриетты Золя запечатлел ее облик в романе «Творчество»: «Высокая женщина со спокойным веселым лицом и прекрасными каштановыми волосами».

Жизнь Александрины до встречи с Золя была не очень легкой. Дед Александрины торговал хлопком в департаменте Нижняя Сена. У него было трое детей: Бибьен, Нарцисс и родившийся в 1820 году Эдмон-Жак — отец Александрины.

В актах гражданского состояния от 23 марта 1839 года отмечено, что Элеонора-Александрина Мелей является дочерью Жака Мелей, рабочего, в возрасте восемнадцати лет, и Каролины Луизы Ваду, торговки, в возрасте семнадцати лет. Свидетелями при составлении акта о рождении были Натали Лопец, в возрасте девятнадцати лет, торговка игрушками, и Оноре-Александр Мелей, типограф, в возрасте двадцати трех лет.

Семейная жизнь молодых супругов после рождения Александрины быстро расстроилась, и они разошлись. Через девять лет Эдмон-Жак вновь женился, и еще через год, в июне 1849 года, Каролина Ваду вышла замуж за наездника по имени Шарль Дешан. Жизнь с мачехой, да еще в бедной семье была не сладкой. Девочка могла некоторое время навещать свою родную мать, жившую неподалеку, но та скоро умерла. О юных годах Александрины Мелей не дошло почти никаких сведений, но есть основания думать, что она помогала торговать цветами одному из родственников Дешанов. Племянник и крестник Александрины — Альберт Лаборд, написавший книгу «Жизнь Александрины Эмиль Золя», нашел в списках торговцев цветами за 1850 и 1851 годы имя Дешанов и, таким образом, подтвердил версию, что у Александрины действительно был родственник-садовод.

Итак, Александрина Мелей, подруга Золя, не обладала ни состоянием, ни знатными родственниками. Она происходила из плебейской семьи и уже в юные годы познала невзгоды и тяжелый труд. Все эти подробности хорошо характеризуют не только Александрину, но и самого Золя. При выборе подруги Золя меньше всего думал о том, чтобы улучшить свое материальное положение с помощью женитьбы. А ведь это был весьма обычный путь для молодого человека того времени. Золя не только отвергал подобный путь, но резко осуждал его. В романе «Творчество» он изобразит художника Дюбюша, который предпочел выгодную женитьбу трудному делу искусства. Создавая образ этого расчетливого живописца, Золя убивал наповал самую мысль о каких бы то ни было расчетах в делах любви. Важно и то, что Золя ничуть не смутило плебейское происхождение Александрины. Утверждаясь в жизни, он надеялся только на себя. Ему не нужны были чужие деньги или выгодные семейные связи.

В Александрине он увидел подругу, знающую цену труду. Ее бедность была лучшим приданым, ибо гарантировала человечность, искренность и преданность. И наконец, любопытно отметить, что, называя Александрину своей женой, Золя не регистрировал брак в течение нескольких лет. Бросив в литературе и искусстве вызов официальным вкусам и взглядам, он и в быту старался сохранить незыблемость своих суждений, попирая нормы семейной морали буржуазного обывателя.

Теперь их было трое, и Золя вынужден был думать не только о заработке, но и о приличном жилье. В пору работы над «Моим салоном» он снимает квартиру на улице Вожирар, 10. Это вполне сносное жилище. Почти с восторгом рассказывает он о нем в письме Косту от 26 июля 1866 года:

«Я не живу более на улице Эколь де Медесин. Я нахожусь теперь с моей женой на улице Вожирар, 10, возле Одеона. Мы занимаем там целую квартиру — столовую, спальню, кухню, комнату для друзей, террасу. Это настоящий дворец, в котором мы широко откроем для Вас двери». Золя забыл упомянуть, что его дворец находился на шестом этаже, но это, правда, компенсировалось чудесным видом на Люксембургский сад, открывавшийся с террасы.

Золя по-прежнему поддерживает тесные отношения со своими друзьями из Прованса. Наступило лето 1866 года. Не пора ли немного передохнуть? И вот Золя, Сезанн, Байль, Ру и молодой поэт из Экса Антони Валабрег выезжают в Беннекур. Они проводят здесь несколько недель, предаваясь праздности. Хорошо поваляться в траве на берегу Сены, покататься на лодке, развести костер на маленьком островке, куда не забирается ни одна живая душа. Весь этот рай находился совсем недалеко от Парижа, но «вы ошибаетесь, когда полагаете, что мы удовольствовались Фонтеней-О-Роз. Нам нужно больше воздуха и больше свободы. Мы обосновались в шести лье от Парижа, в местности незнакомой парижанам, и там организовали колонию. Нашу пустыню пересекает Сена. Мы живем в лодке. Для уединения у нас есть пустынные острова, темные от тени» (Золя — Косту, 26/VIII 1866 г.).

Но не только друзья из Прованса заполняют досуг Эмиля. Круг его знакомых весьма широк. Через Сезанна Золя познакомился с художником Гильме и часто бывает в его мастерской. Дружески относится к Золя и Эдуард Мане, в успехе которого немалую роль сыграли статьи Золя в «Эвенман». Вокруг Мане и Золя группируются многие живописцы, представляющие новое направление в искусстве. Всех их можно часто увидеть в кафе «Гербуа» в Батиньоле. Сюда заходят, кроме Эдуарда Мане и Золя, Ренуар, Гильме, Клод Моне, Камиль Писсаро, Фантен-Латур и другие Эта группа импрессионистов вскоре получила название Батиньольской школы.

В течение 1867–1868 годов Золя посещает художественный и литературный салон Мериса, куда его ввел Эдуард Мане. Он чувствует себя здесь не очень уютно. Его завсегдатаи остановились в своем художественном развитии на романтизме. А для Золя это уже пройденный этап. Правда, здесь набирает силы литературное течение, которое станет известным под именем Парнас. Но как все это далеко от того, к чему стремился Золя в своих творческих поисках! Иногда здесь появляется молодой человек, напоминающий своим видом Бонапарта. Зовут его Франсуа Коппе. Золя он нравится.

Все чаще и чаще между посетителями салона и Золя происходят стычки. Однажды заговорили о Бальзаке. Посыпались осуждающие словечки. И Золя восстал, во всеуслышание заявив о своем восхищении творцом «Человеческой комедии».

В салоне Поля Мериса зародилась мысль об издании газеты «Раппель», в которой Золя отводилась роль редактора-основателя. Газета начала выходить, и будущий автор «Ругон-Маккаров» поместил в ней несколько своих статей, в том числе и статью «Бальзак». Однако отношения с Полем Мерисом и его друзьями скоро испортились и никогда более не восстанавливались.

Среди писателей Золя отметил своей дружбой Дюранти, которого он знал еще по работе у Ашетта. Многие взгляды Дюранти на искусство и литературу были очень близки Золя, и он весьма дорожил его отзывами о своих произведениях.

Из множества новых знакомых следовало сделать выбор. Так родилась мысль о «четвергах». Это был его собственный «салон», очень скромный, очень интимный. Часов в семь вечера каждый четверг на квартире у Золя собирались наиболее близкие друзья: Сезанн, Байль, Валабрег, Алексис, Ру. Позднее Мендес, Коппе, Дюранти.

Золя сохранил романтическую веру в вечную дружбу и очень дорожил своими старыми товарищами по Эксу. «Разве счастье не в вечно возобновляемой близости избранных друзей?»[6] Как приятно видеть вокруг себя товарищей, которых помнишь с детства и которые ныне осуществили многие свои, казалось бы, несбыточные мечты! Когда-то они рука об руку двинулись на завоевания и, наконец, пришли к цели. Как это хорошо и какое наслаждение видеть каждый четверг близких и преданных тебе людей! Идея «четвергов» родилась незадолго до выхода «Сказок Нинон», но регулярными они стали после переезда на улицу Кондамин. Вот как Поль Алексис рассказывает о своем первом посещении Эмиля Золя в этом доме:

«Итак, 15 сентября 1869 года, в 8 часов вечера, мой соотечественник и друг поэт Антони Валабрег и я заняли место в омнибусе Одеон — Батиньоль — Клиши. Прибыв в Париж всего несколько дней назад, чтобы «делать литературу», совсем еще юный, имея на своем счету только несколько стихотворений под Бодлера, я был представлен Валабрегом Эмилю Золя, которого я никогда не видел, но о котором слышал на школьной скамье, в третьем классе, в то время, когда тот писал еще только стихи…

На авеню Клиши, названной «Развилкой» (la Fourche), Валабрег и я кубарем скатились с нашего империала. Несколько шагов по первой улице слева, и вот мы звоним в дом № 14 на улице Кондамин. Сердце мое стучит. Золя встречает словами: «Ах! Вот Алексис!.. Я вас ждал». После первого рукопожатия я почувствовал, что отдаю ему всю мою привязанность и что я могу его теперь считать, по праву крепкой дружбы, чем-то вроде старшего брата. В глубине сада, в столовой маленького павильона, в котором он тогда жил, в узкой столовой, такой узкой, что для купленного позднее пианино понадобилось вырезать в стене нишу, чтобы поместить его, я впервые увидел мать и жену романиста, пришедших убрать со стола скатерть. К концу первого часа беседы, во время которой он заставил меня долго говорить о моих планах, о Провансе, который он нежно любил после одиннадцати долгих лет разлуки и отдаленные запахи которого я, несомненно, принес с собою, Золя рассказал, в свою очередь, о работе, об огромном проекте «Ругон-Маккаров», над первым томом которых он тогда трудился».

Об этом доме и о «четвергах», происходивших в нем, вспоминает и сам Золя (в романе «Творчество»). Так мы узнаем: сначала надо было войти в большой дом, выходивший на улицу, и узнать у консьержки, что нужно пройти через три двора, затем, минуя длинный проход между двумя зданиями, спуститься по лестнице в несколько ступенек и упереться в решетку маленького садика. Вечером здесь бывало так темно, что легко можно было растянуться.

Несмотря на трудные подступы к маленькому флигелю, друзья охотно посещали Золя. Существует много рассказов о том, как протекали эти «четверги».

Размеры столовой не позволяли собираться большому числу гостей. На улице Кондамин за столом могло усесться не более десяти человек. К семи часам все бывали уже в сборе. Александрина любезно приглашала гостей к ужину, затем на столе появлялись рагу из зайца, жареная птица, салат. На десерт подавались сыр и кисловатое бургундское вино. Сначала разговор вертелся вокруг отведанных блюд. Сыпались комплименты хозяйке. Но вот наступало время для серьезных бесед, ради которых устраивались «четверги». Золя рассказывал о своих замыслах. Вспыхивали споры о романтизме и реализме, обсуждались новинки литературы, последние работы художников, статьи в газетах, посвященные искусству. В квартире Золя собирались бунтари, молодые люди, ненавидящие косность, банальность, ищущие новых путей в творчестве. У них не было какой-нибудь единой эстетической платформы, но все они стояли за правду жизни в искусстве, за наиболее мощное и полное проявление личности художника, его темперамента. Здесь в дружеской творческой беседе, подчас в горячих спорах, рождались новые идеи, шлифовались уже сложившиеся мнения и принципы. «Четверги» вдохновляли не одного Золя, и после них хотелось работать так, чтобы друзья могли сказать. «Молодец! Хорошо!»

«Четверги» Эмиля Золя, с небольшими перерывами, продолжались еще долгие годы и прекратились лишь в феврале 1880 года.