Глава девятнадцатая

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Глава девятнадцатая

Были ли правы придирчивые критики, когда с редким единодушием, хотя и с разных позиций, разносили седьмой роман серии «Ругон-Маккаров»? Ответ на этот вопрос дала история. Около века существует роман Золя. Почти столетие его изучают ученые. О нем написано несметное количество статей, десятки исследований. И сейчас еще можно встретиться с различным толкованием этого произведения, но ни у кого уж нет сомнений, что Золя открыл новую страницу в истории литературы. Достаточно вспомнить, что даже Бальзак, создавший энциклопедию жизни французского общества первой половины XIX столетия, почти вовсе обошел проблему рабочего. Тема социальных низов, жизнь рабочего класса представлялась многим художникам прошлого века эстетически неблагодарным материалом, крайним выражением обыденности. Прав был Золя, говоря, что рабочих «изображали доныне в ложном свете». Буржуазные романисты Франции решали ее в плане отвлеченно-романтической эстетики. Рабочего в художественной литературе не существовало, его избегали, и даже Флобер выражал удивление, когда делались попытки заговорить о современном пролетарии: «чем господа рабочие лучше других».

По словам Барбюса, Золя «показал дуракам и лицемерам своего времени низы такими, каковы они есть, а не такими, какими привыкли их воображать себе невежество, глупость или сознание этих глупцов и лицемеров». Золя сознавал, какие эстетические трудности предстояло ему преодолеть при изображении быта социальных низов парижских предместий: «Сюжет беден, поэтому надо постараться сделать его настолько правдивым, чтобы он явил чудеса точности». В полном согласии с принципами своей натуралистической теории он ставил перед собой задачу преодолеть «неблагодарный» сюжет точностью описаний и характеристик.

Тема романа для Золя не была случайной, не была она для него и простым экспериментом. Не ради «забавы» взялся он за этот трудный сюжет. Золя искренне сострадал своим героям. Его симпатии к ним продиктованы демократическими взглядами на жизнь, пережитыми невзгодами. Он сам себя чувствовал плебеем, вечным тружеником, прикованным к своей писательской тачке. Жизнь не баловала его в юности, не щадила и в зрелом возрасте. Пусть он и не испытал всего того, что испытали герои «Западни», но цена человеческого страдания была ему близка и понятна.

Еще в 1868 году Золя попытался создать образ рабочего, поместив в газете «Эвенман иллюстре» рассказ «Кузнец». В этом маленьком рассказе-очерке писатель запечатлел труд рабочего, сделав важное признание, что оптимизму, мужеству и энергии он учился у простого народа.

Золя был далек от нарастающего социального движения пролетариев, не понимал исторических процессов, происходивших в буржуазном обществе второй половины XIX века, не понимал роли рабочего класса, но он был демократом и с демократических позиций пытался рассказать об отчаянном положении социальных низов.

Было это ошибкой художника или нет, но Золя сознательно и почти с самого начала работы над «Ругон-Маккарами» наметил два «рабочих романа». Как явствует из его планов, только второй роман должен был носить политическую окраску. А первый? Здесь Золя ограничил свою задачу. Как-никак «Ругон-Маккары» были историческим произведением. Золя не отвлекался от эпохи, которую описывал, а это была эпоха Второй империи, когда рабочее движение не приобрело еще большого размаха. Политические позиции писателя были не менее радикальны в семидесятых годах, чем позднее. Создавая «Западню», Золя ставил не политическую, а пока лишь узкую филантропическую задачу. Он искренне верил, что романы, подобные «Западне», способны заставить правительство задуматься над бедственным положением трудового люда и принять необходимые меры.

«Западню», — писал Золя, — можно резюмировать следующими словами: «Закройте кабаки — откройте школы».

Не забывал Золя и свою концепцию наследственности. История Купо и Жервезы должна была свидетельствовать, по его мнению, о переплетении законов наследственности с законами социальными. Тяжелые условия труда и быта порождают нездоровую среду, ведут к пьянству и половой распущенности; алкоголизм, в свою очередь, передается по наследству и фатальным образом сказывается на последующих поколениях. Получается заколдованный круг, который невозможно разорвать. Рабочий «Западни» пассивен, безразличен к политике, ко всему, что происходит за пределами его бытовых интересов. Это уязвимая сторона романа. Она-то и вызвала гневные отклики у таких людей, как Ранк, которые наблюдали парижских рабочих в действии, в борьбе за свои классовые цели. В какой-то мере роман Золя оказывался сродни тем произведениям, в которых, как говорит Энгельс, «рабочий класс фигурирует как пассивная масса, неспособная помочь себе, не делающая даже никаких попыток и усилий к тому, чтобы помочь себе». Но даже при всех своих недостатках, при всей своей ограниченности «Западне» принадлежит особое место в истории реализма. Впервые во французской литературе появился роман, в котором обездоленность низших классов была показана с суровой прямотой.

С самого начала Золя выдвигает на первый план социальные причины, обрекающие жителей рабочих предместий на неизбежные страдания. Купо и Жервеза полны решимости бороться за свое скромное счастье, они трудолюбивы и расчетливы. Кажется, ничто не должно омрачить их жизнь. Но уже в эти безоблачные дни обстоятельства и люди постоянно напоминают им о бесправии бедняка, о тщетности надежд на счастливую жизнь.

Первое унижение Купо и Жервеза испытывают в квартире Лорилле, у которых они хотят занять десять франков для своей свадьбы. Хозяин ресторанчика, куда Купо пригласил гостей, безбожно его надувает. Свадебный день заканчивается встречей Жервезы с факельщиком Безужем. Этот пьяница говорит ей (о чем она и сама невольно думает) об ожидающих ее неприятностях.

Все эти детали нужны Золя, чтобы подготовить читателя к последующей драме. Купо и Жервезе удается скопить немного денег, снять дешевую квартиру, обставить ее старой мебелью. Всего этого они достигают ценой изнуряющего, отупляющего труда. И стоит только Купо выйти из строя и остаться на несколько месяцев безработным, чтобы благосостояние трудолюбивой рабочей семьи пошатнулось. Случаю падения Купо Золя придает исключительное значение. Праздность привела мужа Жервезы в кабачок дяди Коломба, в «Западню». С этого начинается моральная и физическая деградация Купо, а затем и Жервезы.

Легко заметить надуманность подобного объяснения причины центральной драмы романа. Почему же тогда на грани катастрофы находятся другие рабочие, изображенные в «Западне»? Вот, например, старый маляр Брю. В жизни этого рабочего не было роковых происшествий. Ему удалось даже избегнуть «Западни», но и он после пятидесяти лет честной трудовой жизни оказался выброшенным на улицу и вынужден просить подаяние. И вопреки замыслу Золя читатель приходит к выводу, что не случай, а бесправие и униженное положение бедняка обрекают его порою на гибель. Случай может лишь ускорить или усугубить неизбежную развязку.

Вопреки первоначальным намерениям — объяснить пристрастие к алкоголю дурной наследственностью — Золя показал алкоголизм как социальное явление. Спаивание народа является частью эксплуататорской политики господствующих классов. Кабачок вроде «Западни» не только дает хорошие барыши, но и выполняет определенную социальную функцию — отвлекает рабочего от его насущных интересов. Нищета приводит к алкоголизму, алкоголизм усугубляет нищету — вот какой вывод сделает читатель «Западни».

В романе Золя можно найти много эпизодов и сцен, в которых отразились глубокие размышления писателя над жизнью рабочего человека. Поразительна в этом смысле сцена посещения Купо и его друзей Лувра. С огромной силой показал Золя в этом эпизоде духовную трагедию народа, его насильственную отчужденность от величайших завоеваний человеческой культуры. Раздумывая над этой внешне забавной, но по существу трагической сценкой, невольно вспоминаешь мудрые слова Маркса и Энгельса о том, что в «жизненных условиях пролетариата все жизненные условия современного общества достигли высшей точки бесчеловечности».

Мы уже говорили выше, что Золя изображал рабочий класс, ремесленников ретроспективно, относя действие своего романа ко времени Второй империи. Может быть, этим отчасти объясняется некоторое сгущение красок. Рабочий день в то время длился тринадцать-четырнадцать часов, хотя номинально, по закону от 2 марта 1848 года, он не должен был превышать двенадцати часов. Никаких норм гигиены и безопасности не существовало, еженедельный отдых не соблюдался, плата была крайне низка, жилища были, как правило, лишены воздуха и света и так малы, что и взрослые и дети спали вповалку; рабочие организации были еще крайне слабы и имели малое влияние на массы.

И все же Золя изобразил рабочий класс односторонне. Даже в ту пору своей политической незрелости пролетарий Франции проявлял революционный героизм; нравственные устои семьи рабочего были всегда неизмеримо прочнее семьи буржуа; пролетарская солидарность и взаимовыручка возвышали рабочего среди прочих классов буржуазного общества. Высокие моральные качества пролетариата с особой силой проявились во время семидесяти двух дней Парижской коммуны, когда рабочий поднялся на сознательную борьбу против буржуазных порядков, за новое общественное устройство.

Вот почему можно сказать, что многие персонажи Золя, такие, как Шкварка-Биби, Соленая пасть, Сапог, не говоря уже о Лантье и Лорилле, хотя и существовали в действительности, вовсе не были характерны для пролетарского авангарда Парижа. Правда, у Золя был задуман еще один роман о рабочих, роман «с политической окраской», правда и то, что Золя первый вторгался в неизведанную область, но объективности ради нельзя не отметить и этот недостаток романа. Рабочий класс был «оклеветанным классом» (Энгельс). Буржуазные ученые и буржуазные писатели создавали в то время произведения, в которых рабочий класс очень часто изображался превратно, с ложных позиций. В какой-то мере Золя и сам понимал, что он не смог до конца развеять эти ложные представления о рабочих. В предисловии к «Западне» он писал, что из его романа «ни в коем случае не следует заключать, что весь народ был плох», ибо «мои персонажи, — говорил он, — вовсе не плохи: они только невежественны и испорчены средой, в которой живут, обстановкой жестокой работы и нищеты».

Отчасти это же соображение побудило Золя создать образ кузнеца Гуже, столь не похожего на всех остальных персонажей романа. Но этот образ художнику не удался. Среди ярких жизненных персонажей «Западни» Гуже самая бледная фигура. Произошло это потому, что Золя попытался вложить в образ Гуже ложную идею. Ему казалось, что трудолюбие и трезвость могут избавить рабочего от нищеты и обеспечить ему сносное существование, что проблема социальных низов может быть решена «мирным» путем.

Но и это не умаляет подвига Золя, который впервые во Франции, наперекор вкусам и политическим интересам французского буржуа, взялся за «запретную» тему и объективно осудил уродства буржуазного общества. И то, что книга Золя имела успех, означало, что правящие классы Франции, напуганные Парижской коммуной, проявили интерес к жизни рабочего под влиянием непрошедшего страха. Это был «успех испуга», по образному выражению Салтыкова-Щедрина.

Логическим продолжением «Западни» должен был стать роман «Нана». Но прежде чем приступить к его написанию. Золя решил создать произведение, совсем не похожее на «Западню» и «Нана». Действовало правило: разнообразить сюжеты и темы. Хотелось также доказать критикам и читателям, что он способен создавать книги лирические, окутанные романтической дымкой, полные глубокого психологического смысла. Были у Золя и другие творческие побуждения, заставившие его взяться за сюжет «Страницы любви».

В предисловии к иллюстрированному изданию этого произведения, изданному в 1884 году, Золя вспоминал:

«В горькие дни моей юности я жил в предместье на чердаке, откуда был виден весь Париж. Огромный город, неподвижный и бесстрастный, всегда был передо мной, за моим окном, и казался мне участником многих радостей и печалей, подобно наперснику в трагедиях. Перед ним я голодал и плакал, перед ним я любил и переживал минуты величайшего счастья. И вот с двадцати лет я мечтал написать роман, в котором Париж с океаном его кровель стал бы действующим лицом, чем-то вроде античного хора. Мне представлялась интимная драма: три-четыре лица в небольшой комнате, а на горизонте огромный город, который неустанно смотрит своим каменным взором на смех и слезы этих людей».

«Страницу любви» Золя писал на берегу Средиземного моря, в Эстаке, недалеко от Марселя. Подготовительных материалов почти не требовалось. Зарисовки Парижа были сделаны у подножья Трокадеро, и еще кое-какие записи и наблюдения на этот раз занимали всего десяток страниц.

Золя рассказал грустную историю Элен Варжан и ее дочери Жанны. Потеряв мужа, Элен поселилась в Париже и жила спокойной, размеренной жизнью, целиком посвятив себя воспитанию дочери. Слабенькая, болезненная девочка постоянно находилась под наблюдением докторов, и один из них, Анри Дебрель, влюбился в молодую вдову. Элен ответила ему взаимностью, и с этого часа началась жестокая драма. Тринадцатилетняя Жанна, привыкшая к безграничной материнской любви, смутно поняла, что между нею и матерью встал мужчина. В ее сердце вспыхнула неосознанная ревность. Покинутая Элен, она однажды осталась у открытого окна, простудилась и умерла от скоротечной чахотки.

Поведение Элен, неспособной еще к самоанализу, Золя объясняет наследственными чертами, которые передались ей от бабушки Аделаиды Фук. Хотя, по словам Поля Алексиса, Золя работал над романом без особого подъема, он очень тонко изобразил мельчайшие движения человеческой души. Но особенно удались ему картины Парижа. Роман состоит из пяти частей, и каждая из них завершается описанием одного и того же, но постоянно меняющегося пейзажа. Эти мастерски выполненные картины служат как бы фоном к душевным переживаниям его героев.

Издавая «Страницу любви», Золя впервые опубликовал как приложение к книге, генеалогическое древо «Ругон-Маккаров».

«Нана» потребовала от Золя не меньшего напряжения сил, чем работа над «Западней». Мир полусвета, шикарных куртизанок, кулис маленьких театров ему был еще более неведом, чем быт наполеоновского двора или жизнь ремесленников Парижа. Даже в юности, когда он жил в меблированных комнатах, заселенных разным сбродом, в том числе и проститутками, он почти ничего не знал о тайнах ночного Парижа, об интимных развлечениях буржуа. И позднее, когда бедность миновала, Золя в отличие от многих своих собратьев по перу не бывал в дорогих ресторанах, не знал актрис, известных не столько своим талантом, сколько своей доступностью, не посещал салонов знаменитых куртизанок. Он упорно и затворнически трудился, и теперь, когда интересы дела потребовали от него исчерпывающих знаний о развращенности нравов Второй империи, ему приходилось туго.

Золя придирчиво расспрашивал Флобера, Поля Алексиса и других друзей о том, что они знали в этой области, записывал анекдоты, заносил в свои тетради любопытные детали. Кто-то ему рассказал о бутылке шампанского, вылитого в рояль, кто-то о появлении ранним утром пьяных джентльменов у одной из дам полусвета, которая давала ужин. Большую помощь оказал Золя Луи Галеви, сопровождавший его за кулисы театра Варьете, где он был завсегдатаем. Среди информаторов писателя оказался один из друзей Флобера — светский человек, прошедший огонь и воду. Золя встретился с ним в отдельном кабинете одного кафе и учинил настоящий допрос. Удалось ему побывать и на бульваре Мальзерб, в отеле одной из дам полусвета.

С весны 1879 года работа над «Нана» целиком захватила писателя. Золя жил уже в это время в Медане, где ему никто не мешал, и роман продвигался быстро, несмотря на все трудности.

Еще до появления книги в печати газета «Вольтер» вопреки воле Золя подняла большой рекламный шум вокруг его нового произведения. Где только не появлялся этот дерзкий призыв к читателям: «Читайте «Нана»!» После «Западни» все ждали новой сенсации, и она разразилась при появлении первых же глав романа, печатавшегося отрывками.

Но Золя писал «Нана» вовсе не для сенсации. Как и в «Западне», он ставил перед собою большие задачи. Из рукописных заметок мы узнаем, что действие романа начинается в 1867 году, в период внешнего процветания империи. Но историческая развязка уже близка, и Золя превосходно передает атмосферу близости катастрофы. В общем плане социальной эпопеи «Нана» еще не финал, но предвестник финала. Как и в других произведениях восьмидесятых годов, особое значение приобретает социальная символика. Сам образ героини романа должен символизировать всю Вторую империю: ее блестящую внешность и порочную сущность. «Быть может, — писал Золя, — сравнивать сгнившее тело Нана с агонией Второй империи значило бы слишком уступить символу. Но, очевидно, я должен был стремиться к чему-то близкому от этого».

Погоня за наслаждениями свела в единый круг людей различного происхождения, далеких друг от друга по своему положению в обществе. Империя в зените, Париж готовится к Всемирной выставке. Добыча поделена, и все, кто добился успеха, торопятся удовлетворить свои разнузданные вожделения. Подонки общества и титулованная знать оказались за одним столом. Представители древних дворянских родов и новоявленные банкиры, журналисты, проституированные актрисы и заурядные проститутки, проходимцы и сводники протянули друг другу руки. Именно такое пестрое общество изображает Золя. Среди друзей Нана граф Мюфа и банкир Штейнер, журналист Фошри и маркиза де Шуар, сутенер Лабордет и юноша Гектор де ля Фалуаз, директор театра Борднав и капельмейстер Миньон, искатель богатых невест Дагене и проститутка Атласная.

Два мира, два социальных полюса оказываются бесконечно близкими друг другу. Все, что происходит в кругу светских людей, повторяется в доме Нана. Салонные нравы перекочевали в притон, а фешенебельные особняки наполнила атмосфера публичного дома. Журналист Фошри сравнивает Нана с «золотой мухой», которая родилась в предместье Парижа, выросла на улице, познала нищету, развратилась в низкопробных кабаках и теперь мстит за породивших ее обездоленных людей. «Нравственное разложение низов проникло через нее в высшее общество и, в свою очередь, разложило его».

Возвращаясь к теме «Западни», Золя вновь обвиняет правящие классы в их пренебрежении к интересам народа, который обречен на нищету, пьянство и моральное разложение. Он вновь призывает во имя спасения к филантропическим действиям, к улучшению жизненных условий обездоленных.

Однако в ходе повествования писатель не может скрыть того факта, что разложение общества идет «сверху». Нана является лишь орудием разврата, она лишь жертва. Чудовищно мерзок мир тех, кто составляет так называемое высшее общество империи. Это они навязывают Нана свои понятия о добре и зле. Нана еще способна на проявление простой человечности, она порою мечтает о тихой и мирной жизни добродетельной буржуазки, оказывает помощь другим, с детской наивностью воспринимает природу, тоскует по труду. Но, «приобщившись» к кругу богатых, она постепенно становится безразличной, изнеженной эгоисткой. Она усваивает мораль и мысли господствующих классов, вместе со своими титулованными клиентами возмущается республиканцами, восхищается императором. «В политике мнения их сходились», — замечает Золя.

Так образ куртизанки становится символом всего высшего общества Второй империи.

«Нана» принадлежит к числу значительных произведений писателя. Флобер, который сдержанно и даже холодно отозвался о «Западне», сразу же признал талантливость нового романа Золя. И он поздравил его с удачей: «Вчера до половины двенадцатого сидел за вашей «Нана». Я не спал всю ночь и до сих пор не могу прийти в себя. Если бы нужно было отметить в ней все необычайное и сильное, то пришлось бы комментировать каждую страницу. Характеры отличаются удивительной правдивостью. Естественные слова изобилуют. Смерть Нана достойна Микеланджело. Книга, мой друг, изумительна».

«Нана» появилась отдельным изданием 15 февраля 1880 года, сразу же выдержав 15 изданий. Но еще ранее пресса подняла вокруг романа страшный шум. Первые главы, печатавшиеся в газете «Вольтер», обсуждались повсюду. Золя сидел на даче в Медане и читал статьи критиков и заметки хроникеров. Его по привычке ругали, сомневались в успехе у публики. Но общий тон критики отличался от того, который сопровождал появление «Западни». «Нана» щекотала падких до сальностей буржуа. Глубинный смысл романа отступал перед пикантными подробностями. Может быть, это все же было ошибкой Золя — подчеркивание физиологического начала в человеке, нагромождение грубо-сексуальных сцен. Именно эта натуралистическая особенность произведения вызвала в России резкий критический отзыв со стороны Салтыкова-Щедрина. Но время все ставит на место. Теперь мы знаем, какие высокие и благородные намерения руководили Золя, и мы прощаем ему натуралистические излишества, которые он позволил себе в романе.