Глава тринадцатая

Глава тринадцатая

С утра 19 июля 1870 года Золя бродил по Парижу. Он смотрел на толпы возбужденных людей, заполнивших улицы, и удивлялся человеческой глупости. Волнение, которое он еще вчера испытывал, улеглось. В нем проснулся историк, наблюдатель, неожиданно увидевший перед собой готовые страницы будущей книги. В истории империи открывалась новая глава. Золя не прочитал ее до конца, но всем своим существом чувствовал, что это уже эпилог.

Он проходил мимо биржи, подле которой толпились тысячи людей. Сегодняшний день делал многих богатыми, но еще большему числу сулил разорение. То, что творилось на бирже, имело прямое отношение к событиям войны. Золя это знал. Он отлично изучил мир биржевиков и спекулянтов, когда собирал материалы к роману «Добыча».

По бульварам по-прежнему двигалась вереница экипажей. Разодетые мужчины и женщины фланировали по центральным улицам. Можно было подумать, что справляется какой-то праздник. Внимательный глаз замечал, однако, непривычное возбуждение всей этой пестрой, разноликой массы. Оно достигало особого накала, когда по улицам проходили военные, а их сегодня особенно много. Вот в направлении вокзала Сен-Лазар прошел полк зуавов. Толпа устроила ему овацию. Золя отметил, что живой людской поток становился все шире и шире по пути от церкви Мадлен к площади Бастилии. Чувствовалось инстинктивное стремление людей собраться вместе. Неожиданно появилась кучка людей в фуражках и белых блузах. Они проталкивались вперед с криком, раздававшимся равномерно, как стук молотка по наковальне: «В Берлин! В Берлин! В Берлин!» Это шовинисты — те, о ком он недавно писал в «Ла Клош». Сегодня их день! Золя старается запомнить мельчайшие детали. Они ему еще пригодятся позднее. В сущности, это первая война в его жизни. Севастополь, Итальянская кампания казались чем-то далеким, почти неправдоподобным. Теперь же дыхание войны охватывало с головы до пят. Война была рядом, и никто не знал, что сулит она Франции, каждому французу в отдельности. Она надвигалась как нечто неотвратимое, страшное, независимое от чьей-либо воли. Золя смотрел на толпу, которая все росла и росла, и ему становилось жутко от мысли, что все эти люди, рвущиеся к бойне, толкают друг друга в бездонную пропасть.

Прошло несколько дней. Самые тревожные вести приходили с границы, где развернулись сражения. Пруссаки всерьез решили поставить Францию на колени. Их господство означало бы не только национальное унижение, но и потерю тех немногих «свобод», которые удалось вырвать у Луи Бонапарта.

Война ужасна, позор тем, кто ее развязал, но отечество в опасности, и это меняет дело. На днях Золя забрел на вокзал и познакомился с человеком в шинели, который не скрывал своих республиканских взглядов. Они разговорились, и тот сказал: «Спору нет, война — скверное дело. Быть ей или не быть, спрашивать надо бы у всей нации… Да вот беда — в опасности оказалась не шкура императора, а вся страна, села, где мы родились, мать и сестры родные, которые ждут каждого из нас».

В канун объявления войны, и теперь особенно, усилились нападки на всех, кто открыто клеймил политику Луи Бонапарта, призывал избегнуть бойни. Их называли предателями, немецкими шпионами. Да, истые республиканцы были против войны, они были против империи. Но теперь именно республиканцы хотят первыми встретить врага, умереть с возгласом «Да здравствует Франция!».

Тот самый солдат, который поднимался в вагон, сказал ему: «Пусть нас отправят на передовую, мы хотим принять огонь пруссаков на себя прежде наших товарищей. Наше место на передовой, его должны дать нам — прозванным плохими солдатами. Тут мы и покажем, как умеют умирать истинные патриоты». Этот воин прав. Кому же еще умирать в первый черед, как не солдатам-республиканцам?

5 августа Золя поместил в газете «Ла Клош» статью «Да здравствует Франция!», где, рассказывая об этом эпизоде, писал:

«Нас осыпали бранью за то, что мы отказывались подвывать бульварным сборищам и не скрывали, что нас удручает готовящаяся резня. Воистину в наш век, видимо, считается преступлением призывать людей к миру… Но «Марсельеза» принадлежит нам… Полно же вам сыпать остротами, называя нас пруссаками, когда мы оплакиваем французскую кровь. И не трезвоньте: «Да здравствует император!», потому что император ничего не может сделать для нас. Если на беду мы испытаем поражение, тогда пусть на империю обрушится проклятие. Если же мы будем победителями, тогда лишь Францию необходимо благодарить за победу.

На колени, и сообща провозгласим: «Да здравствует Франция!»

Размеренному ритму жизни пришел конец. Друзья разъехались. Ру — в Марселе, Сезанн — в Эстаке. Иногда заходят Алексис и Солари. Вернулся из Бар-на-Сене Эдмон Гонкур. Времени навестить его пока нет. Едва успеваешь следить за событиями на фронтах, а они неутешительны. После сражений при Виссенбурге, Верте и Форбахе развернулась битва под Мецем. Она продолжалась пять дней, с 14 по 18 августа, и закончилась поражением армии Мак-Магона. Попытки французов прорваться к Мецу также закончились неудачей.

22 августа Золя отправил записку Гонкуру: «Эта ужасная война действует на меня так, что перо из рук падает… Я шляюсь по улицам. Маленькое путешествие в Отейль будет прогулкой для несчастного романиста, ничего не пишущего. Будете ли вы там эти несколько дней? В этом случае назначьте мне свидание. Я расположен к вам и будут счастлив пожать вам руку!»

27 августа свидание состоялось. Домик в Отейле назначен к продаже. Эдмон никак не может смириться со своим одиночеством. Все, что напоминает о Жюле, об узах братской дружбы, о совместной работе, только бередит душевную рану.

Внешне ничто здесь не изменилось, но Золя ощущает щемящую пустоту в этом уголке художников. Эдмон очень ласково принял Эмиля, и оба сразу же решили не касаться тяжелых воспоминаний. Свое сочувствие Золя вложил во взгляд, которым он сопроводил долгое рукопожатие. О войне тоже было сказано всего несколько слов. За завтраком Эдмон подробно расспрашивал о работе над «Ругон-Маккарами». Золя охотно отвечал, но старался быть как можно сдержаннее, всячески отодвигая свою фигуру на задний план. «После скрупулезнейшего анализа чувств в «Госпоже Бовари» и ювелирных произведений Гонкуров на долю молодых ничего не осталось». И, уже совсем принижая значение своей работы, он добавил: «Воздействовать на читателя можно только количеством томов, грандиозностью творческого замысла».

Посещение Гонкура было последним напоминанием о днях былой мирной жизни, когда творчество заслоняло все другие события: 2 сентября разразилась седанская катастрофа. Незадачливый император, всеми презираемый Баденге подписал капитуляцию и сдался в плен пруссакам. 4 сентября была провозглашена республика и образовано правительство национальной обороны во главе с генералом Трошю. Начинались самые тяжелые для Франции дни. Золя еще раньше был освобожден от военной службы, как сын вдовы. Теперь же, когда он решил вступить в Национальную гвардию, выяснилось, что с такой, как у него, близорукостью воевать нельзя. Ему отказали.

Последнее время Габриэль чувствует себя не совсем хорошо. Первая узнала об этом мать. Пришлось обратиться к врачам, и те посоветовали юг. Им и дела нет, что идет война, что пруссаки рвутся к Парижу. Впрочем, сам Золя объясняет недомогания Габриэль тяжелыми переживаниями последних дней. Он так и написал Гонкуру: «Жена столь напугана, что я считаю нужным держать ее вдали от событий. Я ее сопровождаю. Если смогу возвратиться через несколько дней, тогда снова примусь за свою почту. Какая ужасная вещь война!».

Золя думал, что поездка на юг займет всего несколько дней, но вышло по-другому. Париж оказался в кольце, связь с ним почти прервалась, правительство переехало в Бордо.

7 сентября Золя с женой и матерью отправился в Марсель. Не мог он оставить и своего любимца — пса Бертрана. Переезд был тяжелым. Многие парижане в эти дни покидали столицу, пробираясь на юг. Поезда шли медленно, нарушая расписание. Вагоны были набиты до отказа. Измученные и подавленные, прибыли они в Марсель, не зная, что ждет их в этом шумном портовом городе. Но Марсель улыбался, представляя собой полный контраст смятенному Парижу. Он был многолюднее, чем обычно, и жизнь в нем продолжала идти своим чередом. На мгновение могло показаться, что город не разделяет тягот, выпавших на долю Франции, ничего не знает и не ведает о войне и проигранных сражениях. Но это только казалось. Отзвуки войны донеслись и сюда. По улицам, как в первые дни войны в Париже, проходило много военных. В некоторых зданиях на скорую руку устроили лазареты для раненых, местные газеты быта заполнены самыми разноречивыми сообщениями о положениях на фронтах. Но настроение у марсельцев было хорошее. Через неделю Золя вполне освоился с новым своим положением, и его буквально распирало от всяких идей. Так когда-то и его отец в этом же самом городе и в том же приблизительно возрасте забрасывал муниципальные власти самыми неожиданными смелыми проектами. Скоро из всех многочисленных планов явственно обозначился один, главный. Раз уж война оторвала его от творчества, от размеренного писательского труда, то не стоит ли использовать свой богатый журналистский опыт и основать здесь газету? Мысль эта зрела у Золя быстро, и 19 сентября он уже делился своим проектом с Мариусом Ру, находившимся в это время в Эксе: «Без тебя я не осмеливаюсь пуститься в подобную авантюру. С тобой я верю в возможность успеха».

Мариус Ру был взращен тем же солнцем Прованса, что и Золя. Он тут же откликнулся на предложение, и газета «Марсейез» начала выходить. В этой газете, в сущности, два сотрудника — Золя и Ру. Попытка разыскать в Париже Алексиса, который мог бы сообщать последние столичные новости, окончилась неудачей. Письмо, посланное в осажденный Париж, затерялось, и ответа не последовало. Источников информации у Золя и Ру оказалось еще меньше, чем у других газет. Не очень краснея за сомнительные «новости», неточность которых обнаруживалась на следующий день, друзья несколько недель героически боролись за существование газеты. Однако они вскоре поняли, что их затея провалилась. Читатели не подписывались на газету и не покупали ее.

Еще не ликвидированы все дела, связанные с основанием газеты, а у Золя готов новый план: почему бы ему не стать супрефектом города Экса, где так популярен был его отец и где один из бульваров носит имя Франсуа Золя? Предварительные переговоры на этот счет дали положительные результаты. Но вот беда — должность супрефекта пока занята. Смелый проект требует сложных маневров. Золя переезжает в Бордо, где обосновалось временное французское правительство, разрабатывает во всех деталях план действий и направляет письмо Мариусу Ру, в котором до мельчайших подробностей расписано, как тот должен вести себя во всем этом деле. Войдя в роль заговорщика, Золя просит Ру отвечать ему своеобразным шифром: «Если ответ будет отрицательным, то телеграфировать: «В Бордо ли Гамбетта?» — если положительный, то содержание телеграммы должно гласить: «Говорят о победе собери справки».

Идея стать супрефектом Экса оказалась построенной на песке, так же как и идея основать газету. Проходит еще десять дней, и мы узнаем из нового письма к М. Ру, что Золя решает бросить якорь в Бордо в качестве частного секретаря члена временного правительства Гле-Бизуэна. Честно говоря, должность эта не шла ни в какое сравнение с должностью супрефекта или положением редактора — основателя газеты, но ждать дальше было нельзя. Деньги кончились, на дворе стояла зима, на редкость холодная, продукты дорожали. Надо считать, что ему еще повезло. Здесь, у Гле-Бизуэна, он не только при деле, но и в центре событий. Это дает ему возможность собирать интереснейший материал для будущих книг. И как ни тяжело отказаться от честолюбивых помыслов, Золя быстро смиряется со своим положением и даже делает вид, что из всех затруднений вышел победителем: «Мне обещана префектура…» «Моя кампания в провинции будет превосходна». Это из писем к Валабрегу и Алексису. Но с Мариусом Ру он более откровенен: «Заботы неумолимы, и, наконец, я выскочу из этой дыры и нам не будет так плохо, нам и собаке». Жена и мать, наконец, переехали в Бордо, и тут сразу же обнаружились изъяны в семейном бюджете. Вернуться в Париж становится новой навязчивой идеей Золя. 26 января правительство Трошю заключило предварительный (прелиминарный) договор с Бисмарком. Появилась реальная надежда на возвращение в столицу. Теперь самое время разузнать, что же творится дома, на улице Кондамин. И вот в два адреса (на всякий случай) посланы письма Полю Алексису, о котором, наконец, дошли вести. Своего верного друга, ныне капрала Национальной гвардии, Золя просит посмотреть, все ли на месте в покинутой им квартире. Письмо еще не дошло до Алексиса, а Золя уже получил неутешительное известие. Эдуард Мане уведомил его, что дом на улице Кондамин реквизирован. Это удар в самое сердце. Золя уже видел себя вернувшимся к нормальной жизни, в насиженное гнездо, где остались рукописи, заметки, бездна всяких материалов, предназначенных для «Ругон-Маккаров». И вот неожиданное и оскорбляющее его писательское, да и гражданское достоинство сообщение.

Значит, не посчитались с тем, что он уже сделал, растоптали его писательское имя, надругались над его рукописями.

Куда же смотрели друзья? Неужели не мог Алексис предотвратить эту отвратительную реквизицию, обратиться к мэру или к кому-либо еще? Эти грустные мысли одолевали Золя, хотя он ничего еще толком не знал. Но такова сила воображения. В малейших деталях нарисовал он себе картину разорения и сразу же в нее поверил. Вскоре, однако, нашелся точный адрес Алексиса и стало возможным сопоставить факты и догадки. Хотя друзья давно не виделись и не переписывались, Золя начинает это свое письмо прямо с вопросов о квартире: «Сад, разорен ли он?.. Мой кабинет, был ли он занят?.. Если мебель оставалась внизу, в каком она состоянии… Разбита ли посуда?» и т. д. и т. д. Вскоре, однако, выяснилось, что квартира освобождена и ничто в ней не пострадало.

Это было в начале марта 1871 года. Чиновники правительства возвращались в столицу. Вот-вот и Золя тронется в путь. Настроение у него весеннее, потому что скоро конец скитаниям и потому что пришла весна. Здесь, на юге, лопаются почки, распускается молодая зелень. А раз жизнь продолжается, то надо срочно позаботиться о садике в Батиньоле, о розах. Золя посылает Полю Алексису чек на пять франков, чтобы тот нанял садовника и подрезал «мои розы, мои деревья и мой виноград. Вам я рекомендую особенно те розы, которые находятся на первой клумбе».

Весна в Париже оказалась совсем иной, чем та, о которой мечтал Золя. В марте власть в столице перешла в руки коммунаров. Прожив некоторое время в осажденном Париже, Золя мог лично наблюдать за действиями восставших рабочих. Писатель объясняет их поступки чьими-то злыми происками, но в статьях, посылаемых в «Семафор», он предостерегает читателей от слишком поспешных выводов и слепой веры в газетные сообщения. Да, здесь свирепствует террор, индивидуальная свобода и уважение к собственности попраны, обыски и реквизиция используются как рычаги управления. Но это ложь, что «кровь течет по улицам…». Золя испытывает искреннее сострадание к жертвам гражданской войны и прежде всего к рабочим. «К настоящим рабочим, к тем, кого нужда или убеждения толкают под картечь, мое сочувствие велико, я не боюсь это повторять». И он описывает «походные госпитали на колесах», страшную тюрьму Клиши, которую превратили во временный морг, слезы вдов и детей. Золя не понял тогда грандиозности события, не знал, что оно является действительно первым весенним днем в истории человечества. Но Коммуна его взволновала. Близко наблюдая деятельность версальского правительства, Золя приходит к выводу, что оно идет «от преступления к преступлению». Он высказывает свои симпатии к народу, хотя это и небезопасно. Позднее, в статье «Французская революция в книге Тэна» (рецензия на книгу появилась в «Вестнике Европы» в 1878 году) писатель резко осудит своего недавнего учителя и встанет на защиту коммунаров, которые, по его словам, «были простыми рабочими, мелкими лавочниками», а не чудовищами, неизвестно откуда возникшими. Золя потребует покончить раз навсегда с легендой «о революционных страшилищах, о бандитах, выходящих из-под земли в дни восстания». Особенно возмутила Золя попытка Тэна изобразить в самых мрачных красках террор во время революции XVIII века: «Вся эпоха рисуется у него в каком-то кровавом облике, населенная одними безжалостными палачами и покорными жертвами. Но статистика будет не за Тэна. Считают, что число жертв террора доходит до одиннадцати тысяч А между тем известно, что эта цифра была далеко превзойдена при одном взятии Парижа в 1871 году. В три дня было больше расстреляно, нежели гильотинировали революционеры в несколько месяцев».

Так Золя напишет только через семь лет, но и сейчас он далек от того, чтобы оправдывать версальцев.

2 ноября 1871 года Золя прогуливался в районе холмов Монмартра, где расположено кладбище Пер-Лашез. Внизу он видел Париж, серое море кровель, игру теней над распластавшимся городом. Но кладбище было освещено ярким солнцем, которое старалось как бы утешить пришедших туда матерей, вдов, сирот. Их сразу же можно было отличить от других, праздношатающихся. Мужья одних лежали в земле, отдав жизнь за родину, мужья и женихи других беззаботно расхаживали среди могильных плит, обняв за талию своих возлюбленных.

Золя был поражен этим зрелищем. Ему казалось, что в глубине земли что-то шевельнулось, вздрогнуло. Это погибшие солдаты напоминали о себе. Они не жаловались, но им было горько за своих соотечественников, так быстро их забывших.

Где же правительство, которое именует себя республиканским и заявляет, что оно действует от имени народа? Чем почтило оно память о несчастных детях Франции?

Неожиданно взгляд Золя отыскал в толпе полицейских. Вот кто представляет здесь власть! Неужели и республика испытывает страх перед мертвыми, как испытывала его в прошлом империя? Вместо национального траура по погибшим — манифестация полицейских! Может ли быть что-либо позорнее этого зрелища?

Золя запомнит этот день и напишет статью «День мертвых». Он обратится к мертвым, чтобы осудить преступления живых.