Глава тридцать четвертая

Глава тридцать четвертая

Золя сам называет время, когда серьезно заинтересовался «делом», — ноябрь 1897 года.

Хотя прошло уже три года, как Дрейфус был осужден, шум, поднятый вокруг него, не утихал. Сначала об этом позаботилась реакция, и прежде всего газета «Либр пароль», возникшая в апреле 1892 года и руководимая Эдуардом Дрюмоном. «Либр пароль» первая заявила о государственной измене и, воспользовавшись случаем, начала раздувать шовинистическую и антисемитскую кампанию. Но вот все чаще стали раздаваться другие голоса, выражавшие сомнения в виновности Дрейфуса. Объективным наблюдателям и раньше казалось, что в этом «деле» не все уж так чисто. Дрейфуса судили 22 декабря, а в январе 1895 года, слушая рассказ художника Эжена Карьера о церемонии разжалования, Эдмон Гонкур сказал: «Не убежден в измене этого несчастного… В подобных обстоятельствах действительно очень трудно определить, судя только по поведению обвиняемого, виновен он или не виновен».

В самом генеральном штабе нашлись люди, которые понимали, что данные обвинения весьма шатки. В руководстве французской разведки за это время произошли перемены. На место некоего Сандгерра, ее возглавлявшего, пришел майор Пикар. И раньше в военном министерстве он слышал, что главная улика, решившая судьбу Дрейфуса, не обнародована и находится под замком. Теперь Пикар мог вскрыть секретное досье. Он это сделал и извлек документ, который ровно ничего не доказывал. Сплошная «липа». Пикар, человек честный и настойчивый, сообщил о своем открытии начальству и высказал предположение, что автором этого документа, или, как его называли, «бордеро», мог быть майор Эстергази. Почерки автора «бордеро» и Эстергази оказались абсолютно тождественными.

Далее следуют события, напоминающие сюжет детективного романа. Генеральному штабу и военному министерству вовсе не нужно разоблачение Эстергази, которое поставило бы их в глупое положение. Пикара отправляют инспектировать войска на границах, а дело пытаются замять. Однако это не удается. О существовании секретного досье еще раньше узнал брат Альфреда Дрейфуса — Матье, а теперь об этом узнают все, прочитав номер газеты «Эклер» за 14 сентября 1896 года. Скоро появится в печати (газета «Журналь») и сам секретный документ. Каждый здравомыслящий человек понимает, что наличие такого туманного документа лишь подтверждает возможность судебной ошибки. Об этом пишет в Брюсселе журналист Бернар Лазар, в этом уверен адвокат Дрейфуса Леблуа, к этой мысли приходит вице-президент сената Шерер-Кестнер. К сожалению, здравомыслящих незначительное меньшинство. Толпа, подогретая шовинистами и антисемитами, газеты, слепо следующие за официальной версией, по-прежнему настаивают на виновности Дрейфуса и всячески выгораживают Эстергази.

К ноябрю 1897 года Золя знает уже много подробностей о «деле». Композитор Альфред Брюно, вспоминая об этом времени («В тени большого сердца»), говорит, что Золя имел тогда «отчетливое представление о драме, которая перевернула его собственную жизнь». Еще в июле становится известной позиция Шерера-Кестнера, который принял адвоката Леблуа и решил идти против течения. В ноябре Золя и сам встречается с Шерером-Кестнером, а также с журналистом Бернаром Лазаром, адвокатом Луи Леблуа, братом осужденного — Матье Дрейфусом, историком Жозефом Рейнахом. Недаром Золя столько лет вырабатывал свой метод собирания материалов.

Сейчас речь шла не об очередном романе, а о жизни человека, о справедливости, о чести Франции, о ее будущем. Золя интересует каждая подробность «дела». Он желает взвесить все «за» и «против», чтобы на что-то решиться. Вот что пишет он Шереру-Кестнеру 20 ноября 1897 года:

«Милостивый государь!

Я испытываю настоятельную потребность крепко пожать Вам руку. Вы не можете себе представить, насколько я восхищен Вашим великолепным поведением, исполненным спокойствия под градом угроз и низкой брани. Нет более прекрасной роли, чем избранная Вами, — что бы ни произошло в дальнейшем, и я Вам завидую.

Я еще не знаю, что буду делать. Но до сих пор ни одна человеческая драма не вызывала во мне такого сильного душевного волнения».

Но Золя уже знал, что ему делать. Через пять дней после этого письма газета «Фигаро» опубликовала его статью «Господин Шерер-Кестнер». То была первая статья Золя в защиту Дрейфуса и в защиту его защитников. 1 декабря появилась статья «Синдикат», 5 декабря — статья «Судебный процесс». Золя начал еще одну кампанию, самую трудную. Напуганная ростом антидрейфусарских настроений «Фигаро» отказалась печатать следующие статьи, и Золя должен был обратиться к издателю Фаскелю. 14 декабря отдельной брошюрой выходит его статья «Письмо к юным». В маленьком предисловии к ней Золя позднее писал: «Не видя в то время ни одной газеты, которая согласилась бы печатать мои статьи, и желая к тому же оставаться вполне независимым, я решил продолжать борьбу изданием ряда брошюр».

Еще недавно, две-три недели назад, жизнь Золя, казалось, текла по своему обычному руслу. Газета «Журналь» с сентября начала печатать «Париж», в конце ноября он проводил на три недели в Италию Александрину, в свободные дни обедал у своих родственников Лаборд и еще спокойно беседовал с друзьями о деле Дрейфуса. Золя и не подозревал, какая ненависть к нему закипала у сбитой с толку толпы. 20 декабря он вновь оказался на траурном митинге — теперь по случаю смерти Альфонса Доде, четвертого участника «обедов пяти». Здесь присутствовал и Леон Доде. Золя трогательно обратился к нему, как к сыну своего друга, которого он помнил еще с колыбели. Увы, молодое поколение, подобное антидрейфусару Леону Доде, уже начало свое гнусное дело.

«Куда вы идете?.. Быть может, вы спешите выразить негодование беззаконием… Нет, мы идем, чтобы ошикать человека, старика, который после долгих лет труда и честного исполнения долга вообразил, что может безнаказанно отстаивать правое дело…» Это было написано в защиту Шерера-Кестнера, а через несколько дней зазвенели стекла разбитых окон на Брюссельской улице, где жил Золя.

. . . . . .

Эстергази все же отдали под суд, и дело его началось слушанием 4 декабря 1897 года. Но в какой обстановке! Газеты, даже такие, которые Золя когда-то уважал, — «Эко де Пари», «Пти журналь», — подняли грязную кампанию против одиноких дрейфусаров, всячески выгораживая Эстергази и превращая его чуть ли не в мученика. «Письмо к Франции», напечатанное также отдельной брошюрой, должно было рассказать правду о «деле», открыть глаза обманутым, предупредить о позоре, который ждет каждого, кто сегодня попирает истину и справедливость. Дело Дрейфуса, по мнению Золя, далеко переросло защиту одного Дрейфуса — невинного человека. «Дело Дрейфуса, хотя и печальный, но частный случай». И, обращаясь к Франции, он продолжает: «Страшное откровение явилось в том, как ты повела себя в сложившейся обстановке… Час пришел, и вышли наружу все твои политические и общественные недуги…» «Письмо к Франции» опубликовано 6 января 1898 года, за неделю до появления знаменитого «Я обвиняю».

С выступлением Золя дело Дрейфуса приобретает иной характер. Золя защищал не только Дрейфуса, капитана французской армии, еврея, честного человека, а, как он сам говорил, «защищал истину», защищал всех тех, кто мог бы так же невинно пострадать, защищал закон от произвола, права каждого человека от покушения на них.

«Дел», подобных этому, во Франции было полным-полно. Осуждение невинного, факты необъективности расследований были известны буржуазному суду и раньше. Но за делом Дрейфуса крылась ожесточенная борьба определенных кругов буржуазии, которая могла кончиться поражением демократии и крахом республики. Боролись банки, старые и новые, еврейские и католические. Все средства в этой борьбе были хороши, в том числе и антисемитизм. И хотя лишь ничтожная кучка евреев была связана с финансовым капиталом, антисемитизм обрушился на все еврейское население Франции. Недавняя история с Панамой также сыграла свою роль. Утверждали, что евреи объединены, хорошо организованы, что это некий «синдикат», орудующий во вред французам. Раздувался оголтелый шовинизм. Весь мир делился на французов и нефранцузов. Среди нефранцузов особой ненависти удостаивались немцы и евреи. «Дело» было нужно реакции, и Золя хорошо это понимал. Вот почему он предупреждал французов: «Дело Дрейфуса раскрыло грязную парламентскую кухню, — постыдное разоблачение, которое может стать роковым для французского парламентаризма». Золя посмотрел на «дело» с широких и прогрессивных позиций, и это повлияло на развертывание событий.

Золя был подготовлен к «делу» и психологически. Последние годы он думал о прожитой жизни, и им овладевали некоторые сомнения и запоздалые сожаления. Наступала старость, а жизнь, которую он так ярко изображал в своих произведениях, оставалась где-то в стороне. В конце концов он знал ее лишь как ученый, как художник, а не как простой смертный. Слишком благополучен и буржуазен стал его дом, а умственная творческая напряженность хотя и приносила радость, но иссушала мозг и тело. Об этом он не раз говорил своим друзьям, а в речи на похоронах Мопассана с завистью отметил: «Меньше чем от кого бы то ни было разило от него чернилами… Нас, чья жизнь была целиком поглощена литературными заботами, это немного удивляло. Но теперь мне думается, что Мопассан был прав — жизнь стоит того, чтобы прожить ее ради нее самой, а не только ради работы. Да и познать жизнь можно, лишь живя ею».

Первый шаг к этой настоящей, как он считал, жизни Золя сделал, сблизившись с Жанной. Теперь он стал старше еще на десять лет. И вот перед ним открылась возможность ввязаться в драку, совсем не напоминавшую его прежние литературные бои. Впервые он по-настоящему подвергал риску свое имя, свое положение, свое благополучие. Но пусть будет суд, тюрьма, изгнание — Золя теперь готов к этому. Потому что это настоящая борьба, настоящая жизнь.

И еще одно обстоятельство: сознание своей силы и ответственности. Золя понимал, что сделанное им уже никто не сможет зачеркнуть. Его читала вся Европа, его имя победно шествовало по всему миру, он приобрел желанную независимость. Наверное, такую же силу чувствовал Вольтер, когда защищал Калласа и Сервена, или Гюго, бросивший вызов Луи Бонапарту. Золя хотел испробовать эту силу, будучи уверен в своей правоте. Сколько раз приходилось ему отличать черное от белого, ложь от правды! Так было, когда он писал «Западню», «Жерминаль», «Землю», «Разгром». Он полагался — и не зря — на свой опыт, на свою интуицию, на свое умение анализировать факты.

Так или иначе, дело Дрейфуса удивительно «вписывается» в биографию Золя. Как будто кто-то нарочно придумал этот финал, венчающий жизнь романиста. В свете «дела» новыми гранями засверкало его творчество. Скептики поняли: все, что писал Золя, было подчинено благородным и возвышенным целям, поняли, что его гражданский подвиг вытекает из его творческого подвига. Среди тех, кто занялся переоценкой творчества Золя во время и после дела Дрейфуса, мы видим многих крупных европейских писателей. И здесь следует назвать в первую очередь Анатоля Франса, который когда-то с такой яростью напал на «Землю». Теперь он становится самым горячим поклонником и пропагандистом произведений Золя. Это он изобразит его в «Острове пингвинов» в образе добродушного астронома Коломбана, который, оторвавшись от звезд и обратившись к земным делам, неожиданно для себя становится поборником правды. Но, может быть, самым характерным откликом на выступления Золя в период дела Дрейфуса явилось признание А. П. Чехова: «Золя вырос на целых три аршина; от его протестующих писем точно свежим ветром повеяло, и каждый француз почувствовал, что, слава богу, есть еще справедливость на свете и что, если осудят невинного, есть кому вступиться».