«Валеты» и Косматый

«Валеты» и Косматый

Заскучал Смолин без друга. Затосковал. Места себе не находил. Разучился улыбаться. Неразговорчивым стал. На людей избегал смотреть. Конечно, он понимал, что Джек всего-навсего собака, негоже, нехорошо так убиваться, но ничего с собой поделать не мог.

Был пограничник как пограничник, всегда на первой линии огня, всегда впереди тревожной группы, а теперь… Безоружный пограничник. Есть у него автомат, пистолет, гранаты — и все-таки разоружен. Для следопыта хорошая собака — это глаза, уши, обоняние. Есть она у тебя — ты быстроногий, смелый, зоркий, веселый, всеми уважаемый, всем нужный, все слышишь, видишь, всегда связан с границей живой пуповиной. Нет ее — осиротел…

«Джек ты мой дорогой, работать бы нам с тобой еще и работать! Хватило бы тебя еще года на три-четыре, если бы не дурацкая пуля. Зачем я снял с тебя поводок и послал в огонь? Почему не удержал? Как не понял, не догадался, не почувствовал, что тебя гибель ждет?» Такие мысли терзали Смолина каждый день. С утра до вечера.

Такую собаку не сберег! На вершине холма, где зарыт Джек, принялась елочка, зеленеет трава, а Смолину до сих пор слышится встревоженный лай. И поныне горят ладони, облизанные воспаленным языком умирающего Джека. И снится он Смолину чуть ли не каждую ночь.

Отряд обжился на границе, хорошо обстроился. На всех заставах теперь достаточно обученных собак: розыскных, сторожевых, караульных. Неплохо укомплектован и питомник. Но Смолину выбирать было не из чего. Посмотрит на одну, потянется к другой, облюбует третью — и разочаруется. Не то, совсем не то, что ему хочется. Всем, кажется, хороши собаки, и выучкой, и ростом, и мастью, и породистые, и злые, и молодые, но не лежит душа к ним. Джек всех затмевает. Дают ему любую, а он не берет. Ждет. Ищет. Авось, на его счастье, подвернется собачка, хотя бы отдаленно напоминающая старину Джека!

Будет и у него пес. Непременно. Кто-то, где-то выращивает превосходную собаку, предназначенную судьбой для Смолина. Не знает ни ее клички, ни масти, ни характера, но уже любит. Где-то они встретятся? Когда? Хорошо бы поскорее.

Ну! Что делать? Как избавиться от тоски?

Смолин идет к Николаеву. Все как есть рассказывает и просит послать его стрелком в тревожную группу.

— И что вы будете там делать?

— Что и все. Ловить парашютистов, диверсантов и всякую другую пакость.

Николаев смотрит на Смолина ласково, с сочувствием, а на словах официально строжится.

— Не могу я этого сделать, товарищ Смолин. Вы специалист и нужны нам здесь. В тревожной группе людей достаточно.

— Никому я здесь не нужен, товарищ старший лейтенант. С утра до вечера баклуши бью.

— Сами виноваты, товарищ Смолин. Берите молодую собаку, дрессируйте, воспитывайте.

— Где ж ее взять? Нет в отряде подходящих собак.

— Ну, знаете!.. Плохо стали видеть, товарищ Смолин. В моем распоряжении добрая сотня рабочих собак, да в питомнике столько же.

— Собак много, а подходящих к моему характеру нет.

— Есть! Выбирать не умеете.

Ни злиться, ни повышать голоса Смолин не имеет права. Терпит. Говорит, как ему положено.

— С каких это пор, товарищ старший лейтенант, вы потеряли веру в инструктора Смолина?

Смягчился Николаев.

— Ну, а если умеете, то не хотите выбрать. Привередничаете.

— Да вы поймите, товарищ старший лейтенант, но могу я после Джека работать с какой-нибудь собакой.

— Другие работают с рядовыми собаками, а вам подавай особо даровитую, особо породистую, особо покладистую, особо приметную!

Вот и договорились… боевые друзья. Бывшие друзья. Все. Можно разбегаться. Но они не торопились. Сидели. Смотрели друг на друга. И даже теперь, после всего, что было сказано, Смолин не верил, что Николаев так думал, как говорил. Глаза его по-прежнему были ласковыми. Почему же не скажет он ничего по-доброму? Должность мешает?

— Пошлите в тревожную группу, товарищ старший лейтенант. Временно. Проветрюсь, хлебну свежего воздуха — и вернусь.

— Ты мне здесь, дорогой Саша, нужен. Не могу без тебя.

— Ну если так, я подам рапорт по всей форме.

— Подавай. Я наложу резолюцию: «Категорически возражаю».

— Я демобилизуюсь.

— Не посмеешь.

— Для такого дела большой храбрости не надо.

— Ты не сделаешь такой глупости.

— Какая ж тут глупость? Все пограничники, отслужив свой срок, демобилизуются.

— А ты не «все». Ты Смолин! Следопыт божьей милостью. Самородок, плюс школа, плюс опыт, плюс громадная любовь к своему делу. Не можешь ты бросить границу. Глубоко ты вошел в нее. Засохнешь без КСП, без тревог, без преследований, без ракетных всполохов, без красно-белых столбов. Граница — твоя жизнь.

Правильно сказал. Хорошо. В душу заглянул. Мысли и чувства Смолина в слова отлил. Раньше не очень нахваливал следопыта, а теперь вот, в самое неподходящее время, проговорился. Действительно, Смолин не мог уйти с границы. Всю жизнь будет носить зеленую фуражку. Нигде не будет ему так интересно, как здесь. На границе он открыл себя. Зачем же бежать отсюда?

Смолин засмеялся. С трудом, через силу, подавив собственное сопротивление, но все-таки засмеялся.

И Николаев улыбнулся, Совсем мирно. Без всякого усилия над собой. Искренне. Доверчиво. Дружелюбно.

— Думаешь, я не тоскую по Джеку? Думаешь, не понимаю, какую мы собаку потеряли? Такой у нас больше не будет. Да, невосполнимая потеря. Но гибель Джека не должна отразиться на нашей работе. Мы с тобой люди, у нас больше возможностей, чем у даровитого Джека.

И он еще долго обстоятельно говорил на эту тему. Когда он высказался, Смолин опять принялся за свое:

— Товарищ старший лейтенант, отпустите месяца на три-четыре. Мне надо переменить обстановку. Поездить. Побегать. Поработать. Повоевать. Окунусь с головой в кипяток и прорубь — забуду про все.

Николаев посмотрел на Смолина, подумал и сказал:

— Ладно, убедил. Отпускаю. Может, ты и прав. Бегай! Воюй! Да смотри без ухарства. Возвращайся целехоньким, как стеклышко.

В тревожной группе Смолин собирался пробыть два месяца, а провоевал там полгода. Много было всяких случаев, для целой книги хватило бы рассказов. Но я расскажу только про белые снега и березовую рощу.

Дело было в разгар зимы, в самую снежную пору. Всюду белела снежная, целина. Сугробы, сугробы, сугробы. Деревенские крыши нахлобучили громадные белые тулупы. Проселочные дороги утрамбованы, подняты над землей, как железнодорожная насыпь. Чуть свернешь — проваливаешься выше пояса. Сибирские снега лежали на западноукраинской земле. Хорошо еще, что сильных морозов не было. Трудно приходилось пограничникам. Да и нарушителям нелегко было убегать, прятаться: метель не мела — все следы отпечатаны на снегах.

Встав на лыжи, пограничники очищали глухие леса от бандеровцев. Двоих поймали, связали, уложили в сани и отправили в комендатуру. Смолину и рядовому Бодрых приказано было конвоировать задержанных. Поехали. Бодрых правит лошадьми, а Смолин сидит в задке саней с автоматом наготове и глаз не спускает с головорезов. Все для них кончено. Но разве такие примирятся со своей долей? Пока живы, до тех пор будут сопротивляться, искать выхода из безвыходного положения. Кто знает, не ухитрятся ли как-нибудь сбросить с себя путы?

Но вояки с трезубцами на шапках ведут себя смирно. Не шелохнутся. Не смотрят на белый свет. Тихонько посапывают носами. Вроде как спят. Не верит им Смолин. Все время ждет какой-нибудь самой отчаянной выходки с их стороны. Терять им уже нечего. Пан или пропал.

Лежат они ногами в разные стороны, валетом. Один русоголовый, с белесыми бровями, белолицый, наголо обритый. Другой — веснушчатый, огненно-рыжий, с золотыми зубами, с аккуратно подстриженной бородкой. Оба молодые, здоровенные, откормленные на чужих хлебах. До костей пропитаны самогоном. Враждебны всему новому. Свое жалкое существование поддерживают только гранатой, автоматом, ножом, пролитой кровью крестьян-земляков. Тысячу раз Смолин убеждался, что для них человеческая жизнь не представляет никакой ценности. Убивают людей как мух. Не жалеют ни брата, ни сестру, ни мать, ни отца, ни друга, если те не хотят стать их сообщниками.

Смолин и его товарищи накрыли их в схроне внезапно, мертвецки пьяными. Взяли без всяких потерь с нашей стороны. Повезло! Обычно такие отпетые молодчики не попадают в руки пограничников живыми. Сражаются до последнего патрона, до последнего дыхания.

Смолин ждал беду с одной стороны, а она нагрянула с другой.

Лошади бегут резво. Снег искрится под копытами. Сани легко скользят по хорошо укатанной дороге. Поют полозья. От незимнего солнца рыхлеют и синеют гребни сугробов. Потеет колея. В белом поле, на кургане, вне пределов выстрела, сидит лиса и умывается пушистой лапой. Тишина. Покой. Тянет в сон.

Смолин встряхнул головой, посмотрел на Бодрых. Напарник клюет носом. Трое суток солдат на ногах без отдыха, без горячего. Смолин шумно крякает и, улыбаясь, говорит:

— Коля, давай потрем лоб и щеки снегом.

Останавливаются. Выскакивают из саней, окунаются с головой в податливый сугроб и в одно мгновение седеют. Любуются друг другом. Хохочут.

Помогло! Остудились. Пропала сонливость и усталость. Вскочили на сани и помчались дальше.

А «валеты» по-прежнему дрыхнут. Много, видно, выпили. Никак в себя не придут. Часа три или четыре назад схватили их, а они до сих пор, даже на морозе, на свежем воздухе, окутаны облаком тошнотворной самогонной сивухи.

Позади осталось больше двадцати километров безлюдной дороги. Въехали в однодворный лесной хуторок. Запахло теплым навозом, дымом, хлебом. Засверкало на солнце стекло, белое железо. Пограничники понимающе посмотрели друг на друга. Бодрых натянул вожжи. Кони остановились. Смолин, улыбаясь, спросил:

— Коля, тебе не хочется испить водички?

— Хочется, но не водички, а молочка горячего.

— Так, может, попытаем счастья?

— Попытаем. Иди ты, а я останусь.

Бодрых соломенным жгутом вытирал влажные крупы лошадей, осматривал копыта.

Смолин внимательно взглянул на задержанных и сказал:

— Смотри в оба, Коля. В тихом омуте черти водятся.

Смолин снял с шеи автомат и, держа его в руках, направился в дом.

Навстречу ему выбегает простоволосая, в черной юбке и белой рубахе пожилая хозяйка.

— Рятуйте, сыночки! Христом-богом благаю.

— В чем дело? От кого спасать? Бандеровцы?

— Грабят. Покушаются. Да когда же все это кончится, господи?! Помогите, солдатики!

Бодрых схватил вожжи и отъехал на край улицы. Здесь, под защитой бревенчатого амбара надежнее. И Смолин с женщиной пошли вслед за санями.

— Расскажите толком, что случилось? — допытывался Смолин.

— Опять Косматый явился. Вскочил, накричал, ударил, нагрузился салом, яйцами, маслом, одежой и в лес хотел уйти, а тут вы, слава богу. В штаны наложил, вояка, как вас увидел. Идем, я покажу, где он спрятался.

Смолин еще не высказал решения, но Бодрых понял, каким оно будет.

— Старшина, не имеешь права бросать задержанных. Видал? Дохлые зашевелились. Дружка почуяли.

Побледнел солдат. Не из трусливых, а испугался. Не за себя боится. Не хочет, чтобы Смолин шел в дом. Кто знает, один ли Косматый явился на хутор. В лесу, может, целая шайка затаилась. Бандеровцы не показываются в одиночку на дорогах. Да не известно, правду ли сказала хозяйка.

«Валеты» приподнялись, оглядываются.

Смолин замахнулся прикладом автомата.

— Ложись, гады!

Упали на солому. Прислушиваются. Ждут.

Женщина подошла ближе к саням, заглянула в лица связанным и перекрестилась:

— Изловили все-таки зверюк. Слава богу! Сколько они наших людей тут помордовали. Я знаю обоих. Рыжий — Иван, Золотой зуб, а этот, с седыми бровями — Мельник. Руки у обоих по локоть в крови. Зря вы с ними цацкаетесь.

«Валеты» обрушили на женщину поток матерщины. Смолин заткнул им рты тряпками. Так оно спокойнее.

Женщина взглядом одобрила все, что он сделал. Схватила его за руку, сказала:

— Пошли, сынок!

Но Смолин стоял и внимательно смотрел на одинокий дом. Хорошая огневая точка. Обстрел во все стороны. Среди леса расположен, в царстве дерева, а сделан из красного кирпича. Белеют аккуратные округлые цементные швы. Крыша — крутая, не держит снег, блестит на солнце оцинкованным железом. Окна большие, с цветочками на подоконниках. Стеклянная веранда. Высокое крылечко. Собака на цепи.

Женщина поняла и молчание Смолина и его медлительность.

— Не бойся, сынок, я пойду впереди, прикрою. В меня он, может, не посмеет выстрелить. Родня я ему. Этот косматый дьявол — сын моей родной сестры. Я его, зверюку, после смерти сестрички вынянчила, на ноги поставила. И он отблагодарил тетку: утащил в свою берлогу моего мужа, держит там с самой осени. Идем, сынок!

Все. Дальше медлить нельзя. Смолин приказал Бодрых поддержать его огнем в случае чего и направился к дому. Женщине не позволил прикрывать себя. Пошел перед нею. Идет, а сердце бьется все сильнее и сильнее. Весь он открыт сейчас пуле. Шапка. Полушубок. Валенки. Военные штаны. Невозможно промахнуться даже плохому стрелку. Если бандеровец наблюдает за улицей — Смолину не сдобровать. Уложит наповал. Там, где захочет. Когда захочет. Вся надежда, что он забился в какой-нибудь угол и ждет, пока пограничники уедут. Неправильно действовал? Без маскировки? Верно. Прямо в лоб на врага шел, а надо было с тыла зайти. Можно сказать, на рожон полез. Надо было вернуться к саням и взять Бодрых на подмогу. Пусть отвлекает внимание бандеровца с улицы, а Смолин нагрянул бы в дом с огорода.

И это верно. Так меньше риска было бы. Но Смолин уже не мог всего этого сделать. Стыдно ему было перед женщиной. Она не должна ни на секунду подумать, что он боится сойтись один на один с насильником, с грабителем.

Не первый раз в своей жизни Смолин шел прямо на врага. Пять лет не расставался с оружием. Пять лет убивал тех, кто его пытался убить. Привык к тому, что враг его боится. Привык видеть его спину и мелькающие пятки. Чем ты смелее, тем трусливее твой противник.

Ну! Подходит к крыльцу, поднимается со ступеньки на ступеньку. Во весь рост идет. Прямо. Но каждое мгновение готов прижаться к земле, метнуться в сторону, ответить огнем на огонь. Обычная готовность пограничника. Без нее долго не навоюешься.

Ну! Открывает дверь и отчетливо слышит на веранде щелканье гранатного запала. Незабываемый звук. Смолин ждал его, рассчитывал на него. Граната — это хорошо. Он полагал, что его встретят автоматной очередью. Косматый решил, что граната надежнее. И ошибся.

Граната разорвалась на сотни убойных осколков, И ни один не поразил Смолина. Все прожужжали над головой. Крик хозяйки, звон разбитого стекла, истошный вой раненой собаки…

Смолин лежит на земле, у основания каменного крыльца, целый и невредимый, и строчит по веранде из автомата. Бодрых, высунувшись из-за угла амбара, поддерживает его своим огнем. Косматый не отвечает. Драпанул, видно, через черный ход. Смолин поднимается, вбегает в дом. Пусто. Пахнет дымом взрывчатки.

— Смотри, смотри! — доносится с улицы возбужденный голос Бодрых, а потом и выстрелы.

Смолин выскакивает на крылечко и видит, что по двору несется Косматый. Без шапки. Лошадиная грива. Зеленый френч. Ремни крест-накрест. Синее галифе. Черные хромовые сапоги. В руках автомат. Подбежал к кирпичному невысокому забору и перемахнул на ту сторону.

Всё. Оторвался. Пулей теперь его не достанешь, Минуты через две-три скроется в лесу.

Смолин сбросил с себя полушубок, стащил валенки, стряхнул портянки и в одной гимнастерке, босиком преодолел каменную ограду и, проваливаясь в снегу выше колен, помчался за Косматым, Тот был уже невдалеке от черной кромки леса. Бежать ему было куда труднее, чем Смолину. Не догадался он вовремя облегчить себя, а теперь поздно. Пограничник наступает ему на пятки. Он уже слышит тяжкое загнанное дыхание, животный хрип.

Смолин подпустил Косматого к лесной опушке. Залег, дал две коротенькие очереди, и все было кончено…

Ты спрашиваешь, кто такое, бандеровцы, откуда они взялись. Правильно! Извиняй, брат, оплошал я перед тобой. Давно бы мне надо было рассказать о них. Ну, так слушай.

Про батька Махно, анархиста и бандита времен гражданской войны, слыхал? Про националиста Петлюру и его жовтно-блакитное войско читал? Степан Бандера — это помесь махновца-петлюровца с гитлеровским кровавым и продажным националистом. Все его атаманы тоже из одного коричневого, со свастикой яйца вылупились. Воюют они против нас злее эсэсовцев. Живыми, как правило, не сдаются. Представляешь?

Рядовые бандеровцы — это уже не одного поля ягодки. Разномастные. Грамотные и совсем темные. Мужики и городские жители. Больше, конечно, деревенских. Одни добровольно, им показали красивый и пахучий пряник, стали врагами Советской власти, других насильно, под угрозой оружия туда затащили. Третьих подцепили на какой-нибудь хитрый крючок. Четвертым понравилось убивать, грабить, жечь, пить, гулять и называть себя борцами за сильну и самостийну Украину.

Есть среди них немало и таких, кто при удобном случае поднимает руки, сдается на милость Советской власти. Образумились. Поняли, что воюют против самих же себя, против своего народа. Для иностранных господ загребают жар чужими руками.

Главные силы бандеровцев мы уже разгромили. Добиваем остатки. Находим и громим лесные схроны, заложенные еще при гитлеровской оккупации и с прямой помощью фашистов. Перехватываем на границе новые отряды и группы, которые беспрестанно засылают к нам иностранные разведки.

Сегодняшний бандеровец — самый непримиримый и ухищренный враг Родины и мой личный. Там, где «поработает» бандеровец — кровь людская, пепел, грабеж, насилие, слезы. Уж кто-кто, а я это точно знаю. Не раз и не два бывал на местах преступлений. Не одного хватал с окровавленными руками. Не даю я им пощады. Ну, и они, если чуть-чуть зазеваюсь или оплошаю, тоже не пощадят. Вот такие пироги. Смолину, как и минеру, нельзя ни единого разу ошибиться — подорвешься.

Ну, хватит тебе моих разъяснений? Все понял?