Авария
Авария
Третьего сентября мы покинули Пенсаколу. На борту было двадцать человек, не считая занятых на вахте. Кроме Циппеля, никто из тех, кто совершил побег, на судно не вернулся.
Было раннее утро. Солнце еще не взошло. Мы поднимали якорь, выбирая якорь-цепь шпилем. Баковая команда, налегая на вымбовки,[78] запела одну из Shanty,[79] о благополучном возвращении домой. Она — лучшая из всех, которые я знаю. В каждом плавании она поется только один раз: когда судно поднимает якорь для возвращения в родную гавань.
Сначала запел боцман, а вслед за ним, в ритме шагов вокруг шпиля, вступил и общий хор:
«Идем домой, идем домой,
Идем домой мы через море,
Увидим старый Гамбург вскоре,
В родимый край идем, домой…»
Потом мы подняли паруса, и спустя несколько часов Пенсакола осталась позади. Бледная и почти нереальная, как будто мы никогда и не ступали на ее пыльные улицы. Мы снова в море…
Однажды утром на палубе раздались два удара в судовой колокол. Потом еще и еще раз… все громче и все быстрей, пока отдельные удары не слились в непрерывную дробь.
Мы находились высоко на реях, стоя в пертах, и убирали обер-марсель. Рядом со мной был Люрманн.
— Пожар на судне! — крикнул он, ухватился за ванты и в мгновенье ока соскользнул вниз.
Пытаясь понять, где возник пожар, я поспешно спустился вслед за ним. За белыми парусами, полощущимися на ветру, ничего не было видно. Только в носу черный дым рваными клубами окутывал такелаж фок-мачты.
Палуба опустела. Все, кто был наверху, собрались на баке — Шлангенгрипер, первый офицер и все свободные от вахты.
— Черт возьми, горит тросовая выгородка! — тихо сказал мне Люрманн.
Бегом мы бросились туда. Люк тросовой выгородки был открыт, и из его темной глубины поднимался тяжелый, ядовитый дым, который перехватывал дыхание. Все смотрели молча. Боцман с двумя матросами внатяг держали канат, который тянулся из зияющего темного проема.
Потом оттуда, снизу, раздался приглушенный голос: «Поднимай!»
Стёвер и двое матросов начали медленно и равномерно выбирать трос. И так же медленно из проема люка появилась голова, затем грудь и, наконец, все тело матроса. Он рухнул на палубу. Это был Виташек.
Его подняли и перенесли на наветренный борт. Сразу вслед за ним из люка выполз Тайсон, черный от дыма, со слезящимися глазами, сотрясаемый приступами кашля.
Я подошел к Виташеку. Он неподвижно, как мертвец, лежал на спине с закрытыми глазами.
Шлангенгрипер обратился к Тайсону:
— Что внизу? Очаг огня большой?
— Мне кажется, господин капитан, что пожар начался от мешков с зерном.
Капитан повернулся к первому офицеру:
— Господин Шаде, осмотрите грузовое отделение. Я думаю, из отсека, смежного с тросовой выгородкой, мешки следует выгрузить.
Он говорил так же флегматично, как и обычно, только его обычное «эс» вместо «з» слышалось заметней, чем всегда.
В этот момент Виташек, голову которого обливали холодной водой, пришел в себя. Он растерянно посмотрел вокруг и тихо произнес:
— Баки с горючим!
Затем еще раз, уже громче:
— Баки с горючим!
Мы похолодели от ужаса: в тросовой выгородке внизу стояли шесть больших баков с горючим. Если огонь перекинется на них, то пожар не остановить…
— Дайте мне бросательный конец, я достану баки, — сказал Тайсон.
Сухой и жилистый, он выражал собой саму решимость. Раньше я как-то не замечал его. После побега Балкенхольса он взял на себя обязанности кока, потому что никто больше не мог и не хотел выполнять их.
— Я достану баки, — повторил он, обвязываясь бросательным концом вокруг пояса.
Закрыв рот и нос мокрым полотенцем для защиты от дыма и держа под мышкой огнетушитель, он исчез в темном проеме тросовой выгородки.
Вскоре в проеме люка появился первый бак, затем второй, третий… Боцман с матросами, склонившись над люком, доставали их и относили в сторону.
Нас послали к помпе, но она вышла из строя. Парусный мастер поспешно шил мешки из парусины, чтобы в них носить воду.
Когда мы с мешками вернулись к тросовой выгородке, из люка поднимали Тайсона. Он стонал, лицо его было покрыто черным налетом, одежда опалена, и от нее шел дым. Его пытались расспросить, как внизу, но он только отмахнулся и, шатаясь, подошел к леерам. Перегнувшись, он повис на них и опустился на колени. Его рвало.
Второй офицер потряс его за плечи:
— Ну, как, Тайсон?
Но Тайсон, как рыба, выброшенная на берег, лишь молча хватал воздух широко открытым ртом. Потом он показал на свою ногу…
Второй достал свой нож и быстрым движением разрезал брючину Тайсона. Кожа на ноге приобрела темно-красный цвет и пузырилась, а ниже колена лопнула и покрылась коркой струпьев.
— Третья степень, — тихо сказал второй офицер. — А потом повернулся к нам и крикнул: — Ну-ка, быстрей перенесите его на корму!
Подошел Шлангенгрипер:
— Удалось погасить огнетушителем?
Тайсон отрицательно покачал головой:
— Горит чересчур сильно.
— Всем на тушение пожара! — разнеслась по палубе команда Шлангенгрипера.
И работа закипела… Теперь уже не было «свободных от вахты». На верхней палубе работала вся команда.
Это была ужасная работа! Тридцать шесть часов мы непрерывно таскали воду в парусиновых мешках и выливали ее в парусиновую воронку над люком тросовой выгородки, которую соорудил парусный мастер. Затем возвращались к трапу, наполняли мешки и снова доставляли их к воронке…
Когда усилился ветер, мы полезли по вантам на мачты, крепить паруса.
Поднялась высокая волна, и время от времени бурун захлестывал палубу и окатывал нас с головы до ног. Одежда прилипла к телу, но времени на отдых или переодевание не было.
Мы заполнили водой сначала тросовую выгородку, а потом — провизионку, потому что огонь уже сожрал переборку между ними.
Наконец, поздно ночью вторых суток, пожар был потушен.
От усталости мы попадали и заснули тут же на палубе, не спускаясь в кубрики. Спала вся команда. Лишь двое бодрствовали: впередсмотрящий и рулевой…
Я проснулся от толчка сапогом в бок. Надо мной стоял боцман.
— Малыш, — сказал он, — проснись! Ишь, стервец, спит как сурок!
Со сна я вытаращил на него глаза.
— Иди на корму к первому, Принтье, — сказал он настойчиво.
Пошатываясь, как пьяный, я поднялся и побрел на корму.
Первый офицер сидел в своей каюте и читал при свете керосиновой лампы.
— Можешь готовить пищу, Прин? — спросил он.
Я тотчас же понял, куда он клонит.
— Только немного, — ответил я, — совсем чуть-чуть.
— Ну, для камбуза и этого достаточно. Пойдешь туда. Пока Тайсон не придет в себя, — добавил он.
У меня вытянулось лицо. Для того, кто хочет стать моряком, играть роль кока совсем не пристало.
— Зато ты будешь получать жалование матроса второго класса, — заманивал меня первый офицер. — И, кроме того, Циппель будет помогать тебе, как кухонный рабочий.
Так и получилось, что мы вместе с Циппелем попали на камбуз «Гамбурга». Я выполнял работу со смешанными чувствами. Однако Циппель был просто счастлив.
— Дружище, теперь мы можем отъедаться, пока не треснет пасть, — сказал он.
И мы действительно отъедались. Однако при этом мы не забывали и об остальных. Из честолюбия мы стремились готовить пищу лучше, чем это когда-либо делалось на «Гамбурге».
Начали мы в пятницу. На парусном флоте пятница — день солонины. Балкенхоль и Тайсон просто бросали куски солонины в котел и отваривали их. А потом мы сами были свидетелями того, как это варево действовало на наши зубы и желудки.
Мы поступили иначе: провернули мясо вместе со старым хлебом через мясорубку и из фарша налепили биточков…
После обеда мы прошли через носовой кубрик и «синагогу» и собрали самые лестные отзывы: «С момента моего последнего миссионерского костреца я не ел ничего столь вкусного», — сказал Кремер, похлопывая себя по животу…
Суббота на парусном флоте была рыбным днем… Когда мы выставили на баке фрикадельки из трески, наша популярность стала угрожающей.
В воскресенье мы намеревались приготовить консервы с краснокочанной капустой и пудинг «Гроссер Ганс».[80] Мясные консервы и остатки хлеба для пудинга имелись. Но мы не смогли найти краснокочанную капусту. Я послал Циппеля на корму в лазарет, чтобы спросить у Тайсона, где она находится. Циппель вернулся и сообщил, что краснокочанной капусты больше нет, осталась только белокочанная.
Я в раздумье пожевал мундштук трубки. Это было бы нашей неудачей, так как белокочанная капуста по традиции не соответствовала воскресенью.
— Разрази меня гром, — сказал Циппель озабоченно, — они придут и поколотят нас. — Он не строил себе никаких иллюзий по поводу людской благодарности. — Может быть, мы подкрасим капусту малиновым соком? — предложил он.
Я отрицательно покачал головой:
— Его не хватит. Подожди-ка, подожди… Так, я нашел! Иди-ка к боцману и попроси сурик. А если он тебя спросит, зачем, скажи, что мы хотим покрасить камбуз.
Циппель понимающе подмигнул и, свистя сквозь зубы, исчез.
Когда он вернулся, мы сначала попробовали с суриком на вареве в одной консервной банке. Белокочанная капуста покраснела так, как будто она никогда и не была белой…
В обед за добавкой трижды прибегали бачковые, так понравилась всем «краснокочанная капуста». Сами мы к ней не прикасались, жадно поглощая припасы, которые пробуждали аппетит: спаржу, какао и «Гроссер Ганс»…
Был прекрасный, ясный день, штиль и никакого повода для морской болезни. Однако спустя четыре часа после обеда матрос Шлегельбергер вышел на верхнюю палубу, перегнулся через леера, и из него весь обед вышел такой струей, какая характерна для «сухопутных крыс» во время шестибалльного шторма.
Спустя полчаса оба толчка в гальюне были заняты, а рядом стояла очередь с расстегнутыми поясами и торопила сидящих, от нетерпения стуча кулаками по переборке.
На шканцах на прямых ногах, как на ходулях, из угла в угол напряженно вышагивал Шлангенгрипер с бледно-зеленым лицом. Время от времени он исчезал в проеме капитанской будки, где был оборудован его индивидуальный гальюн.
Еще полчаса спустя в большой сетке под бушпритом плотно, бок о бок, сидела вся команда и унавоживала поверхность моря.
— С голыми задами над голым морем, — ухмыльнулся Циппель.
Но смех тут же застрял в его горле. Дверь распахнулась, и перед нами возник Шлангенгрипер.
— А… вы тут, оказывается, совершенно здоровые, на вашем камбузе… — обвел он камбуз колючим взглядом.
Я подумал уже, что он обнаружит бачок с какао и байку со спаржей на столе. Но нет! Он подошел к плите, наклонился к бачкам и обнюхал их.
Потом он ткнул указательным пальцем в бачок с «краснокочанной капустой», повернулся и сунул палец нам под нос: палец был красным.
— Эт… то что? — прошипел он.
— Сурик, — ответил Циппель. Он произнес это таким тоном, как будто сурик в бачке с капустой был обычным делом.
Шлангенгрипер в ответ не смог произнести ни слова. Его трясло как паровой котел под давлением. Я уверен, что его первым желанием было нас отдубасить. И мне кажется также, что от побоев нас спасла только Божья заповедь о любви к ближнему.
— Вон отсюда! — прошипел он. — Возвращайтесь в кубрик и продолжайте свою службу! Завтра в четыре утра — на вахту!
Это была «собачья вахта» или просто «собака», самая трудная из вахт.
Мы направились к выходу. На пороге он снова окликнул нас:
— Вы должны молчать о вашей глупой выходке. Никому ни слова, понятно!?
И он удалился в направлении кормы.
Шлангенгрипер был умным человеком. С помощью опия, касторки и молчания он устранил последствия нашей выходки в три дня.
Девятнадцатого октября мы достигли Фалмута. Это был прозрачный, солнечный и ветреный осенний день. Мы прибыли утром и стали на якорь в отдалении на внешнем рейде, потому что стоянка на внутреннем рейде стоила очень дорого.
Шлангенгрипер ушел на берег на катере. Когда он вечером вернулся, мы узнали, что мы должны встать под погрузку в Корке в Ирландии. Сниматься с якоря предстояло на следующее утро.
Настроение в команде было скверным. Мы уже несколько недель были в пути, а теперь уже целый день — на якоре в видимости берега. И что же? Никому не суждено сойти на берег!?
Ночью реи скрипели на ветру, а утром старый парусный мастер с каплей на носу рассказывал всем, кто его мог слышать: «Домовой проклял эту ночь. Он разозлился на скрягу Шлангенгрипера, и мы еще увидим, что будет».
До среды мы совершили удачный переход. Ветер дул с кормы, и мы делали хороший десяток миль в час. Затем ветер медленно зашел на юго-запад, и с юга поднялась высокая, густая стена облаков. Солнце поблекло, стена быстро росла, выкрашивая все в серый цвет.
Ветер повернул на юг. Перед собой он гнал мертвую зыбь и волну с пенистым гребнем, дрожащую от сдерживаемой мощи.
В четыре часа я сменился с вахты. Новая вахта заступила в штормовках и морских сапогах.
Мы спустились в кубрик и улеглись в койки, сырые от пропитавшей все влаги. Но сон не шел. Судно скрипело и дрожало, паруса трещали, шумело море, завывал ветер.
Тут мы услышали резкий свисток третьего офицера и вслед за ним хриплый крик Стёвера:
— Приготовится на бом-брамселе! Четыре долой!
Топот ног по палубе. Скрип тросовых блоков, звон цепей.
Парусный мастер сидел у нас в кубрике.
— Это на него похоже, — сказал он скорбно, — капитан Хильгендорф так не поступил бы. Видели бы вы, молодые люди, как мы пробивались через шторм у мыса Горн! Не потеряв ни одного паруса!
Никто не ответил. Мы лежали в койках и ждали, когда раздастся команда: «Свободной смене — на верхнюю палубу!».
Она не могла не поступить. И мы со смутной неистовостью ждали ее все это время.
— Недотёпы! — проворчал парусный мастер и вышел. Порыв ветра с треском захлопнул за ним дверь.
И снова — пронзительный свисток: «Приготовиться убрать обер-брамсель!».
Снова звон цепей, скрип блоков, хлопанье на ветру спускаемых парусов.
И вдруг звук удара, похожий на пушечный выстрел, а вслед за ним — резкий, пронзительный треск.
Я высунулся в иллюминатор. Небо было свинцово-серым. Палуба покрыта пеной перекатывающихся волн, и высоко над нами на ветру, как крылья громадной птицы, трепетали клочки разорванного обер-брамселя.
Теперь убирался крюйс-брамсель.
— Приготовься, на грот вызовут и нас, — сказал Кремер.
И в следующее мгновенье над нашими головами послышались знакомые шаги «Старика»:
— Я полагаю, мы должны объявить аврал, господин Рудлофф, — донесся его голос сквозь шум ветра.
Мы повыскакивали из своих коек, не дожидаясь команды Стёвера «Всем наверх!»
На палубу обрушивается крутая волна.
Нас поставили на обтяжку тросов и крепление лодок. Тонкий силуэт Шлангенгрипера в его мохнатой белой шапке маячил наверху на шканцах.
— Кажется, сейчас станет совсем туго, — услышал я Кремера, — сам пророк спустился из преисподней.
— Свободной вахте, приготовиться на гитовых[81] и горденях![82]
Мы бросились по местам, вахта правого борта — на правый, вахта левого борта — на левый борт.
«И-и-и, раз!.. И-и-и, раз!.. И-и-и, еще раз!» — напевно командовал ведущий. И, подчиняясь единому ритму, мы со всей силой налегали на трос, так, что наши ладони горели, а спины взмокли от пота. Грот бился на ветру, как заарканенный зверь. Пока мы его не усмирили, он трещал и хлопал еще битых полчаса.
Боцман натужно прокричал Виташеку:
— Послушай, Мар, обер-брамсель нужно снова закрепить! Возьми-ка с собой двоих юнг!
Виташек кивнул:
— Прин и Штабс, за мной! — и вмиг очутился на вантах.
Мы полезли вслед за ним. Наверху ветер был еще крепче. Под его напором гудели мачты, со свистом раскачивались ванты, полоскались и хлопали по телу наши штормовки.
Мы поднялись, каждый на свою рею. Став ногами на перт, медленно перемещались вдоль рей. Судно сильно кренилось на правый борт. Мы висели прямо над водой, на высоте около тридцати метров. На фоне темной воды ярко светилась белая пена волн.
Парус едва удавалось усмирить. Порывы ветра следовали один за другим, расправляли его складки, и по нам хлестала мокрая парусина, стремясь сбросить с пертов. Это походило на то, как бьется, хлопая крыльями, гусь, схваченный за шею.
Я слышу крик Штабса. Ударом паруса его все же сбросило с перта, и он повис на рее, беспомощно болтая ногами в воздухе.
В два броска Виташек оказался рядом с ним, ухватил за ворот и снова поставил на перт. Затем он отправил Штабса назад, на салинг,[83] а мы закрепили парус уже вдвоем.
В семь часов стемнело. Казалось, что шторм только и ждал наступления ночи. Тяжелые волны, одна за другой, захлестывали палубу, разбивались на ней и мощными потоками воды скатывались назад, срывая на своем пути все, что было даже крепко-накрепко закреплено. Все вахтенные поднялись на шканцы, потому что на верхней палубе удержаться было невозможно.
Об отдыхе не приходилось и мечтать. Капитан раз за разом заставлял нас подниматься по вантам. При каждой смене галса нужно было убирать одни паруса и ставить другие. Однако утром мы оказались от Корка на восемь миль дальше, чем были накануне вечером. Но вины Шлангенгрипера в этом не было. Он делал все необходимое, что в его положении должен делать капитан. Штормовая погода оказалась сильнее…
Весь следующий день мы галсировали между мысами Хук Пойнт и Ипел Хед. Штормовой ветер с юга не прекращался. Мы вымокли с ног до головы и, изможденные, передвигались по реям медленно, как осенние мухи.
В десять часов вечера Шлангенгрипер созвал совещание офицеров. Было принято решение следовать в Дублин как порт-убежище.
Мы поставили кливер и шли всю ночь, наутро подойдя к Дублину. Здесь была такая же погода. Низкие облака несли с собой дождевой шлейф, все терялось во влажном мареве, а шторм не слабел. В одиннадцать утра мы увидели длинный ряд вех, которые ограждали вход в гавань. Они выглядели как тополиная аллея в туманное утро.
Брасы в свежую погоду.
Мы искали силуэт брандера. Но не было видно ни брандера, ни буев.
И все же наступил момент, когда впередсмотрящий крикнул:
— Справа по борту силуэт буя!
Со шканцев тут же раздалась громкая команда вахтенного офицера:
— Совсем рядом с бортом!
Шлангенгрипер с криком «Отдать якорь! Мель!» в два прыжка оказался на палубе рядом с «синагогой».
В следующий миг раздался глухой удар… Судно задрожало всем корпусом. «Старик» прорычал в дверь кубрика:
— Всем на корму! Надеть спасательные жилеты!
Снова глухой удар… Мы остановились, и судно, раскачиваясь на волне, стало биться днищем о грунт. Через борт перекатывались волны, паруса хлопали один о другой, и фок-мачта качалась, готовая рухнуть под очередным порывом ветра.
— Фока-брасы рубить! — ревел «Старик».
Мы посмотрели на фок-мачту. Подниматься на нее — это было похоже на то, как если бы мы залезали на дерево, которое валили лесорубы.
— Кажется, его свалит, — сказал Кремер и полез по вантам наверх.
Мы наблюдали, как он поднялся на марса-салинг и, крепко обхватив его ногами, достал топор. И тут фок-мачта над ним надломилась и рухнула на палубу…
Снова удар снизу… еще один… глухой рокот… И судно освободилось! Его подхватило ветром и понесло на берег.
Хриплый крик сверху:
— Судно снова управляется!
— На фор-брасах! Приготовиться к постановке на якорь! — ревел «Старик».
«Гамбург» развернулся и прекратил дрейф. Судно было спасено.
«Старик», тяжело дыша, продолжал держать включенный мегафон у рта, и свист его прерывистого дыхания разносился вокруг.
К нему поднялся Циммерман:
— Вода в помещениях: в носу — три фута, в миделе — три с половиной, в корме — три с половиной фута, — доложил он. — Пока не прибывает.
— Повторять замеры через каждые десять минут!
Мы медленно приближались к берегу, который надвигался на нас темной полосой в серой пелене дождя.
— Готов ли якорь к отдаче? — крикнул «Старик» первому офицеру.
Тот, стоя у форштевня, ответил:
— Готов якорь к отдаче!
Судно медленно поворачивалось по ветру.
— Приготовиться на марселе! Отдать якорь! — командовал «Старик» с мостика.
Громко хлопая, паруса полоскались на ветру, якорная цепь с грохотом скользила в воду.
Здесь с бака доносится крик:
— Обрыв якорной цепи левого борта!
— Отдать якорь правого борта!
Грохот и звон внезапно прекратились. И в наступившей тишине послышались три коротких металлических удара, как будто бы кто-то железным молотом ударял по металлическому корпусу судна. Мы все оцепенели. Только парусный мастер продолжал брюзжать:
— Это домовой стучится!
В это время впереди треснула переборка и вслед за этим хлопнула откинутая крышка люка. Шатаясь, наверх выскочил Циммерман, сделал несколько заплетающихся шагов и рухнул, как подкошенный. За ним спешил Франц Бёлер.
— Лопнула цепь правого борта, — кричал он.
Мы столпились вокруг Циммермана. Он стоял на коленях, подняв лицо вверх. Я вытер его лоб мокрой тряпкой. И тут мне бросилось в глаза, что волосы на голове Циммермана начали седеть… прямо на глазах…
— Якорь-цепь порвалась, — переводя дух, повторил Бёлер, — а звенья пробили борт… три звена один за другим… совсем рядом с головой Циммермана… Еще немного, и вдова получила бы его голову…
— Приготовить ракеты! — скомандовал «Старик» с кормы.
Нас пронизала страшная догадка: ракеты… сигнал бедствия… это был конец!
«Гамбург» снова развернуло наискосок к ветру и в бешеной пляске волн понесло на берег. Никакой надежды восстановить управляемость! Беспомощного, как бревно, несло его под ударами волн и шквальными порывами ветра.
Толчок… удар, потрясший корпус судна, и снова, и снова толчки… Нас выбросило на банку во второй раз!
Подали сигнал бедствия. Ракеты поднялись высоко над реями с разорванными в клочья парусами.
— Приготовить лодки! Всем захватить документы! — приказал «Старик».
Мы помчались в свой кубрик. На бегу я наткнулся на Йонаса, который обхватил меня рукой и показал на отверстие в переборке:
— Крысы!
Они выскакивали одна за другой, громадные, упитанные от пшеницы нашего груза, с острыми мордами и длинными хвостами. Настоящие исчадия ада!
— Крысы! — громко закричал Йонас.
Это послужило сигналом. Бёлер, Йонас и Фляйдерер с криками ярости набросились на крыс, и началась настоящая охота. Они топтали их высокими сапогами, они бросали в них корабельные гвозди, они размахивали и били по палубе и переборкам вымбовками от шпиля. Казалось, что в охоте на крыс нашла выход вся ярость, порожденная нашим отчаянным положением и лишениями последних дней и ночей. Как помешанные, преследовали мы крыс в бешеной гонке.
Фляйдерер сбил одну из крыс вымбовкой. Он схватил ее за хвост и поднял над собой в вытянутой руке. Крыса была еще жива и отчаянно визжала, почти как человек. Она бешено извивалась, пытаясь укусить Фляйдерера и вырваться. Он с размаху размозжил ее о переборку…
Было около пяти часов пополудни. Наступило время прилива. Снова усилился шторм, и постепенно сгущалась темень.
— Сколько воды в трюме? — крикнул «Старик» Циммерману.
— В носу четыре фута, в миделе — четыре с половиной, — последовал ответ.
Вскоре после пяти часов со стороны Кингстона подошел спасательный катер и взял команду на борт.
«Старик» стоял у форштевня, и я сумел рассмотреть его лицо. Оно было бледно-восковым. Он стиснул губы и неподвижным взглядом смотрел на полуразрушенный остов «Гамбурга».
В Дублин нас доставили глубокой ночью. Провезли темными улицами незнакомого города и разместили в приюте Армии спасения. Там не было ни капли спиртного, только чай и сэндвичи.
Солдаты Армии спасения начали петь набожную песню, и мы должны были им подпевать. Слов мы не знали, но мелодия была из тех, что входила в круг наших корабельных песен при авральных работах. Так и пели мы со скрещенными на груди руками:
«Северный парусник, видел его ты?
Йо-хо-хо, йо-хо-хо!
Мачты кривы, как у шхипера ноги!
Йо-хо-хо, йо-хо-хо!»
На следующий день шторм улегся, и мы отправились обратно на «Гамбург». Судно было в плачевном состоянии: надстройки разбиты волнами, помещения наполовину затоплены.
С помощью ручных насосов мы начали откачивать воду. Работали день и ночь. Когда осушили грузовой трюм, стали таскать к борту мешки с разбухшей пшеницей и, вскрывая мешки, высыпать зерно в море…
Почти тридцать четыре тысячи мешков! Вполне достаточно, чтобы накормить армию голодающих.
Таким образом, мы и провели у Дублина целых шесть недель. Периодически нас свозили на берег, где мы стали очень почитаемыми. Из-за нашего «благочестия». Благодаря воинам Армии спасения, которые повсюду расхваливали наше «божественное песнопение».
А кроме того, мы были немцами и потому, как извечные враги Англии, друзьями ирландцев. В маленьких кинотеатрах они аплодировали всякий раз, когда на экране видели германскую армию, и в то же время освистывали английские «медвежьи шапки». Уже тогда, в тысяча девятьсот двадцать пятом!
Спустя шесть недель участь «Гамбург» была решена: «На слом, восстановлению не подлежит!».
Шлангенгрипер улетел в Гамбург, чтобы доложить пароходству. А нас спустя восемь дней забрал «Лютцов» и доставил в Бремерхафен. На нем мы, матросы без судна, были пассажирами третьего класса.
В Бремерхафене все мы расстались…
Гарри Стёвер, Виташек и я остались вместе. Мы договорились для оформления своего увольнения совместно обратиться в Гамбургскую контору по найму матросов.
Мы прибыли туда в середине следующего дня. Это был мрачный декабрьский день накануне рождественского сочельника. До конторы, которая располагалась на улице Адмиралтейства, мы добрались пешком.
В конторе уже горел свет. За барьером сидел маленький лысый мужчина. Когда мы вошли, он на секунду поднял и затем снова опустил голову, продолжая писать. Со скамьи в глубине конторы поднялся господин в черном и направился к нам. Это был Шлангенгрипер!
— Пожмем еще раз на прощанье руки, — он по очереди протянул каждому из нас сухощавую ладонь правой руки.
Затем мы оформили свои бумаги.
Когда мы вышли, Виташек обратился к нам с неотразимым предложением:
— Случай сделал нас дешевыми безработными. По такому случаю не грех бы принять по грогу!
Мы направились наверх к пароходству, где получили расчет. После Стёвера и Виташека наступила моя очередь.
— Вы должны нам еще пять марок семьдесят пфеннигов, — сказал мне служащий.
— Что?..
— Я сказал, что Вы являетесь нашим должником на пять марок семьдесят пфеннигов, — громко повторила эта конторская крыса.
Он был молодым и энергичным чиновником и хотел разделаться со мной побыстрее.
— Но каким образом?
— Читайте сами, — он пододвинул мне бумагу.
Это был счет на перечень вещей, выданных юнге «Гамбурга» Гюнтеру Прину, подписанный самим Шлангенгрипером. Перечет, начинался с морских сапог за сорок пять марок и содержал длинный перечень других вещей: рабочую одежду, сигареты и всяческую мелочь, которой я пользовался на борту судна. Безмолвно уставился я на бумагу…
— Однако, — сказал Виташек. — За такие деньги на берегу ты мог бы опустошить целый буфет.
Он рассмеялся. Но мне было не до смеха: и вот для этого-то я работал полгода… голодая… замерзая… надрываясь… стирая ладони до кровавых пузырей… Для этого?!
— Как же я доберусь домой? — спросил я, дрожа от негодования.
— Пароходство готово выдать Вам взаймы плату за проезд в четвертом классе, — высокомерно ответил служащий.
— Ах вы, толстосумы… — начал я…
Но меня удержал Стёвер. Положив мне на плечо свою широкую руку, он сказал:
— Неси свой крест, юноша. Возьми деньги и уходи. Здесь ты больше ничего не получишь.
Я расписался, и мы ушли.
— Ну, не опускай голову, Принтье, — сказал Виташек на лестнице. — Мы берем тебя с собой. И сейчас навестим одно местечко рядом.
— За тебя плачу я, — побренчал Стёвер серебром в кармане.
— И я тоже, — добавил Виташек.
Моряк с полным кошельком — господин. Мы убедились в этом сами.
Сначала на такси мы поехали смотреть в «Большой свободе» дамскую борьбу. Это было желание Виташека. Однако девушки оказались слишком худые, и мы отправились в танцевальный зал.
Он был всего в паре кварталов отсюда, но Гарри Стёвер настоял на том, чтобы швейцар вызвал для нас такси. Дескать, «он не пойдет пешком, пока у него в кармане есть хотя бы один пфенниг».
Ремонт парусов в ясную погоду.
Танцевальный зал перед сочельником не работал, и мы поехали сначала к Трихтеру, а затем к Алказару. И повсюду мы заказывали по два или три грога. «Северный медведь!» — командовал Гарри Стёвер с интонацией Шлангенгрипера.
В последнюю очередь мы оказались на черной кушетке у Гермины Ханзен. Виташек сидел справа, а Стёвер — слева от меня. Мы пили и пили… Гарри Стёвер, размазывая пьяные слезы по щекам, лепетал:
— Еще одно плавание, Прин, и я соберу денег достаточно… Я куплю себе кафе «Звезда Давида». Знаешь, есть такое золотое дно, там у гавани… Я стану трактирщиком… И если ты однажды придешь ко мне, то бесплатные пиво и грог у старины Гарри будут для тебя до упаду… Это я тебе говорю! И по этому поводу закажем еще… Хе, фройляйн!..
Заспанная девица за буфетом поднялась, пошатываясь, и принесла еще три порции грога. Затем три порции рома… Однако нас ничто не брало. После шестой порции Стёвер вытащил свою боцманскую дудку и засвистел. Все повскакивали… Затем наступило время расплачиваться, потому что в четыре часа утра уходил мой поезд.
Такси доставило нас к вокзалу. Рука об руку мы поднялись наверх и в предутренней мгле стали прогуливаться по перрону в ожидании поезда. Он подошел. Окна вагонов были освещены. Прощаясь, мы обещали никогда не забывать друг друга и обязательно увидеться в будущем.
Служитель в красной фуражке подал сигнал к отправлению. Как только я поднялся в тамбур, поезд тронулся.
Стёвер и Виташек стояли на перроне, крепко обнявшись, и пели, и слова песни громким эхом отзывались под навесом перрона:
«Идем домой, идем домой,
Идем домой мы через море,
Увидим старый Гамбург вскоре,
В родимый край идем, домой…»
Я же говорил, что это — лучшая из Shantys, которые мы поем, и поют ее только однажды, когда поднимают якоря, чтобы начать плавание в порт приписки, домой…