Глава 3 ПРОЩАНИЕ С ГОРЬКИМ
Глава 3
ПРОЩАНИЕ С ГОРЬКИМ
1927 год стал поворотным в отношениях Шаляпина с советской властью, он официально становился эмигрантом. О реакции друзей-соотечественников можно судить по появившимся в эмигрантских газетах откликам. Два стихотворения Дон Аминадо — своего рода поэтическая дуэль с Маяковским и Демьяном Бедным: последний с большим рвением включился в травлю артиста. Монолог Шаляпина Дон Аминадо положил на мелодию и тему известного русского романса:
Не шей ты мне, матушка,
Красный сарафан!
Не подходит, матушка,
Он для здешних стран…
А теперь что вздумала,
Обалдела, знать?
Федора Шаляпина
Голоса лишать!..
Нет, не шей мне, матушка.
Красный сарафан,
Пусть рядится в красное
Бедный твой Демьян,
Пусть народным гением
Числится, чудак,
Пусть и тешит пением,
Ежели уж так…
Многие, сочувствуя Шаляпину, понимали: если с великим артистом можно поступить столь сурово, то, видно, советская власть и в самом деле не шутит. Ну а те, кто окончательно понял, что в Россию им путь заказан, гордились: Шаляпин для родины стал изгоем — нашего полку прибыло! Дон Аминадо писал:
Что такое народный артист,
Народный артист республики?
И какой его титульный лист?
«Бас всея Великороссии,
Малороссии и Новороссии,
Полуострова Крымского,
Кахетии и Имеретин,
И не более, и не менее,
Как Грузии и Армении…»
…Ах! Ах! И трижды ах!
Слава, как дым. Слава, как прах…
Употребляя высокий слог,
Отряхните сей прах от ног.
И черкните на скользком,
На картоне бристольском,
По какой угодно орфографии,
Что не царский, не луначарский,
Не барский, не пролетарский,
Без всякой отметки,
Не бабкин, мол, и не дедкин,
И не мамин, мол, и не папин,
А просто Шаляпин.
Авось поймут…
И у бурят, и у якут.
В Советской России утверждается жестокий диктат в отношении искусства. В театре под подозрением оказывается классика — «наследие классово враждебного буржуазного прошлого», запрещаются к постановке пьесы Михаила Булгакова, Николая Эрдмана. Организованно дискриминируется творчество гениального артиста Михаила Чехова — «апологета мелкобуржуазной идеологии», «пророка деклассированных и реакционных слоев». Газеты клеймят его Гамлета, который якобы «заслуживает сурового отпора со стороны марксиста и коммуниста». В 1928 году Михаил Александрович Чехов выезжает на гастроли — и становится очередным «невозвращенцем».
О том, что Шаляпин «исключен из граждан своей родины», пишут европейские газеты. В Советском Союзе «политическую точку» скандала ставит экспроприация имения певца в Ратухине. «22 ноября 1927 года Президиум ВЦИК постановил лишить Ф. И. Шаляпина права пользования усадьбой и домом во Владимирской губернии». Новость сообщила Федору Ивановичу дочь Ирина. «Насчет Ратухина не беспокойся — это совершеннейшие пустяки. Земля все же велика. Конечно, я понимаю, что вы там выросли, что же, надо простить людям», — успокаивает Ирину отец.
Отношение власти к Шаляпину двойственно. С одной стороны — лишение гражданства, звания, обвинение в «буржуазности» и прочих идеологических «грехах». С другой — настойчивые приглашения вернуться. Так, в одной из лондонских газет появляется снимок Замка искусств с подтекстовкой: «Подарок Советского правительства Ф. И. Шаляпину». Очередная фальшивка: в реальности замка не существовало — имелся лишь архитектурный проект И. А. Фомина. Зато известно: директор бывшего Мариинского театра (теперь он назывался Государственный академический театр оперы и балета — ГАТОБ) И. В. Экскузович конфиденциально сообщил Ф. И. Шаляпину: власть вернет звание народного артиста, пожалует виллу в Крыму с условием, что он раскается в своей «недружелюбной, антисоветской акции» и окончательно вернется в Советскую Россию.
Начинается многолетняя борьба за возвращение Шаляпина в Россию любой ценой, и миссия эта поначалу поручается Горькому. В прессе сталкиваются два мифа: «Шаляпин — гнусный отчепенец, враг народа» и «Шаляпин — раскаившийся блудный сын» — кнут и пряник в одной властной руке. Очевидно, Горький, будучи в СССР, обещал Сталину вернуть Шаляпина, уверенный в своем влиянии на певца. Однако события стали развиваться по иному сценарию.
Весной 1928 года писатель совершил четырехмесячную поездку по стране. Выступая с речами, непринужденно беседуя «с народом», с журналистами, Горький отвечал на самые разные вопросы, в том числе и о своем знаменитом друге. «К Шаляпину я отношусь очень хорошо, — признался писатель читателям газеты „Нижегородская коммуна“. — Правда, человек он шалый, но изумительно, не по-человечески талантливый человек». Вернувшись из России, Горький авторитетно сообщил Шаляпину: для возвращения на родину никаких препятствий власти не ставят; его в Москве ждут.
Сопоставление этих двух высказываний Горького в столь тесном временном пространстве озадачивает. Горький — литератор, чуткий к слову, к интонации, смысловому и эмоциональному подтексту, не слышит себя, не чувствует «второго плана» собственной речи. «Правда, человек он шалый», — сообщает Горький широкому читателю, не заботясь о репутации Шаляпина, и в этой шутливо-снисходительной интонации превосходства прослушивается самоуверенная убежденность — но мы-то его конечно же образумим!
Не меньше скрытых и явных смыслов содержит письмо Горького Шаляпину от 15 ноября 1928 года. Казалось бы, прошло всего немногим более года со дня показательно разрекламированного лишения Шаляпина звания народного артиста, а Алексей Максимович сообщает другу: «Очень хотят тебя послушать в Москве. Мне это говорили Сталин, Ворошилов и др. Даже „скалу“ в Крыму и еще какие-то сокровища возвратили бы тебе». Здесь интонация снисходительного покровительства «старших», ироническое упоминание о «каких-то сокровищах» сочетаются с очевидным намеком на свою собственную значимость, на близость к власти, допускающую свободные приятельские беседы с вождями на равных, в ходе которых судьбоносные вопросы гражданства и возвращения на родину решаются легко и просто, за застольными беседами. Впрочем, и в самом деле аргументы Горького и его заманчивые предложения звучат убедительно: если самого Горького одаривают особняком миллионера Рябушинского, усадьбой в подмосковных Горках и виллой в Крыму, а Алексею Толстому жалуют особняк в Царскосельском парке в Пушкине, апартаменты в Ленинграде и Москве и три персональных автомобиля, то почему бы не продемонстрировать высочайшую милость Шаляпину и щедро не подарить ему ранее у него же и отобранное? Да не оскудеет рука дающего…
Но оказывается — желания советских вождей для Шаляпина не священны, он брезгливо отвергает пошлость примитивного подкупа и торга. Реакция «шалого» Шаляпина лишена умиления щедрой барской милостью, она однозначна и трезва. «Насчет скалы и сокровищ — это, конечно, вздор! — отвечает он Горькому. — Скалу я хотел иметь тогда, когда был полон вздорными мечтами о Шильонском замке искусства. Эти мечты утонули, и их уже не вытащить мне ни на какую скалу: на что мне она?»
Однако отношения Алексея Максимовича и Федора Ивановича остаются до поры вполне доверительными, во всяком случае со стороны Шаляпина.
Тем временем миф о «раскаившемся грешнике» никак не выстраивается. Горький раздражен: обещание Сталину не выполнено. Взрыв негодования писателя вызвало переиздание «Страниц из моей жизни» в дополненном артистом варианте, а затем его книги «Маска и душа» — Шаляпин вызывающе открыто демонстрировал достоинство, приверженность к свободе и, наконец, строптивую непокорность, своенравное неподчинение, что было особенно оскорбительно и Горькому, и властям.
…Пока же Горький живет в Италии, в Сорренто, Шаляпин изредка навещает его; встречаются они и в Риме. В Европе интерес к Горькому резко упал, его почти не издают; в трудные моменты Алексей Максимович обращается к другу и всегда получает от Федора Ивановича материальную поддержку. После выхода в Америке «Страниц из моей жизни» Шаляпин посылает Горькому гонорар — 2500 долларов. Но именно эта книга станет поводом к неизбежному осложнению отношений.
Еще в 1926 году Шаляпин узнал о том, что «Страницы…» без ведома авторов выпускаются советским издательством «Прибой». Все надежды Горького могли быть связаны лишь с советскими издательствами, и он прямо пишет Шаляпину:
«Я к этому делу не хочу иметь никакого отношения и от тех американских денег, которые ты мне отчислил на мою долю, — отказываюсь». Шаляпин еще не разобрался в мотивах поведения Горького и с недоумением пишет ему: «Тон твоего письма показался мне обидным. Если я и беспокоился о материальной стороне этой книги, то это было для того, чтобы ты получил несколько тысяч долларов, которые для тебя, вероятно, были бы не лишними».
Горький перед выбором: возвращаться в Советский Союз «основателем социалистического реализма» или прозябать на Западе забытым русским литератором. Прожитые в Европе годы определили выбор: Горький окончательно отрекся от себя, вступил на путь лжи и демагогического лукавства. И потому разрыв с Шаляпиным, не желавшим идти на сближение с советскими властями, в конечном счете сделался неминуем.
Внучка Шаляпина Лидия Либерати вспоминала:
«В 1929 году Шаляпин давал первое послереволюционное выступление в Риме (он пел Бориса в Королевской опере), на этот спектакль вместе со всей семьей из Сорренто приехал Максим Горький… После спектакля, чтобы отпраздновать успех, выпавший на долю Шаляпина, все отправились ужинать в ресторан „Библиотека“, расположенный в погребах, своды которых были заставлены, наподобие книжных полок, бесчисленными бутылками.
По просьбе Горького Шаляпин запел, и на его голос сбежались со всего ресторана любопытные клиенты и служащие. А когда стало известно, что вместе с Шаляпиным находится Максим Горький, очень популярный тогда в Италии, многие захотели получить автографы знаменитостей, и в ресторане началась такая давка, что дирекции пришлось вызывать на помощь карабинеров, чтобы восстановить порядок».
После этой, казалось бы, радостной встречи с певцом и его семьей Горький пишет о Шаляпине:
«Он скоро умрет. За эти три года он очень одряхлел, точно уже боролся со смертью, и, не победив, она жестко измяла его… Кожа его лица стала дряблой, и лицо великого артиста, послушное малейшим волнениям чувства, утратило изумительную способность говорить больше и лучше, чем могут сказать самые красивые слова…»
Читая заметки Горького 1929 года, понимаешь: предательство совершилось, дальнейшее развитие событий лишь подтверждает его. Право же, как хочется Горькому выдать желаемое за действительное, объявить свой жестокий приговор истинным, справедливым, окончательным, не подлежащим сомнению! Поспешил: впереди у Шаляпина еще восемь лет богатой событиями жизни — спектакли, концерты, триумфальные гастроли в разных частях мира, звуковой фильм «Дон Кихот», собственные мемуары… Не странно ли, что столь мрачный прогноз никак не согласуется с впечатлениями свидетелей этой встречи? Скорее всего, здесь выплеснулись тяжелые настроения самого Горького. О том же знаменательном вечере вспоминала невестка писателя Н. А. Пешкова (Тимоша): вся семья была в приподнятом настроении. В театре Королевской оперы шел «Борис Годунов». Шаляпин, как обычно, имел огромный успех. После спектакля отправились в таверну «Библиотека»: «Алексей Максимович и Максим много интересного рассказывали о Советском Союзе. В заключение Алексей Максимович сказал Федору Ивановичу: „Поезжай на родину, посмотри на строительство новой жизни, на новых людей… ты захочешь остаться там, я уверен“.
Мария Валентиновна вдруг решительно заявила: „В Советский Союз ты поедешь только через мой труп“». Все замолчали. Мрачное предсказание сбылось — спустя 55 лет…
Федор Иванович в своих воспоминаниях пишет:
«Я… решительно отказался, сказав, что ехать туда не хочу. Не хочу потому, что не имею веры в возможность для меня там жить и работать, как я понимаю жизнь и работу. И не то что я боюсь кого-либо из правителей или вождей в отдельности, я боюсь, так сказать, всего уклада отношений, боюсь „аппарата“… В один прекрасный день какое-нибудь собрание, какая-нибудь коллегия могут уничтожить все, что мне обещано. Я, например, захочу поехать за границу, а меня оставят, заставят и нишкни — никуда не выпустят… А по разбойному характеру моему я очень люблю быть свободным, и никаких приказаний — ни царских, ни комиссарских — не переношу».
Артист имел собственный четкий взгляд на происходившие события. И этого «вздорного самоуправства» ангажированный советской властью Горький ему простить не мог.
Сталин, как известно, с конца 1920-х годов выстраивал имидж процветающей социалистической державы, потемкинские деревни демонстрировались знаменитым западным гостям. В пространство этого яркого театрализованного пропагандистского представления вписывалась широко рекламируемая кампания по возвращению эмигрантов — великодушно прощенных детей России, счастливо обретающих родину. Одни приезжали по собственной воле — А. Н. Толстой, С. С. Прокофьев, С. Т. Конёнков, А. И. Куприн… За другими, «строптивыми», началась охота — засылали «послов» к М. Чехову, Стравинскому, Рахманинову, Бунину.
В России у Шаляпина оставались заложники: дочь Ирина и первая жена Иола Игнатьевна, это обязывало к осторожности. Тем не менее он писал дочери: «Я у вас там слыву отчаянным преступником… Пошлют на Соловки… Я стар для таких прогулок».
А в парижских книжных магазинах появилось советское издание «Страниц из моей жизни», выпущенное издательством «Прибой». Адвокат Шаляпина Д. Печорин (муж сестры Марии Валентиновны Терезы) потребовал конфискации всех экземпляров книги, поступивших в продажу, и предъявил иск акционерному обществу «Международная книга», торгпредству и фирме «Бреннер и К°». Нанесенный Шаляпину моральный и материальный ущерб оценили в 100 тысяч франков. Суд решил: «Торговое представительство СССР привлечено к ответственности во Франции перед коммерческим трибуналом Сены на законном основании». Шаляпин выиграл дело, хотя и получил компенсацию за ущерб в сокращенном размере. Но так же, как и в 1927 году, когда помощь артиста нищим русским детям расценили на родине финансовой поддержкой белоэмиграции, эпизод с книгой разросся в «скандальный иск Шаляпина к Советской власти».
В августе 1930 года Горький пишет Шаляпину резкое письмо, которое до адресата не доходит. По версии сына артиста, Федора Федоровича, его спрятала Мария Валентиновна, не желая огорчать мужа. Но следующее письмо Горького Шаляпин получил.
«…писал я тебе о нелепости и постыдности твоего иска к Советской власти, а она — что бы ни говорили негодяи — власть наиболее разумных рабочих и крестьян, которые энергично и успешно ведут всю массу рабочего народа к строительству нового государства, — убеждает Горький Шаляпина. — Я совершенно уверен, что дрянное это дело ты не сам выдумал, а тебе внушили его окружающие тебя паразиты, и все это они затеяли для того, чтобы окончательно закрыть пред тобою двери на родину. (Горький, конечно, имеет в виду Марию Валентиновну. — В. Д.) Не знаю, — продолжает Горький, — на чем твой адвокат построил иск, но — позволь напомнить тебе, что к твоим „Запискам“ я тоже имею некоторое отношение: возникли они по моей инициативе, я уговорил тебя диктовать час в день стенографистке Евдокии Петровне… стенограмма обработана и редактирована мною, рукопись написана моей рукой, ты, наверное, не забыл, что „Записки“ были напечатаны в журнале „Летопись“, за что тебе было заплачено 500 рублей за лист. Я, конечно, помню, что с американского издания в 26 г. ты прислал мне 2500 долларов. Каюсь, что принял эти деньги! Но из них я уплатил долг мой тебе 1200 долларов.
Все это я напоминаю тебе для того, чтобы сказать: „Записки“ твои на три четверти — мой труд. Если тебе внушили, что ты имеешь юридическое право считать их своей собственностью, — морального права твоего так постыдно распоряжаться этой „собственностью“ я за тобой не признаю.
По праву старой дружбы я советую тебе: не позорь себя! Этот твой иск ложится на память о тебе грязным пятном. Поверь, что не только одни русские беспощадно осудят тебя за твою жадность к деньгам… Не позволяй негодяям играть тобой как пешкой. Такой великий, прекрасный артист и так позорно ведешь себя!»
Публицистическая интонация письма объяснима: оно предназначается не столько Шаляпину, сколько советскому «общественному мнению». Вариант текста тут же публикуется в «Известиях» и одновременно направляется полпреду СССР во Франции В. С. Довгалевскому.
Дружеский союз Шаляпина с Горьким завершился трагическим разрывом.
«Что же произошло? — горько вопрошал артист и отвечал весьма определенно — Произошло, оказывается, то, что мы вдруг стали различно понимать и оценивать происходящее в России. Я думаю, что в жизни, как и в искусстве, двух правд не бывает — есть только одна правда… Все эти русские мужики — Алексеевы, Мамонтовы, Морозовы, Щукины — какие все это козыри в игре нации. Ну а теперь это — кулаки, вредный элемент, подлежащий беспощадному искоренению!.. И как обидно мне знать теперь, что они считаются врагами народа, которых надо бить, и что эту мысль, оказывается, разделяет мой первый друг Горький».
Да, Горький открыто становится в ряды рьяных обличителей, тех, кто создавал Шаляпину репутацию сутяги, сквалыги, к тому же не имеющему весомых прав на книгу, написанную «на три четверти» (?!) самим Алексеем Максимовичем. Когда-то восхищавшийся изумительными рассказами друга, Горький теперь публично отрицает саму мысль о том, что Шаляпин вообще способен сочинить какие-либо мемуары…
Да что — мемуары!
Расхождения Шаляпина и Горького имели глубокий мировоззренческий характер. Когда-то, в 1896 году, Горький делился с Е. П. Пешковой пониманием своей правды жизни и верности ее постулатам. Они были близки и Шаляпину — и как художнику, и как человеку. Теперь, в 1929 году, Горький в письме Е. Д. Кусковой без обиняков признавался: «Я искреннейше и непоколебимо ненавижу правду, которая на 99 процентов есть мерзость и ложь. Я знаю, что 150-миллионной массе вредно, и что людям необходима другая правда». А в беседе с начинающими литераторами в июне 1931 года, в очередной свой приезд из Сорренто в Москву, высказывался с неменьшей прямотой: «Надо поставить перед собой вопрос: во-первых, что такое правда? И во-вторых — для чего нужна нам правда и какая? Какая правда важнее? Та правда, которая отмирает, или та, которую мы строим? Нельзя ли принести в жертву нашей правде некоторую часть той, старой правды? На мой взгляд, можно. Мы находимся в состоянии войны против огромного старого мира, черт бы его побрал с его старой правдой! Нам необходимо утвердить свою». (Напомним: книга о Беломорканале открывалась статьей М. Горького «Правда социализма».)
Двойственность, неопределенность, умозрительность такой идеологической установки озадачивают и даже обескураживают. Что мог бы ответить Шаляпин на столь размытое понимание правды? Разве что с недоумением процитировать Сальери: «Нет правды на земле. Но правды нет и выше…»
Очевидно, выявившееся расхождение в мировоззренческих, эстетических, политических, житейских взглядах бывших друзей и, конечно, грубый и оскорбительный намек Горького на творческую немощь, литературную несостоятельность Шаляпина неизбежно вели к разрыву. Для Шаляпина культура, искусство — это высшее откровение, свобода созидания, творческой мысли и чувства, природной фантазии, полет художественного вдохновения художника и души человеческой. Для Горького 1930-х годов культура — это прежде всего непримиримая борьба с природой, ее естественным развитием. «Культура есть организованное разумом насилие над зоологическими инстинктами людей». …По сути дела, Горький отказывал человеку, художнику, личности в правах на независимое самовыявление, на свободомыслие, на созидание, на творчество. «Индивидуализм как основа развития культуры выдохся, отжил свой век. Употребляется ли ради развития сознания человека насилие над ним? Я говорю да!» — категорически утверждал Горький в статье «Гуманистам» в «Правде» 11 декабря 1930 года.
Разрыв с Горьким — очень тяжелый удар для Федора Ивановича. Достойным выходом из положения могла стать только новая книга! И она была написана: накануне шестидесятилетия Шаляпина, в 1932 году, в парижском русском издательстве «Современные записки» вышла «Маска и душа».