ВЕЛИКИЙ ПРАВДОЛЮБЕЦ

ВЕЛИКИЙ ПРАВДОЛЮБЕЦ

Где я? В русском театре?

Чтобы петь, надо дышать, а нет дыхания…

Ф. И. Шаляпин

А. И. Герцен как-то сказал о русском актере М. С. Щепкине: он первым стал нетеатральным на театре. Спустя десятилетия К. С. Станиславский заметил: «Был Щепкин. Создал русскую школу, которой мы считаем себя продолжателями. Явился Шаляпин. Он тот же Щепкин, законодатель в оперном деле».

Федор Иванович Шаляпин стал художественным символом эпохи. Восприимчивая натура артиста вобрала в себя глубинный смысл художественных открытий во всех областях искусства. Его сценические образы несли в себе поистине шекспировскую мощь, и современники неслучайно связывали его с титанами Микеланджело. Многогранность великого артиста, его талантливость в различных областях искусства напоминали о людях эпохи Возрождения и великих его предшественниках. «Ты в русском искусстве музыки первый, как в искусстве слова первый — Толстой», — писал Шаляпину Горький и добавлял: «В русском искусстве Шаляпин — эпоха как Пушкин». А композитор и музыковед Б. Асафьев называл певца «художником типа Гёте».

Да и сам Шаляпин не преуменьшал своей значимости в искусстве. В письме Ирине от 12 июля 1931 года артист выражает недовольство лондонской критикой:

«Они толкуют об игре, о пении, но, не будучи специалистами, не знают, что значит „отношения“ красок, то есть никаких „вздохов“ от света к тени и наоборот. Идя к концу моей карьеры, я начинаю думать (прости, что нескромно, и оставь между нами), что в моем искусстве я „РЕМБРАНДТ“. Никто и ничто кругом меня это не понимает, но многие начинают чувствовать, что тут есть что-то такое, что непохоже ни на прошлое театра (в опере, конечно!), ни на настоящее, а многие думают, что и в будущем это вопрос долгих десятков, а может быть, и сотен лет».

Имя Шаляпина стало нарицательным. Когда в 1927 году в «матче века» Александр Алёхин выиграл у великого шахматиста X. Р. Касабланки первенство мира, тот с удивлением воскликнул: «Господа! Я думаю, Алёхин — Шаляпин шахмат!» Другую, более весомую и яркую образную метафору гроссмейстеру подобрать было трудно. Как и Станиславскому, который, восхищаясь работами театральной художницы Н. П. Ламановой, восторженно восклицал: «Это второй Шаляпин в своем деле! Талант! Самородок!»

Понятия правды жизни и правды искусства для Шаляпина чрезвычайно близки, неразрывны. Жизненная правда — это непременная основа правды художественной, несущей в себе неотразимую силу образности, сценического обобщения, это главный постулат творчества.

«Никакая работа не может быть плодотворной, если в ее основе не лежит какой-либо идеальный принцип, — утверждал Шаляпин. — В основу моей работы над собою я положил борьбу с этими мамонтовскими „кукишками“ — с пустым блеском, заменяющим внутреннюю яркость, с надуманной сложностью, убивающей прекрасную простоту, с ходульной эффектностью, уродующей величие…

Можно по-разному понимать, что такое красота. Каждый может иметь на этот счет свое особое мнение. Но о том, что такое правда чувства, спорить нельзя. Она очевидна и осязаема. Двух правд не бывает. Единственно правильным путем к красоте я поэтому избрал для себя правду».

Вс. Э. Мейерхольд, к театральным исканиям которого Шаляпин относился с настороженностью, тем не менее очень точно и глубоко определил природу шаляпинского понимания сценической правды:

«Он сумел удержаться как бы на гребне крыши с двумя уклонами, не падая ни в сторону уклона натурализма, ни в сторону уклона той оперной условности, которая пришла к нам из Италии XVIII века, когда для певца важно было в совершенстве показать искусство производить рулады, когда отсутствовала всякая связь между либретто и музыкой. В игре Шаляпина всегда правда, но не жизненная, а театральная правда. Она всегда приподнята над жизнью — это несколько разукрашенная правда искусства».

Огромный талант и высочайшее мастерство позволили Шаляпину стать артистом поистине синтетическим, обусловили его исключительную требовательность к художественному ансамблю в самом широком смысле этого понятия. Он представлял спектакль в художественной целостности и того же требовал от декораторов, балетмейстеров, режиссеров, дирижеров, артистов, костюмеров, осветителей, монтировщиков сцены. «Настоящий театр не только индивидуальное творчество, а и коллективное действие, требующее полной гармонии всех частей, — убежден Шаляпин. — Ведь для того, чтобы в опере Римского-Корсакова был до совершенства хороший Сальери, нужен до совершенства хороший партнер — Моцарт. Нельзя же считать хорошим спектаклем такой, в котором, скажем, превосходный Санчо Панса и убогий Дон Кихот». Но достичь желаемого ансамбля в реальности Шаляпину крайне трудно, если не недостижимо, ибо равных Шаляпину партнеров в отечественном и мировом театре практически не было.

Шаляпина раздражали как натуралистические, так и модернистские ухищрения на сцене. Искатель нового, он верил в животворную силу развивающихся традиций. «Я не представляю себе, — писал Шаляпин, — что в поэзии, например, может всецело одряхлеть традиция Пушкина, в живописи — традиция итальянского Ренессанса и Рембрандта, в музыке — традиция Баха, Моцарта и Бетховена. И уж никак не могу вообразить и признать, чтобы в театральном искусстве могла когда-нибудь одряхлеть та бессмертная традиция, которая в фокусе сцены ставит живую личность актера, душу актера и богоподобное слово. Между тем, к великому несчастью театра и театральной молодежи, поколеблена именно эта священная сценическая традиция. Поколеблена она людьми, которые силятся во что бы то ни стало придумать что-то новое, хотя бы для этого пришлось насиловать природу театра… Мусоргский — великий новатор, но никогда не был насильником. Станиславский, обновляя театральные представления, никуда не ушел от человеческого чувства и никогда не думал что-нибудь делать насильно только для того, чтобы быть новатором».

С тревогой размышлял Шаляпин о судьбе русской песни: «Народ, который страдал в темных глубинах жизни, пел страдальческие и до отчаяния веселые песни. Что случилось с ним, что он песни эти забыл и запел частушку, эту удручающую, эту невыносимую и бездарную пошлость? Уж не фабрика ли тут виновата? (Шаляпин имел в виду нашествие элементов городского быта и моды на массовую культурную продукцию. — В. Д.) Этого объяснить не берусь. Знаю только, что эта частушка — не песня, а сорока, и даже не натуральная, а похабно озорником раскрашенная».

Это написано 80 лет назад, но сегодня, в пору тотального информационного бума, когда воздействие стереотипов и шаблонов массовой культуры многократно возросло, тревога Шаляпина звучит актуально. Разве мы не знаем о вымирании вековечных культурных промыслов и традиций, об утере культуры пения в деревне и разрушающего воздействия модных атрибутов массовой культуры, влекущего за собой вымывание и исчезновение многих музыкальных и обрядовых традиций?

Когда-то Вл. И. Немирович-Данченко обмолвился: «Про Шаляпина кто-то сказал: когда Бог создавал его, то был в особенно хорошем настроении, создавая на радость всем».

Творческая свобода и независимость Шаляпина выражались в самых разных и подчас непредсказуемых художественных импровизациях. Шаляпин расширял, обогащал, преобразовывал окружающую жизнь вдохновением, настроением, жизнелюбием, правдой чувства, брызжущим талантом, веселым озорством. Природная радость бытия, свобода духовного порыва, самовыражения, интерес к жизни проявлялись по-разному.

Существует множество воспоминаний очевидцев о том, как Шаляпин легко театрализовывал любую житейскую ситуацию, превращая ее в увлекательное представление. Путешествуя с Коровиным по Волге, он колоритно изображал богатого купца, торговца дровами, и пассажирам парохода оставалось только удивляться поразительному внешнему сходству мрачного купца с известным артистом.

Мемуаристы рассказывают, как в 1931 году, решив развлечь своих спутников, Федор Иванович разыграл на парижской улице целый спектакль. Войдя в сговор с неудачливым уличным слепым певцом-гитаристом, Шаляпин решил помочь ему обогатиться.

«Шаляпин… вдруг выдернул одну руку из рукава своего пальто, сделав этим себя одноруким, и, сняв с головы кепку, опустил гривой на лоб волосы, надел на глаза солнечные очки, стал, пригнувшись, рядом со слепым и говорит:

— Начинайте!..

Люди, слушая слепых, приходили в изумление от их голосов и пения, не подозревая здесь Шаляпина. В кепку и шляпу посыпались мелкие монеты. Один француз, которому, как видно, очень понравилось пение, подходит к слепым и опускает пятифранковый билет сперва в шляпу, а потом перекладывает его в кепку, видя в Шаляпине более несчастного…

Поют. Поют еще лучше. Посыпались уже не только монеты, но и кредитки. Шаляпин взял, как видно, себе на память пятифранковый билет, взамен его в руку слепого сунул свой стофранковый. Потом, пересыпав в шляпу из своей кепки деньги, что-то слепому сказал и подал на прощанье руку. Слепой вцепился в руку Шаляпина, не отпускает его и все что-то взволнованно говорит. Шаляпин, съежившись от сильного рукопожатия, говорит слепому:

— Извини, коллега! Никак не могу. Очень занят, очень спешу.

И с силой вытягивает руку.

Громко рассмеявшись, подходит к своим спутникам, говоря:

— Перемял все косточки, не хотел отпустить, умолял работать вместе. Так что, — продолжил Шаляпин, — выгонят из оперы, не пропаду».

В 1901 году Шаляпин выступил в Милане на сцене театра «Ла Скала» в опере А. Бойто «Мефистофель». Триумфальный успех знаменовал выход русского артиста в европейское, а вскоре и мировое культурное пространство. Федор Иванович вошел в ряд знаменитых тогда оперных гастролеров, мировых звезд, таких как Маттиа Баттистини, Анджело Мазини, Мария Зембрих, Мария Гай, и вскоре опередил их в своей артистической славе. Россия стала Шаляпину тесна, и, чтобы сохранить его в труппе Большого и Мариинского театров, директору императорских театров В. А. Теляковскому оставалось только подстраиваться под насыщенный выступлениями гастрольный календарь певца. Для Шаляпина перестали существовать территориальные границы, он легко преодолевал культурные барьеры, утверждая своим творчеством национальную культуру, доказывая, что подлинный талант принадлежит не только своей стране, а всему миру, времени, эпохе.

Триумфальные гастроли Шаляпина прервала Первая мировая война, потом — большевистский переворот в России. Но очевидно: Шаляпин утвердил безусловное право Художника на свободу творчества, поставил его выше идеологии и национальной ограниченности, открыл дорогу отечественной культуре в современный мир. В 1920-х годах в мировой культуре утверждали себя Рахманинов, Дягилев, Анна Павлова, Михаил Чехов, Александр Вертинский, Владимир Горовиц и другие. Судьбы их складывались по-разному, ради освобождения от личностного и творческого закабаления они часто обрекали себя на скитальчество, бесприютность, нищету, но сохраняли достоинство Художника.

Шаляпин не мог принять жизненных стандартов Советской России. Трудно представить, как «вписался» бы артист в реальность 1930-х годов, если бы вдруг последовал совету Горького, Сталина и Ворошилова переселиться в СССР. Вполне вероятно, что его, как Горького и Алексея Толстого, поначалу облагодетельствовали бы апартаментами, дачами, машинами, званиями. Но как можно согласовать его творчество, скажем, с концепцией В. Маяковского, программно изложенной им по возвращении из заграничного путешествия в 1926 году, кстати, тогда же написавшего известное «Письмо Горькому»: «С моей точки зрения, лучшим поэтическим произведением будет то, которое написано по социальному заказу Коминтерна, имеющее целевую установку на победу пролетариата…»

В самом деле, как бы воспринял Шаляпин обязательные к исполнению разного рода руководящие «идеологические указания» 1920–1930-х годов? Если Маяковский и Горький сознательно шли навстречу «аппарату» и упаковывали свое творчество в смирительную рубашку циркуляров и постановлений ЦК ВКП(б), то Шаляпин такие «повороты событий» и аппаратные игры не мог бы принять ни при каких условиях.

Природная проницательность художника, жизненный опыт, высокое нравственное чувство помогали артисту ориентироваться в жизни глубже и тоньше, чем иным мыслителям и политикам. Прожив в Советской России почти пять лет, Шаляпин знал цену обещаниям и «гарантиям», которые время от времени доставляли ему «ходоки из Москвы», и имел все основания сомневаться в том, что, вернувшись на родину, не потеряет свободы и не попадет в Соловецкий лагерь как «враг народа». Дети певца Татьяна и Федор рассказывали, что отец не исключал и возможного «несчастного случая». Что ж, и этот домысел вполне обоснованный: вспомним, как в 1948 году был «ликвидирован» в спровоцированной автокатастрофе ставший неугодным великий режиссер С. М. Михоэлс, в ту пору народный артист СССР и лауреат сталинских и множества других премий.

Свободолюбивая и независимая натура Шаляпина не могла вписаться в шоры большевистского «образа жизни». Попытки «национализировать Шаляпина», вброшенный в возбужденную толпу погромный лозунг «талант нарушает равенство» породили у артиста сопротивление режиму, протест против тотального насилия: отъезд из Советской России стал неизбежным.

Осознание Художником своей значимости непременно предполагает его творческую реализацию, соответствующую масштабу его таланта. Отказ от такого намерения означает измену своему Призванию, Искусству, Судьбе. Приняв необходимость существования в условиях несвободы, Художник тем самым освобождается от ответственности за собственное творчество, отказывается от себя в угоду власти. Покидая Россию, Шаляпин искал не только свободу житейского существования, он выбирал свободу художественного и духовного самовыражения.

Из России Шаляпин уехал, когда ему исполнилось 49 лет. К этому времени он прочно вошел в мировую культуру не только сценическими шедеврами, но и своей неповторимой индивидуальностью, личностью, он стал выразителем настроений целых поколений, образом времени. Шаляпин обрел у отечественной и зарубежной публики репутацию Художника и Гражданина, воплощающего национальный характер в его неповторимом и универсальном выражении.

В 1991 году постановление Совета министров РСФСР о возвращении Шаляпину звания народного артиста восприняли в СССР с чувством глубокого удовлетворения, как торжество долгожданной справедливости. Но ведь неведомо, как бы сам Шаляпин, скажем, принял этот указ? Как долгожданную реабилитацию? Как вымоленное высочайшее прощение за совершенные некогда грехи? Или посмотрел бы на эти акции с высоты своего художественного авторитета и отверг эти шумные «аппаратные» мероприятия как пустую и ненужную суету? Характер, как известно, у Федора Ивановича был сложный, непредсказуемый, но среди прочих качеств достоинство Художника он ставил превыше других…

Духовная независимость, творческая свобода — это воздух, которым Шаляпин живет и дышит. Ему ненавистны стадное поклонение идеологическим фетишам, административный произвол, глумление над слабым и поверженным, презрение к человеку. Ему претят кичливая демонстрация классового превосходства, диктат социального неравенства, в каких бы формах это ни проявлялось.

Такая гражданская, этическая и художественная позиция великого артиста не могла остаться незамеченной публикой и творцами искусства. И в сознании советских поколений она явно или подспудно — «по умолчанию» — всегда присутствовала как высокий нравственный постулат.

1960-е годы в жизни России отразили смену идеологических приоритетов, обозначили новую шкалу поступков современного человека. Советская идеология, как известно, все «частное» рассматривала сквозь призму «общественной пользы». В противовес этой догме искусство, как и наука, подняло престиж личной воли, личного решения, действенного поступка. Проявлялось это по-разному. «Частный человек» начинает сопротивляться, прорывает блокаду официальных ценностей, защищает честь, достоинство, самосознание в своем приватном и социальном пространстве.

В 1968 году вышла и сразу исчезла с прилавков книга И. Кона «Социология личности». Автор, в противовес официозу, провозглашавшему основой свободы право личности на труд, утверждал: «…логической предпосылкой и необходимым историческим условием всех других свобод является свобода перемещения. Ограничение ее инстинктивно воспринимается и животными, и человеком как несвобода. Тюрьма определяется не столько наличием решеток или недостатком комфорта, сколько тем, что это место, в котором человека держат помимо его воли».

В 1960-х годах в жизнь входило молодое поколение родившихся после войны, возбужденное исповедальной смелостью, искренностью искусства послесталинской «оттепели». Меняются предпочтения публики и художественные ориентиры. В творческой среде этих лет с нарастающей энергией утверждается новый тип художника, осознающего свою значимость, готовность к поступку, к самоутверждению любой ценой, вплоть до подвижничества. Инакомыслие овладевает талантом, пробуждает совесть и индивидуальный разум, обостряет чувство моральной ответственности.

Это стремление со всей очевидностью выразилось в писательской среде, в кинематографе, изобразительном искусстве, в музыке, театре, оно настоятельно требовало выхода в широкое пространство. В реальности это оборачивалось добровольной или насильственной эмиграцией или жесткой дискриминацией на родине, вплоть до запрета на профессию. Здесь могут быть представлены художники самых разных масштабов и творческих направлений: в литературе — Виктор Некрасов, Борис Пастернак, Анна Ахматова, Александр Солженицын, Василий Аксенов, Андрей Синявский, Владимир Войнович, Иосиф Бродский, в кинематографе — Андрей Тарковский, в изобразительном искусстве — Эрнст Неизвестный, Михаил Шемякин, Олег Целков, в музыке — Мстислав Ростропович, Галина Вишневская, Альфред Шнитке, в театре — Юрий Любимов, Владимир Высоцкий, в балете — Михаил Барышников, Рудольф Нуреев, Наталья Макарова, чета Пановых и другие. Может быть, в балете оказалось больше отчаявшихся беглецов потому, что век публичного творчества здесь чрезвычайно короток и боязнь не успеть самоутвердиться в молодые годы ощущается особенно остро и даже трагически: талантливый премьер Мариинского театра Юрий Соловьев, осознав безысходность ситуации, невозможность выхода на мировую сцену, покончил жизнь самоубийством…

Должно было пройти время, кардинально измениться политическая атмосфера, чтобы в нынешнем отечественном сознании выход художника в мировое пространство перестал быть криминалом и не воспринимался властями и «общественным мнением» как дерзкий вызов, позорный факт «измены отечеству». Переосмысление шло медленно и трудно, и увидеть его сквозь призму сознания творческой личности, в смене исторической и художественной парадигмы оказалось возможным только в 1990-х годах, в пору очевидного исторического излома, краха советского режима.

Когда в 1987 году 25-летний солист Красноярского оперного театра Дмитрий Хворостовский получил в Москве первую премию на Всесоюзном конкурсе певцов имени М. И. Глинки, восторженная критика прочила ему в России блестящее будущее. Но слава настигла Хворостовского не только на родине, но и за ее пределами. Уже через год, в 1989 году, Хворостовский выступает в Кардиффе, в Англии, и на конкурсе «Лучший голос» получает звание «Певца мира». Триумфальный дебют в Нью-Йорке в 1990 году укрепил положение Хворостовского на мировой сцене и не помешал в 1995 году, в постсоветской уже России, стать народным артистом и лауреатом Госпремии. Хворостовский — признанная «звезда», его партнеры — Пласидо Доминго, Роландо Вильясон. Журнал «Тайм» в 2007 году — тот самый, который в течение многих лет оформлял Борис Федорович Шаляпин, — публикует «список самых влиятельных людей в мире, чья власть, талант и моральный пример изменяют мир» и включает в него имя Хворостовского. И приобретенное австрийское гражданство — не позор и не несчастье, оно не мешает Хворостовскому оставаться гордостью отечественного искусства, выступать в российских театрах, как не мешает французское гражданство певице Анне Нетребко, чья мировая известность началась в середине 1990-х годов с европейских и американских гастролей и сегодня достигла своих вершин.

В 1993 году Анна Нетребко получила первую премию в Смоленске на конкурсе имени М. И. Глинки, вскоре была принята в Мариинский театр, с 1994 года гастролирует в Финляндии, Германии, США, выступает в Метрополитен-опере, поет в России. Вокальный талант и редкое обаяние певицы отмечает пресса, в 2002 году на фестивале в Зальцбурге она произвела фурор в партии Доны Анны в опере Моцарта «Дон Жуан».

Перечень российских артистов-звезд можно продолжать, но важно помнить, что первым утвердился в этом высоком артистическом качестве Ф. И. Шаляпин, он проложил дорогу к мировому признанию отечественным талантам.

Федор Иванович горевал о том, что не создал своего театра, однако Б. А. Покровский — режиссер, долгие годы последовательно и успешно развивавший на сцене Большого театра «шаляпинские традиции», с ним категорически не согласился. Широко известно и то, что К. С. Станиславский писал «с Шаляпина» свою «систему», а Вс. Э. Мейерхольд постоянно брал его за образец. Если попытаться широко увидеть социальную и художественную ситуацию России XX века, то, следуя взглядам философа М. М. Бахтина, можно прийти к выводу: в эту пору наступила тотальная карнавализация публичной жизни, активно востребовалась идеологизация сознания, в ходе которой старая картина мира с присущей ей атрибутикой безусловно отвергалась и подчас насильственно, агрессивно внедрялась картина мира с новыми ценностями, стереотипами и наименованиями, с новыми символами веры. Шаляпин, как одна из самых ярких фигур, оказался вовлечен в диалог художественных, идеологических, политических сил и сам иногда оказывался носителем этого карнавализированного бытия, но сумел подняться над ним и утвердиться символом мировой культуры.

Шаляпин создавал свой неповторимый художественный и житейский мир, «свой дом и свою крепость». Как истинно великий художник, артист формировал психологию и мировоззрение своей широчайшей аудитории, сминал национальные границы и границы поколений. Чем был Театр для Шаляпина? Полем высшего духовного откровения, творческого созидания. Театр для Шаляпина — это в шекспировском понимании общее дело человечества, оно требует от Художника участия в совершенствовании жизни, в преобразовании мира, верности себе.

В Театре Шаляпина трагическое диалектически уравновешивалось и гармонически сочеталось с героическим, лирическим, комическим, его Театр будил в человеке веру в себя, в будущее. Шаляпин в Театре слышал пульс жизни и «частного человека», и всего человечества, он слышал весь мир, и мир слышал его, резонировал на его творчество.

Жизнь Федора Ивановича Шаляпина — это воплощение напряженного диалога, длящегося весь XX век, выплеснувшегося и в век XXI. Это диалог культур, диалог независимости, свободы и принуждения, личности и общества, это спор таланта и посредственности, Артиста и толпы, диалог ценностных смыслов, этических, эстетических и духовных идеалов, диалог, в котором Федор Иванович Шаляпин, как великий Художник и Человек, в конечном счете оказался победителем. Его творчество и мироощущение влияли на мир, откликались в сознании и чувствах множества людей. Казанским подростком Федор Иванович пришел в страну лицедеев, покорил своей художественной правдой человечество и остался с ним навсегда.

«Где я? В русском театре?» — последние слова Артиста…