Глава 8 УРОКИ СТОЛИЧНОЙ ДРАМЫ
Глава 8
УРОКИ СТОЛИЧНОЙ ДРАМЫ
20 октября 1894 года почил в Бозе император Александр III. В знак траура театры закрыты почти на полтора месяца, но Панаевской труппе после долгих хлопот разрешили играть оперы. Спектакли пошли удачно. О Шаляпине одобрительно отзываются рецензенты, певцом интересуются знатоки театра, за кулисы приходят известные в художественном мире люди.
Один из таких авторитетных музыкантов — Василий Васильевич Андреев (1861–1918), балалаечник-виртуоз, организатор и руководитель русского народного оркестра. Он сразу оценил талант Шаляпина, проникся к нему теплой симпатией, пригласил к себе. В его доме собирались музыканты, артисты, художники. «Душа моя насыщалась в нем красотой, я смотрел, слушал, учился», — признавался впоследствии Шаляпин.
В. В. Андреев в ту пору еще не имел той блистательной славы, она пришла к нему позже, но «в художественных кругах» уже был известен. В 1889 и 1892 годах его оркестр имел успех в Париже, он стал часто выступать с концертами в Петербурге и Москве. Андреев возрождал и совершенствовал старинные народные инструменты. По остроумному выражению современника, он ухитрился соединить «фрак и балалайку», сделал свой оркестр великолепным музыкальным коллективом, любимым в самых разных слоях российской и европейской публики.
Андреев привлекал к себе простотой общения, открытым дружелюбием, приветливостью. При этом Василий Васильевич за элегантность и изысканность почитался в художественных кругах «законодателем мод». Наблюдая Шаляпина, Андреев, как когда-то Усатов, заботливо советовал певцу, как следует вести себя в обществе.
— Чай пить во фраке не ходят… Фрак требует лаковых ботинок, — иногда осторожно замечал Василий Васильевич.
Федор не обижался, он и сам тяготился своей провинциальной неуклюжестью. «В. В. Андреев усердно и очень умело старался перевоспитать меня. Уговорил остричь длинные „певческие“ волосы, научил прилично одеваться и всячески заботился обо мне», — с благодарностью вспоминал он впоследствии.
Андреевские «пятницы» для Шаляпина — серьезные уроки этики, культуры, познания искусства. Молодой артист подкупал своей необыкновенной восприимчивостью, как губка впитывал он новые впечатления, жадно слушал собеседников. Василий Васильевич целенаправленно расширял круг его знакомых и наконец свел с дирижером Мариинского театра Эдуардом Францевичем Направником (1839–1916).
В дом известного знатока искусства Тертия Ивановича Филиппова (1826–1899) Федора привели В. В. Андреев и новые молодые друзья певца братья Василий и Николай Стюарты. Т. И. Филиппов — фигура колоритная. Член Комитета министров, государственный контролер, убежденный славянофил, он дружил с А. Н. Островским, Ап. А. Григорьевым, М. А. Балакиревым, М. П. Мусоргским, Н. А. Римским-Корсаковым, В. В. Андреевым. Тертий Иванович щедро покровительствовал замечательному исполнителю былин Трофиму Рябинину, известной сказительнице-«вопленице» Орине Федосовой. М. А. Балакирев называл Т. И. Филиппова «другом русской музыки», а Горький почитал его как «крупнейшего любителя и знатока древней русской песни». Помимо высоких государственных чинов Филиппов был активным членом Русского литературного общества, председателем песенной комиссии отделения этнографии Русского географического общества, энергично руководил работой по собиранию, изучению и изданию народных песен, организовывал научные экспедиции по сбору отечественного фольклора.
Федор стал бывать на музыкальных вечерах Филиппова, пел соло и в хоре. В начале января 1895 года Т. И. Филиппов собрал в гостиной многих знаменитостей: играл на рояле приехавший из Москвы вундеркинд Иосиф Гофман, свои чудесные сказы-былины и рекрутские причитания выпевала Орина Федосова. Много лет спустя М. Горький воскрешал свои встречи с Ориной Федосовой в романе-эпопее «Жизнь Клима Самгина»:
«…Полился необыкновенно певучий голос, зазвучали веские, старинные слова. Голос был бабий, но нельзя было подумать, что стихи читает старуха. Помимо добротной красоты слов было в этом голосе что-то нечеловечески ласковое и мудрое… Он (Самгин. — В. Д.) не мог оторвать взгляда своего от игры морщин на измятом, добром лице, от изумительного блеска детских глаз, которые, красноречиво договаривая каждую строку стихов, придавали древним словам живой блеск и обаятельный, мягкий звон… Казалось, что он один в зале, больше никого нет… а сквозь шумок за пределами зала, из прожитых веков, воистину чудесно долетает до него оживший голос героической древности».
«Песельница» воспламенила и воображение Шаляпина: «Я слышал много рассказов, старых песен и былин и до встречи с Федосовой, но только в ее изумительной передаче мне вдруг стала понятна глубокая прелесть народного творчества»…
Федор проникновенно исполнил арию Сусанина, чем растрогал сестру Глинки Людмилу Ивановну Шестакову (1816–1906). Тогда же Шаляпин познакомился с Иваном Федоровичем Горбуновым (1831–1895), актером Малого и затем Александрийского театра.
Горбунов прекрасно играл характерные роли в пьесах A. Н. Островского, но особенно прославился как непревзойденный рассказчик и исполнитель драматических импровизаций и собственных жанровых зарисовок. В написанных им «Сценах из народного быта» изображались крестьяне, купцы, мастеровые, приказчики, генералы, городские обыватели. «Впервые видел я, как человек двумя-тремя словами, соответствующей интонацией и мимикой может показать целую картину. Слушая его бытовые сценки, я с изумлением чувствовал, что это человек магически извлекает из жизни Бузулуков, Самар, Астраханей и всех городов, в которых я бывал и откуда вынес множество хаотических впечатлений, отложившихся на душе моей серой пылью скуки». Ценнейший урок актерской наблюдательности, профессиональной фантазии, воображения вынес Шаляпин из цикла юмористических сцен Горбунова о генерале Дитятине, из рассказов «Затмение Солнца», «На большой дороге», «Утро квартального».
Шаляпин не успел близко сойтись с Горбуновым: очень скоро, в конце декабря 1895 года, его не стало. Но певец всегда тепло вспоминал об Иване Федоровиче, считал, что многому научился у него, тоже старался в жизни и на сцене быть свободным и пластичным.
Федору повезло: окружавшие его люди видели в нем не только забавного провинциала и диковинного самородка. B. В. Андреев, Т. И. Филиппов, Л. И. Шестакова разглядели в нем удивительный талант артиста, живой ум, восприимчивую душу, старались помочь ему, щедро делились своим опытом — житейским и художественным.
Вечера у Андреева нередко продолжались в ресторане Лейнера. На втором этаже огромного здания, фасады которого выходили на Невский, набережную Мойки и Большую Морскую, разместился своеобразный артистический клуб. Публика собиралась яркая, талантливая, шумная. Завсегдатаем был Мамонт Дальский, в ту пору премьер Александрийского театра, фигура в Петербурге весьма популярная. С мощным трагическим темпераментом он играл Гамлета, Чацкого в «Горе от ума», Незнамова в «Без вины виноватых», Рогожина в «Идиоте» и самую любимую свою роль — актера Кина в пьесе А. Дюма-отца «Кин, или Гений и беспутство». Известен был Дальский и бурными богемными авантюрами. «Игра — моя жизнь», — говаривал он часто; дерзкая бравада, картежные баталии, кутежи с цыганами принесли ему репутацию «беспутного Кина» — как часто называли его поклонники.
Кстати, мало кто знает и сегодня, что имя Дальского (1865–1918) к вымершему виду древних слонов — мамонтов, живших в ледниковую эпоху в Европе, никакого отношения не имеет. Историк И. Ф. Петровская сообщает: «В списке русских имен имени Мамонта нет, есть Мамант. На визитных карточках Дальского: Мамант. Это древнеримское имя, вошедшее в русские святцы, означает „грудастый“ (лат. mamma — грудь). Надо бы вернуть Дальскому его настоящее имя»[1].
Шаляпин увидел Дальского в спектаклях Александрийского театра. Императорские театры традиционно открывались в России 30 августа, попасть туда бедному провинциалу было трудно: слишком дороги билеты. Но Федор старался не пропускать спектакли дачных антреприз, в которых нередко играли знаменитости, а также различные благотворительные представления с их участием.
Как-то он оказался в летнем театре в Петергофе. В представлении участвовали премьеры Александринки — М. Г. Савина, К. А. Варламов, В. Н. Давыдов, П. Д. Ленский и молодой тогда Юрий Михайлович Юрьев (1872–1948)… На следующий день Юрьев зашел по каким-то делам в Контору императорских театров и увидел среди толпящихся чиновников и артистов шумного блондина — то ли семинариста-бурсака, то ли церковного певчего. Незнакомец привлекал к себе внимание выразительной мимикой и жестикуляцией. Он заметил пристальный взгляд Юрьева и, когда тот собрался уходить, с досадой и при этом добродушно обратился к окружающим:
— Да познакомьте же нас, черт возьми!.. Я все ждал, что вы догадаетесь это сделать, и вот теперь самому приходится быть навязчивым.
Их представили друг другу, и Шаляпин тут же стал восторгаться виденным накануне спектаклем:
— Вчера я был в Петергофском театре… Смотрел вас и сразу узнал… Какой чудесный спектакль!.. Особенно мне понравилась тургеневская вещица… Тургенев! Вот, шут его побери, так писатель!.. Италия, Сорренто, вдали Везувий, луна, гитара, серенада, и на фоне всего тут тебе влюбленная парочка… Дьявольски красиво!.. Так потянуло меня в этот благословенный край!.. А главное, у этого шельмы Ивана Сергеева все в точку!.. Можно было и засахарить. Ничего подобного! Никакой тебе конфеты!..
Юрию Юрьеву, в общем-то привыкшему к назойливым откровениям поклонников, такой непосредственный экспромт показался любопытным: странного вида собеседник говорил о спектакле вычурно, да еще с характерным волжским оканьем, но с пониманием, непосредственно и свежо. Подумалось: откуда у него, казалось бы, мало тронутого культурой, знание эпохи, чувство характера и стиля тургеневского письма? Юрьев с интересом поддержал разговор и немало подивился поведанной ему истории появления Федора в столице и его страстной любви к театру.
Заметив расположение собеседника, Шаляпин рискнул обратиться с просьбой:
— Нельзя ли как-нибудь достать контрамарку в ваш театр? Я и теперь люблю драму более всего… Но к вам так трудно проникать…
И вот спустя несколько дней, когда Юрьев гримировался перед началом «Гамлета» (он играл Лаэрта), в дверь робко постучали. Вошел Шаляпин. Юрьев вручил ему желанную контрамарку и пригласил зайти в антракте. Федор появился после первого акта и сразу же заговорил о Гамлете — Дальском. Юрьев тут же, не мешкая, познакомил знаменитого актера с его новым почитателем, и эта встреча положила начало двадцатилетней дружбе Дальского и Шаляпина.
Федор сразу подчинился неотразимому обаянию Дальского, его таланту, его волевому напору. Чтобы не расставаться со своим кумиром, Федор переселился в «Пале-Рояль», где тот обитал…
Гостиница привлекала внимание броской зазывной рекламой: «Большой меблированный дом „Пале-Рояль“. Санкт-Петербург, Пушкинская улица, дом 20, близ Николаевского вокзала. 175 меблированных комнат от 1 рубля до 10 рублей в сутки, включая постельное белье». Объявление завершалось загадочным предупреждением: «Просят извозчикам не верить». Вероятно, им-то и была ведома истинная репутация отеля.
Тяжеловесное здание «Пале-Рояля», больше похожее на заводской цех, давило своей массой на небольшое пространство улицы, на соседние дома, на памятник Пушкину работы скульптора А. М. Опекушина, фигура поэта казалась здесь крошечной и неуместной.
В «Пале-Рояле» Шаляпин и Дальский жили на пятом этаже. Пыльные портьеры и насекомые в комнатах не омрачали настроения. Шаляпин неразлучен с Дальским. Его удаль, молодечество, желание эпатировать публику импонировали молодому певцу. Несмотря на необузданность, подчас наигранную вспыльчивость, Дальский, по словам театрального критика А. Р. Кугеля, «был способен к хорошим порывам, и душа его была не мелкая». Артистом же Дальский был и в самом деле незаурядным.
Шаляпин не просто увлекался спектаклями Александрийского театра и игрой артистов — он хотел вникнуть в самую суть и логику сценического поведения, пытался понять, возможно ли что-нибудь из увиденного перенести на оперную сцену.
В театр Шаляпин входил обычно со служебного входа и сразу шел в артистическую уборную Дальского или Юрьева, а после спектакля Дальский, Юрьев и Шаляпин нередко заходили «на огонек» к Зое Яковлевой, их большой приятельнице. Она жила на Фонтанке, у Чернышева моста, в ее всегда открытом доме было просто, без чинности.
Зоя Юлиановна Яковлева (Рушиц) пользовалась известностью в петербургских литературных и артистических кругах как прекрасная исполнительница комических ролей в любительских спектаклях, а позднее и как писательница. Ее рассказы и очерки печатались в петербургских газетах, в журнале «Нива», пьесы «Поздно» и «Прибой» ставились в Александрийском театре, в «Комедии» шла ее пьеса «Под крылом его светлости», «открывшая романтическую страничку из жизни князя Потемкина», как писал рецензент «Обозрения театров». Впрочем, выдающимся литературным дарованием Зоя Яковлева не обладала, но добротой, радушием и гостеприимством она была одарена щедро — за это ее и любили.
В квартире Зои Юлиановны — электрическое освещение, в ту пору большая редкость. Лампочка без абажура свисала с потолка в центре комнаты. Яркий, необычный свет, чай с бутербродами, веселое общество привлекали гостей. Во всей обстановке дома, в самой хозяйке, как отмечал Юрьев, «было что-то архиспецифическое, петербургское».
Гости Яковлевой жили тоже неподалеку: Шаляпин и Дальский — на Пушкинской улице, Юрьев — на Ямской. Маленькая квартирка, в которой жил Юрчик — так друзья называли Юрьева, — досталась ему от прежнего владельца, актера И. П. Киселевского, игра которого так восхищала Федора в пору казанской юности. Квартира находилась в одном из уголков города, описанных Ф. М. Достоевским: плотно прижатые кварталы с мрачными многоквартирными домами неопределенной темной окраски, с унылыми проходными дворами. Здесь жили мастеровые, курсистки, студенты, люди неопределенных занятий и квартиры были дешевые.
Мамонт Дальский, высокомерный с бездарностями и неучтивый с дилетантами, внимательно относился к одаренной молодежи, многому научил таких известных в будущем актеров, как М. М. Тарханов, Н. М. Радин. Шаляпин же воспринял уроки Дальского столь основательно, что через шесть лет, в 1901 году, не слишком осведомленный в отношениях артистов рецензент «Новостей дня» писал о Дальском в «Гамлете» едва ли не как о последователе Шаляпина: «Ум и обдуманность просвечивают в каждом движении, в каждом жесте артиста; нечего и говорить, что искусством позы, жеста, вообще тела, что называется сценической технологией, он владеет в совершенстве. Богатство рассыпаемых им на каждом шагу деталей — изумительно. Это — ум, бьющий через край, талант, не знающий границ вдохновения… Это Шаляпин, это драматический Шаляпин, точно так же, как наш великий артист — оперный Дальский». Всеволод Эмильевич Мейерхольд (1874–1942) высоко ценил талант Дальского-трагика и часто цитировал его слова: «Не должно быть у актера совпадения личного настроения с настроением изображаемого лица — это убивает искусство». И действительно, своего Гамлета Дальский играл всегда по-разному. Если был бодр, энергичен — играл Гамлета мечтательным, нежным. Если был настроен задумчиво-лирически — играл с мужеством и страстным пылом. «Я влюбился в Дальского, — рассказывал Мейерхольд, — когда заметил у него легкое и сразу прерванное движение руки к кинжалу при первом обращении к принцу Гамлету короля».
Как и будущие его великие друзья — Горький, Рахманинов, Серов, Коровин, — Шаляпин врастал в поле современного искусства на высокой «романтической волне». Его путь на большую сцену начинался с искреннего увлечения актерами-романтиками — Киселевским, Дальским, Юрьевым. Каждый свободный вечер Федор в Александринке. «Мы так привыкли его видеть в кулисах, что когда он не приходил, нам чего-то не хватало», — вспоминал позднее премьер театра Константин Александрович Варламов.
Ю. М. Юрьев радовался дружбе Шаляпина и Дальского: «Их сблизили общие интересы, оба одаренные, увлекающиеся. Творческие начала у обоих были очень сильны. На этой почве возникали всевозможные планы, мечты, горячие споры… Да что греха таить — надо сознаться, и кутнуть они оба были не прочь!.. Он (Шаляпин. — В. Д.) поклонялся Дальскому и, уверовав в его авторитет, постоянно пользовался его советами, работая над той или другой ролью, стараясь совершенствовать те партии, которые он уже неоднократно исполнял, стремясь с помощью Дальского внести что-то новое, свежее и отступить от закрепленных, по недоразумению именуемых традициями, форм, не повторяя того, что делали его предшественники».
Безусловно, как актер Шаляпин многим обязан Юрьеву и Дальскому. Они часто бывали на оперных спектаклях с участием Федора, а потом втроем обсуждали исполнение. «Пел он прекрасно, но играл, надо прямо сказать, плохо: не владел своей фигурой, жестом, чувствовалась какая-то связанность, но в то же время уже ощущались проблески настоящего творчества», — вспоминал Юрьев.
Однажды Шаляпин пригласил Юрьева на генеральную репетицию оперы Э. Направника «Дубровский», в которой исполнял партию Дубровского-отца.
— Ну как? — спросил он после первого же акта.
— Все бы хорошо, Федя, если бы ты умел справляться с руками, — ответил Юрьев.
— Да, да, мешают, черт их подери! — огорченно согласился Шаляпин. — Не знаю, куда их деть. Болтаются, понимаешь, без толку, как у картонного паяца, которого дергают за ниточку… Видно, никогда с ними не сладишь!
— А вот что, Федя, — посоветовал Юрьев, — постарайся их больше ощущать, не распускай их так, держи покрепче… А для этого на первых порах возьми спичку и отломи от нее две маленьких частички — вот так, как я сейчас это делаю, — и каждую зажми накрепко между большим и средним пальцами. Так и держи, они не будут заметны публике. Ты сразу почувствуешь свои руки, они найдут себе место и не будут, как плети, болтаться без толку. Главное, чтобы не думать, куда их девать. А потом привыкнешь — станешь обходиться без спичек…
Федор попробовал и обрадовался:
— Да-да! Ты прав. Совсем иное ощущение!
Драматический театр все больше увлекал его: «В мои свободные вечера я ходил… не в оперу, а в драму… Началось это с Петербурга… Я с жадностью высматривал, как ведут свои роли наши превосходные артисты и артистки: Савина… Варламов… Давыдов…»
Но Шаляпин не просто поклонник прославленных мастеров Александринки — он хочет проникнуть в самую суть сценического поведения, пытается понять, что из виденного можно перенести в оперу. Дружба с актерами Александрийского театра открыла ему путь на концертную эстраду.
В ту пору в Петербурге было принято устраивать благотворительные концерты в пользу разного рода нуждающихся сообществ. Актеры выступали бесплатно, но публичностью, славой не брезговали и потому легко поддавались на уговоры предприимчивых организаторов. Те в назначенное время приезжали за артистом в наемной карете — обычно старой, расхлябанной, брошенной бывшим владельцем. Подали такую колымагу и Мамонту Дальскому, но выступать ему в этот раз почему-то расхотелось — актер пребывал в дурном расположении духа, вдохновение покинуло его, и он с ленивой капризностью отбивался от напористого студента.
— Как же это так, Мамонт Викторович? Вы стоите на афише… Вас только одного и ждут… Вы — гвоздь нашего концерта, главная приманка… Если вы не приедете — скандал!.. Потребуют деньги обратно!..
— Не потребуют!.. Это благотворительный концерт… Не уговаривайте, все равно не поеду, — категорически заявил Дальский, но после небольшой паузы добавил: — Вот что: я вам дам вместо себя певца… Хотите?
И Дальский уже кричал в коридор:
— Федор Иванович!.. Поди сюда! Скорей!
Долговязый детина не внушал доверия. Между тем Дальский счел проблему решенной:
— Вот он и заменит меня… Познакомьтесь — Шаляпин!
Делать нечего — карета у подъезда. Федор наскоро собрался. По дороге артист пробовал голос, время от времени откашливаясь, сплевывая в окно, приводя в ужас своего спутника. Федор предавался приятным размышлениям: не раз он видел, как разъезжали в экипажах и каретах знатные дамы да архиереи. А теперь — не угодно ли? — он сам едет в карете по главной улице Петербурга — Невскому проспекту! Мимо движется пестрая вечерняя толпа. Шаляпин вспоминал детство, ночи, когда он, служа у сапожника, дышал густым запахом кожи, краски, лака и какой-то особенной материи…
Карета тем временем свернула с Невского на Михайловскую улицу и остановилась перед Дворянским собранием. Студент — распорядитель вечера — толком и не знал, кого он привез вместо Дальского… Пройдет немного лет, петербургский студент Василий Шверубович уедет в родной город Шаляпина Казань играть на провинциальной сцене, а затем обоснуется в Москве, станет знаменитым актером Московского Художественного театра Василием Ивановичем Качаловым, а Федор уже будет восходящей звездой Московской частной русской оперы, и оба тепло вспомнят о своем знакомстве в «Пале-Рояле»…
А сейчас?..
Когда вместо Дальского в артистическую костюмерную вошел Шаляпин, его встретили с нескрываемым разочарованием. Федор заволновался, стал снова пробовать голос. Роскошный зал Дворянского собрания ослепил молодого певца парадным сочетанием темно-малинового бархата кресел с белоснежными стенами и мраморными колоннами, огромными люстрами с тысячами хрустальных слезинок, внезапно вспыхивающими разноцветными искрами… Публика молчалива, сдержанна. Федор запел — и лед равнодушия стал постепенно таять. «Сердца коснулся страх, тотчас же сменившийся радостью. Я запел с большим подъемом. Особенно мне удались „Два гренадера“. В зале поднялся неслыханный мною шум. Меня не отпускали с эстрады. Каждую вещь я должен был петь по два, по три раза и, растроганный, восхищенный настроением публики, готов был петь до утра…»
Теперь Шаляпина стали часто приглашать на благотворительные вечера, он приобрел известность в кругах любителей музыки. Впрочем, скоро и Панаевский театр ушел в прошлое — рекомендации В. В. Андреева, Т. И. Филиппова, Л. И. Шестаковой открыли Федору путь в Мариинский театр. После памятного вечера у Тертия Ивановича, на котором Федор проникновенно исполнил арию Сусанина, «Заклинание цветов» из «Фауста», певца пригласил дирижер Э. Ф. Направник…
Эдуард Францевич Направник, выходец из Чехии, много лет возглавлявший музыкальную часть Мариинского театра, человек замкнутый и скупой на похвалы, молча прослушал Шаляпина, который на публичном прослушивании спел арию Руслана, арию и речитатив Сусанина из четвертого акта «Жизни за царя». «Арию я пел, как поют все артисты, а речитатив — по-своему, как исполняю его и теперь, — вспоминал впоследствии Шаляпин. — Кажется, это вызвало у испытателей моих впечатление, лестное для меня. Помню, Фигнер (известный тенор Мариинского театра. — В. Д.) подошел ко мне, крепко пожал мою руку, и на глазах его были слезы. На другой день мне предложили подписать контракт, и я был зачислен в состав труппы императорских театров».
Жизнь Федора отныне становится более устойчивой, благополучной. Прошло всего полгода с той поры, когда он выпрашивал у Лентовского жалкие полтинники и щеголял в резиновых галошах, не имея лишнего рубля, чтобы починить изношенные сапоги. Теперь у него в руках официальный документ из плотной желтой бумаги: «Дирекция Императорских театров заключила сей контракт с Федором Ивановичем Шаляпиным в качестве певца баса русской оперы на три года, т. е. с 1 февраля 1895 г. по 1 сентября 1898 г. каждый сезон имеет начаться с 30 августа и окончиться 1-го мая, с обязанностью являться к репетициям с 20 августа…» и далее 14 параграфов, до мелочей регламентирующих существование певца на ближайшие три сезона. А в кармане — визитная карточка: «Артист Императорского Мариинского театра Федор Иванович Шаляпин».