ГУБЕРНАТОР СТОЛИЧНОЙ ГУБЕРНИИ
ГУБЕРНАТОР СТОЛИЧНОЙ ГУБЕРНИИ
После парада в Москве светлейший возвращается в Петербург, где с той же энергией, что и на войне, продолжает руководить застройкой города. Петр признавал заслуги Меншикова в благоустройстве будущей столицы. В одном из писем этого года, отправленном из Петербурга, царь писал: «…желаю, дабы Господь Бог ваш дело как наискоряя управил, и вас бы нам здесь видеть, дабы и вы красоту сего Парадиза (в котором добрым участником трудов был и есть) в заплату трудов своих, с нами купно причастником был, чего от сердца желаю. Ибо сие место истинно, как изрядный младенец, что день, преимуществует».[177]
К своему детищу – Петербургу – Петр был неравнодушен, и оценку его внешнего облика он явно преувеличивал. Судя по описанию города, составленному в 1710–1711 годах, он еще не приобрел блеска, позже вызывавшего хвалебные отзывы современников. Будущая столица в это время не имела ни одного монументального здания, город застраивался стихийно, на скорую руку возводились невзрачные деревянные избы, в которых ютились мастеровые люди. Даже дворцы вельмож, в том числе и губернатора Меншикова, были деревянными. Все, что приводило в восторг людей, обозревавших столицу империи в конце жизни Петра, – прямые улицы, вымощенные камнем, аллеи вдоль улиц, освещаемых фонарями, кирпичные дворцы Меншикова, Апраксина, Головкина, Летний дворец Петра и изумительный по красоте Летний сад, собор Петра и Павла, здания Кунсткамеры и Двенадцати коллегий, – возникло много позже. Но и тогда, в 1710–1711 годах, вызывала удивление быстрота возведения на пустынном и заболоченном месте города с 750–800 дворами, грандиозным Адмиралтейством, со стапелей которого спускали полностью оснащенные и вооруженные корабли.
Десятки тысяч людей в невероятно тяжелых условиях изо дня в день вколачивали сваи, обжигали кирпич, валили деревья, возводили правительственные здания, спрямляли притоки Невы, засыпали землей низины. Застройка Парадиза велась под постоянным надзором царя. Но Петр бывал в Петербурге наездами, неотложные дела требовали его присутствия в военных походах, на переговорах с союзниками, в Москве, где пока еще находились правительственные учреждения. В его отсутствие главным распорядителем строительных работ в Петербурге становился губернатор Меншиков.
Меншиков в эти годы являлся не только петербургским губернатором, но и руководителем канцелярии городовых дел, в ведении которой находилась застройка Петербурга, Шлиссельбурга, Кронштадта и Петергофа.
В середине января 1711 года Петр отправляется в Москву для подготовки похода против Османской империи. Остававшемуся в Петербурге Меншикову царь вручил инструкцию «Что надлежит зделать по отъезде нашем». Поручения касались строительства Летнего дворца, заложенного в августе 1710 года, и других дворцов в окрестностях Петербурга. Позже эту инструкцию Петр дополнил новыми пунктами – построить амбары в Адмиралтействе, следить за сооружением кораблей и благоустройством города, организовать заготовку провианта. Перед губернатором открывалось широкое поле деятельности. «Понеже, – как писал Петр, – нам ныне за нынешнею настоящею войною всех дел правильно определить было невозможно».[178]
Забот в зимние месяцы у Петра действительно было много: надлежало укомплектовать армию, отправлявшуюся к турецким границам; пополнить рекрутами гарнизоны прибалтийских крепостей, ослабленные выводом из них войск, предназначавшихся для похода; организовать доставку им снаряжения и боеприпасов. Все эти хлопоты настолько занимали царя, что он не находил времени даже черкнуть несколько строк Данилычу. Тот регулярно отправлял Петру письма и донесения, а Петр отвечал – одним на пять полученных. «Впрочем, прошу, чтоб не оскорблялися вы, что не часто пишу: истинно несказаемая суета и для неисправностей здешних печаль».
В «неисправностях», приводивших Петра в «печаль», видимо, недостатка не было. Одной из них он поделился с Меншиковым: «А до ныне Бог ведает, в какой печали пребываю, ибо губернаторы зело раку последуют в происхождении своих дел, которым последней срок в четверг по первой неделе, а потом буду не словом, но руками со оными поступать». Царь писал о нерасторопности губернаторов, задерживавших поставку рекрутов.
В этот период ничто не предвещало размолвки. Меншиков и царь обменивались подарками. Петр благодарит князя за какой-то презент и в свою очередь сам поздравляет с рождением второго сына и одаривает новорожденного: «Посылаю сыну вашему материю на шлапрок, а понеже он еще мал, то вы вместо его износите».[179]
6 марта 1711 года царь выехал из Преображенского в Москву, чтобы оттуда отправиться к армии, идущей к Пруту. В этот день он написал Меншикову два письма. Одно из них столь же доброжелательное, проникнутое вниманием и заботой о князе, как и предшествующие письма. Другое, однако, выражало неудовольствие: как только Петр оказался в Москве, к нему обратился прибывший незадолго до этого польский посол Волович. От имени вдовы великого гетмана литовского Григория Огинского, преданнейшего сторонника сближения Польши с Россией, он подал жалобу на Меншикова, который, в бытность свою в Польше в 1709 году, воспользовавшись финансовыми затруднениями гетмана, купил у него за бесценок староство Езерское.
Ссора со сторонниками России в Польше противоречила внешнеполитическим интересам русского правительства, и царь велел Меншикову немедленно возвратить староство вдове. Письмо царя к князю содержит внушение: «И николи б я того от вас не чаял, хотя б какой и долг на них был».
В пути на юг Петру пришлось выслушать новые жалобы жертв княжеского стяжания и произвола. Если в первом письме царь лишь слегка пожурил своего фаворита, то в письме, отправленном 11 марта, звучат нотки раздражения, недовольства и даже угрозы: «В чем зело прошу, чтоб вы такими малыми прибытки не потеряли своей славы и кредиту. Прошу вас не оскорбитца о том, ибо первая брань лутче последней, а мне, будучи в таких печалех, уже пришло не до себя и не буду желеть никого».
Меншиков не отпирался, но считал свои проступки не заслуживающими внимания, сущей безделицей. Петр, однако, придерживался диаметрально противоположного мнения: «А что, ваша милость, пишешь о сих грабежах, что безделица, и то не есть безделица, ибо интерес тем теряется во озлоблении жителей; Бог знает, каково здесь от того, а нам жадного прибытку нет».[180]
У Меншикова перед царем была заступница – Екатерина Алексеевна, сопровождавшая царя в Прутском походе. «И доношу вашей светлости, – писала Екатерина князю в первой половине мая, – дабы вы не изволили печалитца и верить бездельным словам, ежели с стороны здешней будут происходить, ибо господин шаутбейнахт по-прежнему в своей милости и любви вас содержат».[181] Екатерина не лукавила. Понадобилось меньше месяца, чтобы прежние отношения между Петром и его фаворитом восстановились. В письме от 9 апреля Петр уведомил князя в Петербурге, что он тяжело болел «скорбью такою, какой болезни от роду мне не бывало», что «весьма жить отчаялся», но дело пошло на поправку, и он учится ходить. Меншиков отвечал: «Об оной вашей болезни весьма мню, что не от иного чего, но токмо от бывших трудов вам приключилась, и того ради прилежно прошу, дабы изволили себя в том хранить». Захворал и светлейший, хотя и обладал завидным здоровьем. В июле он сообщал царю, что «в полторы сутки з десять фунтов крови ртом вышло».[182] Это был, видимо, первый серьезный приступ хронической болезни легких, с которой на этот раз могучему организму Меншикова удалось справиться.
Заступничество Екатерины сыграло свою роль. Но и сам Меншиков вовсю старался потрафить царю. Он известил Петра, что ко дню его именин, отмечаемому 29 июня, заготовил подарок – фрегат «Самсон». Подарок, как говорится, пришелся ко двору – Петр после Полтавы считал пополнение Балтийского флота крупными кораблями важнейшей задачей и главным средством принудить Швецию к миру. «Самсон» был первым кораблем, купленным за границей, за ним последовали другие, приобретенные в Англии и Голландии.
Оценить достоинства подарка Петр тогда, разумеется, не мог, он находился в походе, но в апреле следующего года, будучи на борту «Самсона», писал светлейшему: «При сем пили за здоровье, кто сей корабль подарил, понеже зело хорош на ходу».[183]
Прутский поход, как известно, закончился неудачно. Россия должна была вернуть Азов и оставить Таганрог. Тем самым Азовский флот лишился гаваней.
С берегов Прута Петр отправляется за границу, где принимает воды в Карлсбаде, участвует в свадебных торжествах своего сына, встречается с иностранными государями. Поздней осенью 1711 года он возвращается в Россию. Сведения о взаимоотношениях Петра и Меншикова того времени дают все основания расценивать происшедшую размолвку всего лишь как досадный эпизод, следы которого тут же исчезли. Во всяком случае, в письмах Петр не скупился на похвалы князю за его усердие в строительстве Петербурга. «Благодарствую вашей милости за все труды ваши, как для охранения тамошних краев, так и за строение», – написано 28 сентября 1711 года.[184] Узнав о том, что Меншиков хочет ехать встречать его, Петр отписал 3 ноября из Эльбинга: «О протчем не имею что ответствовать, только дай Боже вас здоровых видеть, для чего прошу тебя Богом: не езди встречю ко мне, не испорть себя после такой жестокой болезни, но дождись в Питербурхе». Он полон заботы о светлейшем. Меншиков, получив это письмо, продолжил свой путь. Супругу он извещал: «Но понеже оное письмо встретило нас на половине дороги к Риге и того ради принуждены доезжать до Риги не спеша».[185]
В Риге светлейший встретил царя и задержался более чем на две недели, причем уверял, что «от болезней поветренных опасности здесь никакой нет» (чума прошла. – Н.П.) и он пребывает «в здравии». Из Риги он отправится в Ревель – «где тоже ныне никакой опасности нет и болезнь противная чрез его Божескую помощь прекратилась».
Прутский мир хотя и стоил России приобретений на Азовском море, но развязывал руки для продолжения борьбы с главным противником. Петр рассудил по этому поводу так: «Сие дело есть, хотя и не бес печали, что лишитца тех мест, где столько труда и убытков положено, аднако ж, чаю, сим лишением другой стороне великое укрепление, которая несравнительно прибылью нам есть». Под «другой стороной» подразумевалось укрепление военных сил России против Швеции.
Шведы были изгнаны из Лифляндии и Эстляндии еще в 1710 году. Неприятельские войска откатились в Померанию, где укрылись в хорошо укрепленных городах.
Россия не претендовала на эти территории и если двинула туда свои войска, то лишь для того, чтобы изгнать шведов за море и тем самым вынудить упрямого Карла XII заключить мир. Участвуя в Померанской кампании, Россия, кроме того, выполняла союзнические обязательства перед Саксонией и Данией.
Напомним, что Северный союз, распавшийся в 1706 году после заключения Альтранштедтского мира Швеции с Саксонией и формального отречения Августа II от польской короны, был воскрешен под стенами Полтавы. Полтавская победа аннулировала Альтранштедтский мир и вынудила шведского ставленника Станислава Лещинского бежать из Польши. Эта же победа позволила занять свое место в Северном союзе и Дании, вышедшей из него еще в 1700 году. В итоге Северный союз был восстановлен в прежнем составе, причем Петр особые надежды в этом союзе возлагал на Данию, единственную страну, обладавшую сильным военно-морским флотом. Что касается Балтийского флота России, то, хотя он и был многочисленным, в его составе пока отсутствовали мощные линейные корабли, способные дать бой шведской эскадре в открытом море. Именно поэтому царь решил сосредоточить свои усилия на изгнании Швеции из Померании.
Союзные армии действовали в Померании на редкость пассивно, осадные работы протекали вяло и не приносили ожидаемого успеха. Главная причина – серьезные разногласия в стане союзников. Петр решил послать в Померанию такого главнокомандующего русскими войсками, у которого полководческие дарования сочетались бы с дипломатическими способностями; кроме того, он должен был пользоваться беспредельным доверием царя. Выбор пал на Меншикова.
Это назначение отвечало пожеланиям и самого светлейшего: еще в 1711 году он просил царя отправить его на театр военных действий. Петр тогда ответил князю: «А что охота ваша служить, и тому еще время будет, понеже наш чудин (Карл XII. – Н.П.) пока жив, чаю покоя едва будет».[186]
Вооруженный инструкциями Петра, 2 марта 1712 года Меншиков выехал из Петербурга. Правда, продвигался князь в Померанию не так скоро, как того хотелось Петру. Царь торопил Меншикова: «Для Бога поежайте как наискоряя, чтоб там вы скоряя были для сего нужного случая, и с королем увиделись прежде неприятельского действа». Светлейший ссылался на болезнь: «Мог бы и верхом на почте, оставя экипаж свой, поспешать, только не допускает до того чечюйная болезнь (геморрой. – Н.П.), которая по бещастию моему паки вщалась и зело меня изнуряет, так что с великим трудом и в каляске сижу».[187]
Но дело, видимо, не столько в досадной болезни князя. Меншикову с большим трудом удается раздобыть провиант для войска. 29 апреля он извещает царя из Торуня, что отправится в Померанию только после создания «магазейнов»: «А чтоб не учиня определения здесь в правиянте, ехать мне в Померанию, то сами можете разсудить, одною своею особою, что там могу делать». Из Гарца 12 июня: «В правианте у нас всеконечная нужда, так что ни здесь, ни в Познани ни единого четверика не обретаетца». Десять дней спустя: «В правианте какая здесь нужда, о том надеюсь, что вашей милости уже извесно. А ныне оная от часу умножаетца, а наипаче под Стральзунтом, где уже кореньем питатца начинают».
Петр соглашается с доводами Меншикова и одобряет его распорядительность: «Что же пишете, чтоб мы не возмнили, что вы долго не едете в Померанию, и того не думайте, ибо знаем вас, что гулять не станете, и то зело изрядно, что прежде отъезду в провиянте порядок учините».
Войска были обеспечены провиантом, но союзники бездействовали. «Ни единого образа к начинанию действ не являетца», – еще в мае писал князь Петру и высказывал опасение, «чтоб нам напрасно время не потерять и войска от недостатка правиянта не раззорить».[188]
Опасения Меншикова были обоснованными: русские войска вместе с датчанами и саксонцами обложили Штеттин и Штральзунд, но из-за отсутствия осадной артиллерии, которую упорно не хотели доставлять датчане, успеха не достигли. Летом 1712 года в лагерь русских войск приехал Петр. Рекогносцировка убедила его, что без артиллерии овладеть крепостями невозможно. В письме к Меншикову царь сокрушался: «И что делать, когда таких союзников имеем». О своем волнении, вызванном противоречиями в стане союзников, Петр писал: «Я не могу ночи спать от сего трактованья».[189]
Хлопоты Петра оказались безрезультатны, он оставляет командование русскими войсками Меншикову, а сам отправляется на лечение в Карлсбад. Взятие крепостей было решено перенести на следующий год.
После отъезда супруга в Померанию для Дарьи Михайловны вновь наступили тревожные месяцы. Впрочем, княгиня волновалась во все времена, когда Меншиков находился не рядом с нею. Два года после Полтавы князь не сходился с неприятелем на поле брани, но княгиня и тогда не оставляла без попечения своего Данилыча. Дарью Михайловну беспокоила близость светлейшего к польскому королю Августу II, любившему, как известно, выпить. В несохранившихся ее письмах она, видимо, не уставала напоминать о воздержании, о чем можно судить по ответам Меншикова. Из того же Торуня он писал 5 октября 1709 года: «Чаю, что вы будете сумлеватца о нас, что довольно вином забавлялись, только я вправду объявляю, что истинно по разлучении с вами ни единого случая не было, чтоб довольно забавитца, а и с королевским величеством зело умерно забавлялись, и о том не извольте сумлеватца». В другом письме из Петербурга от 21 мая 1710 года Меншиков, находившийся в обществе царя, вновь возвращается к этой теме и успокаивает супругу: «А шумны никогда не бываем, понеже царское величество изволит употреблять лекарство».[190]
Беспокойство Дарьи Михайловны станет понятным, если учесть, что пьяный разгул прочно вошел в быт двора и пример в этом отношении подавал сам царь. Речь идет не столько о выходках пресловутого всепьянейшего собора во главе с бывшим воспитателем Петра князем-папой Аникитой Зотовым, сколько о повседневных возлияниях сподвижников царя, чьи головы едва ли не постоянно были затуманены винными парами. Вспомним ядовитые характеристики соратников царя, принадлежащие известному дипломату петровского времени Борису Ивановичу Куракину: Франц Лефорт – «дебошан французский»; Борис Алексеевич Голицын – «человек ума великого», но «склонен был к питию»; князь-кесарь Ромодановский – «пьян по вся дни».
Меншиков не составлял исключения. Редкое его письмо к царю за 1705–1706 годы не содержало сведений о выпивке.
Александр Данилович приобщался к зеленому змию по всякому поводу: «довольно пили» по случаю овладения Митавой; находясь в гостях у Огинского, «были веселы и сильны». Если других оснований для выпивки не было, то использовался в качестве повода сам факт отправки письма царю: «При отпуске сея почты пью ваше здравие […] паки пьем и остаемся зело сильны и шумны» или «перед отпуском сего за ваше здравие пили».[191]
Когда Меншиков в феврале 1711 года находился в Риге, он получил от Дарьи Михайловны множество предостережений, чтобы берегся от недавно прошедшего здесь морового поветрия. Светлейший опять успокаивал: «Опасности здесь никакой нет, ибо как пред нашим сюда приездом задолго, так и при бытности нашей здесь ни единой человек никакою болезнью, благодарить Бога, не занемогал и не умирывал».
Успокаивал он княгиню и в те месяцы, когда находился в Померании. Хотя опасностей прибавилось, но князь, неизменно утешая Дарью Михайловну, отправляет ей письма с заверением, что ничто ему не угрожает, что он «обретается в добром здравии», что неприятель не тревожит вверенные ему войска. В письмах той поры, отправляемых почти ежедневно (достаточно сказать, что только в ноябре 1712 года Дарья Михайловна получила их пятнадцать), светлейший предстает заботливым супругом, стремящимся сохранить спокойствие Дарьи Михайловны перед родами. На поверку оказывалось, что небо было не столь безоблачным, как то изображал Меншиков. Во всяком случае, 4 ноября в ответ на просьбу княгини прибыть к ней на свидание (она ехала к нему в Померанию) князь писал, что «то по се время учинить было невозможно, понеже все были в маршу», а две недели спустя Меншиков, как ни жаждавший свидания, тоже отказал супруге в просьбе о встрече: «От здешней команды отлучитца невозможно, а особливо при нынешнем времени, что полки в кантонир-квартиры становятца». Готовился к зиме и светлейший. Он решил, что ему пристало щеголять в роскошной шубе, и поэтому отправил следующее распоряжение Дарье Михайловне: «Изволь прислать к нам шубу соболью, которая полутче […] однако не самую лутчую».[192]
Меншиков, как видим, отвечал на нежность супруги взаимностью, но чувство долга брало верх, и он не рисковал покинуть армию ради семейной радости.
Между тем шведский генерал Стенбок осенью 1712 года вышел из Померании в Мекленбург, чтобы там напасть на датскосаксонские войска. Получив известие об этом, Петр отправил к датскому королю несколько курьеров, настойчиво советуя тому уклоняться от сражения до подхода русских подкреплений. Одновременно он писал Меншикову: «Для Бога, ежели случай доброй есть, хотя я и не успею к вам прибыть, не теряйте времени, но во имя Господне атакуйте неприятеля».[193]
Союзники, однако, не вняли советам Петра. Располагая численным превосходством, они были настолько уверены в успехе, что решили оставить славу победителей только за собой и 9 декабря вступили в сражение со шведами при Гадебуше. Как ни торопился Меншиков, но к сражению не поспел – в пути он получил известие о сокрушительном разгроме союзников: шведам досталась вся датская артиллерия и четыре тысячи пленных.
В январе 1713 года шведы, преследуемые русскими войсками, сосредоточились в Фридрихштадте. Неприятель разрушил шлюзы, затопил окрестности и укрепил артиллерией две дамбы, ведущие к крепости. Петр предложил союзникам атаковать Фридрихштадт, но те сочли попытку овладеть крепостью столь безнадежной, что отказались от участия в операции.
31 января русские двинулись по дамбам двумя колоннами: пехотой командовал Петр, а кавалерией, следовавшей по другой дамбе, – Меншиков. Шведы, считавшие себя в безопасности, как только обнаружили наступление русских войск, побежали, побросав в воду пушки. Преследование неприятеля было затруднено такой вязкой грязью, что «не только со всех солдат обувь стащило, но у многих лошадей подковы выдрало».[194]
Оставив Фридрихштадт, неприятель укрылся в Тоннинге. Петр отбыл в Россию, поручив осаду крепости Меншикову. Светлейший так плотно блокировал город с суши, а датский флот – с моря, что сосредоточенный там корпус Стенбока стал испытывать затруднения с продовольствием. «В пропитании у них превеликая нужда», «нужда немалая», – доносил князь царю. Норма хлеба была доведена до фунта в день. Попытки шведов доставить продовольствие гарнизону морем были пресечены датским флотом – пятнадцать судов с хлебом и обмундированием стали его легкой добычей. Еще более гарнизон крепости был изнурен недостатком пресной воды. Разразившаяся эпидемия унесла более четырех тысяч жизней осажденных.
Осадные работы Меншиков начал еще в феврале. «Ныне готовим туры и фашины», «приготовление к бомбардированию непрестанно чиним», – сообщал князь царю. Однако отсутствие артиллерии лишало русские войска возможности перейти от осады к штурму.
Распри в лагере союзников давали о себе знать на каждом шагу. Каждая из сторон мечтала о лаврах победителя. Датский король был полностью убежден, что его войска уже оправились от поражения при Гадебуше и теперь могли самостоятельно, без помощи других овладеть Тоннингом. Раз так, то трофеи и пленные достались бы одной Дании и их не надо было бы делить между тремя участниками осады. Поэтому датчане не спешили с доставкой артиллерии.
В конце марта артиллерия наконец прибыла, но вновь учинилось «умедление» – на этот раз датчане не обеспечили свою кавалерию фуражом. Неувязка произошла и 16 апреля, когда, в соответствии с диспозицией, датские и саксонские войска должны были атаковать стоявшую на подступах к Тоннингу крепость Гардинк, а русским войскам надлежало перекрыть пути отступления шведов к главным силам. Операция провалилась, ибо шведы, обнаружив продвижение русских войск к себе в тыл, поспешили отступить в Тоннинг по запасной дамбе. Датчане и саксонцы вместо преследования бежавшего неприятеля проводили его лишь взглядом. В итоге вместо захвата гарнизона Гардинка русским войскам удалось взять всего тридцать два человека, «за что, – читаем в донесении Меншикова царю, – королевское величество зело на своих генералов был гневен, что они не ускорили таким образом неприятеля догнать. А за наших людей мужество и отвагу, приехав ко мне сюда, изволил меня благодарить». Кстати, сам Меншиков за неделю перед этим заболел и «жестоко одержим был лихораткою», что не помешало ему прибыть на место сражения.
Гарнизон Тоннинга тем не менее оказался в весьма стесненном положении, и Стенбок вынужден был прибыть в ставку Меншикова для переговоров. Шведского генерала волновали условия сдачи, чтобы капитуляция «ему не во всеконечное безславие была», и он просил разрешения оставить знамена, литавры и прочие «победоносные знаки». Меншиков вместе с союзными генералами эту просьбу отклонил, и шведские войска оставили крепость, сложив оружие и знамена к ногам победителей. В итоге шведская армия уменьшилась еще на 11 485 солдат и офицеров – такое число их сдалось в плен. Это были последние остатки былой военной мощи Швеции на Европейском континенте.
После успеха в Тоннинге Меншиков, совершенно не удовлетворенный поведением «алиртов» – союзников, решил двинуть корпус в Россию. Однако Петр в указе, отправленном светлейшему в середине июня 1713 года, повелевал ему задержаться в Померании до сентября. Царь был осведомлен о слабых гарнизонах неприятеля в Висмаре и Штральзунде и рекомендовал их атаковать. Истинная же причина, вызвавшая распоряжение царя остаться войскам в Померании, была в другом: в полученном из Стамбула известии о намерении султана выдворить из пределов страны Карла XII и заключить мир с Россией. Петр опасался, что возвращавшиеся из Померании войска, вступив в Польшу, нарушат условия Прутского мирного договора, что вызовет раздражение в Стамбуле и создаст угрозу намечавшемуся улучшению русско-турецких отношений. Напомним, что Прутский мирный договор 1711 года запрещал пребывание русских войск в Речи Посполитой.
Выполняя царский указ, князь пытался объединить военные усилия союзников. «Ныне мы договариваемся с Флемингом (саксонским министром. – Н.П.) и Девицем (датским министром. – Н.П.), каким образом Штеттин получить, чтоб не даром нам в Померании ныне постоять», – доносил Меншиков царю 16 июля 1713 года. Остановка была за малым – за артиллерией. По поводу ее доставки под стены крепости в который раз начались споры, кто должен обеспечить ею русские войска: саксонские пушки находились далеко, в Мекленбурге, а датчане заявили, что «без воли королевской ничего учинить не могут». Не помогла и личная встреча князя с датским королем. Тот в артиллерии отказал, пообещав ссудить русские войска деньгами и провиантом, если Штеттин после овладения им будет уступлен Дании. Меншиков усмотрел в позиции датского короля проволочку: «То не есть дело, но токмо напрасное продолжение времени».[195]
Трудности, возникавшие при решении общих дел с союзниками, приводили князя в отчаяние, и он не скрывал своего настроения в донесении царю от 14 августа: «Надеюсь, что изволите мне поверить, что как родился, то еще никогда таких многотрудных дел не видал, понеже сами изволите знать Флеминкову и прочих головы и души. К тому же они непрестанно больши в политических, нежели в военных делех обретаются, и по сему лехко можно разсудить, каково мне с ними, не имеющему в тех делех никакого помощника».[196]
Меншикову было от чего прийти в отчаяние: в Померании возникла сложная и запутанная обстановка, там сталкивались интересы Дании, Саксонии, Пруссии, Голштинии, которые претендовали на получение в секвестр (владение), до окончания Северной войны, шведских земель в Померании. Яблоком раздора оказался Штеттин. Правда, в конечном счете на него осталось два претендента: Дания и Пруссия. Саксония отказалась от претензий, ибо не располагала силами, способными защитить крепость от попытки шведского вторжения, отказалась от претензий на Штеттин и Польша, уступив свои права Пруссии за 250 тысяч талеров. Пруссии уступила свою долю и Голштиния. Кстати, голштинцы тайно предлагали Меншикову далеко идущий план: заключить брачный союз между малолетним герцогом голштинским и старшей дочерью Петра I. Этот проект назван «далеко идущим» потому, что его осуществление могло во многом повлиять на судьбы Северной Европы. Голштинский герцог являлся наследником шведской короны, и родственные связи между будущим королем Швеции и дочерью русского царя могли положить конец Северной войне.
В дни, когда велся закулисный торг о Штеттине, – дележ шкуры еще не убитого медведя, – к крепости подошла саксонская артиллерия. В распоряжение двадцатичетырехтысячной армии Меншикова поступило около сотни пушек и мортир. Бомбардировка началась 17 сентября, в городе вспыхнули пожары, и четыре дня спустя, 21 сентября 1713 года, гарнизон крепости, охваченной огнем, капитулировал.
Дальнейшая судьба Штеттина в значительной мере зависела от Меншикова. Кому его передать: Дании или Пруссии? От него же зависело распределение и других земель шведской Померании.
В интересах укрепления Северного союза и в интересах России Штеттин должен был оказаться у датчан. Именно в сближении с Данией, единственной из союзников обладавшей военно-морским флотом, более всего была заинтересована Россия, ибо поверженная на Европейском континенте Швеция могла еще уклоняться от заключения мира, поскольку ее коренные земли в Скандинавии оставались для России недоступными – флот России был еще маломощен. Именно поэтому в инструкции Меншикову от 14 февраля 1713 года Петр писал: «3 датским двором как возможно ласкою и низостью поступать, ибо хотя и правду станешь говорить без уклонности, за зло примут, как сам их знаешь, что более чинов, нежели дела смотрят». Вместе с тем царь предоставил Меншикову право действовать сообразно с обстановкой, за изменением которой ему, царю, издалека было трудно уследить. Свободу действий князя Петр оговорил одним условием: «Того накрепко смотрите, чтоб чего во вред нам не произошло».[197]
Меншиков распорядился территорией шведской Померании так: Штеттин он передал в секвестр Пруссии, а часть других земель, на которые тоже претендовала Дания, – Голштинии.
Решение это князь принял в раздражении, памятуя, что датчане не выполнили своих союзнических обязательств. Соблюдать их, по словам Меншикова, «они весьма не хотят, но на одном нашем хрепте все военное иго думают носить». В свою очередь светлейший тоже давал повод датскому королю Фредерику IV для недовольства – достаточно сказать, что князь требовал от истощенной войной Дании только для нужд собственной кухни триста риксдалеров ежедневно.[198]
Натянутыми отношениями между датским королем и русским фельдмаршалом ловко воспользовался король Пруссии, влиянию которого светлейший легко поддался. Вот как описывал Меншиков в донесении царю поведение новоявленного друга России в дни, когда князь находился с визитом в Берлине: «Королевское величество пруской, как я во всю свою при том бытность мог присмотреть, зело к вам любовен и показывает себя вашею к нему любовию весьма довольным и, как при тайных со мною бывших конференциях, так и при самой публике, имянем Божиим клялся во всю свою жизнь ничего противного вам не чинить и ни явным, ни тайным образом вашим неприятелям не помогать». В то же время Фридрих-Вильгельм I, писал Меншиков, «про короля дацкого мне тайно сказывал, что его весьма ненавидит».[199]
Немецкий историк Виттрам считает, что прусский король заслужил расположение Меншикова не только обаятельными улыбками, доверительными разговорами и многократными тостами за здоровье русского царя, но и подношением голштинского министра Герца, раскошелившегося на пять тысяч дукатов, которые он, как известно, принял. Перед такой мздой алчный Меншиков не устоял, и именно она якобы и решила судьбу Штеттина и прочих земель.[200]
Конечно, напрочь отрицать роль подношения вряд ли правильно – в те времена деньги ценились больше, чем красноречие, – но и нет оснований объяснять проступки Меншикова в Померании лишь полученной им мздой, к тому же, как заметим, весьма скромных размеров. Подкупы государственных деятелей иностранными дипломатами в те поры были столь распространены, что считались обычным явлением. Русские посольства, например, в обозе везли множество соболей и прочей «мяхкой рухляди» для того, чтобы одаривать «нужных» людей при дворе той страны, в которую они держали путь. Сам Петр пытался, правда неудачно, купить благосклонное посредничество герцога Мальборо в заключении мира между Россией и Швецией.
Надо учитывать и другое: полученная мзда отнюдь не обязывала лицо, ее получившее, гарантировать благоприятное решение вопроса. Если в столь деликатном деле бравший мзду преступал грань, за которой благосклонное отношение к другому государству перерастало в измену родине, то это ничего хорошего получателю подношения не сулило. Судя по тому, как развивались события в дальнейшем, поведение Меншикова в Померании лишь отчасти было осуждено царем, в главном же ему удалось оправдаться.
Князь еще не успел приехать в Петербург, а там уже стало известно о недовольстве им Фредерика IV и Августа II. Царь узнал это из донесения русского посла в Копенгагене – князя Василия Лукича Долгорукова, а также из писем к нему датского короля и саксонского курфюрста. И если Август II, менее ущемленный, ругал Меншикова в сдержанных выражениях, то негодование Фредерика IV сквозило в каждой строке его письма.
Датский король отличался вспыльчивым характером, письмо его, не будь русский царь более уравновешенным, когда того требовала обстановка, могло вызвать ссору. Фредерик IV выразил «особливое неудовольство» прежде всего тем, что Меншиков вел переговоры с Пруссией секретно, не информировал о них датский двор, и поэтому «принуждены мы, – писал король, – хотя с конфузиею и необстоятельно от иных и от чюжих уведать». «Весь свет, – нагнетая обвинения, продолжал Фредерик, – не инако из сего разсуждать имеет, как что о нас малое разсуждение имеют». Но дело не только в ущемленном королевском престиже: в вину светлейшему ставилось решение, принятое им в угоду врагам Дании, под которыми король подразумевал Пруссию и Голштинию. Резко осуждал датский король и уход русских войск из Померании, что, по его мнению, «всю тягость войны на нас одних положит».[201]
Демарш датского короля поставил Петра в затруднительное положение, ибо единственный человек, способный внести ясность в сложившуюся ситуацию, – сам светлейший – находился еще по пути в Петербург. Следы растерянности Петра видны в его ответе Долгорукому от 3 ноября: «Письмо твое, о секвестрации писанное, нас зело смутило, что так при дворе датском оное толкуют. Правда, хотя оная не хорошо зделана, только, однако, не так, как толкуют». Через день царь отправил курьера навстречу ехавшему в Россию Меншикову: «Я в великом удивлении есть, что ты не пишешь, оставили ль вы 400 человек королю датскому по обязательным пунктам. Ибо ежели и не оставили, то уже мы сами его потеряли, и Бог знает, что будет». Царь поначалу все же склонен был считать, что Меншиков по неопытности в дипломатии допустил в Померании немало оплошностей. «Сам знаешь, – писал царь своему послу в Копенгагене, – что в сих делах князь Меншиков, почитай, никогда не бывал, которого лехко было другим обмануть мочно».
Но вот прибывшего в Петербург Меншикова Петр заставил написать своего рода объяснительную записку. Для светлейшего, не привыкшего таким образом отчитываться перед царем, это было унизительно, но для нас эта записка чрезвычайно полезна, поскольку она проливает свет на события, связанные с секвестрацией Померании. Оказалось, что датский король в пылу гнева допустил множество передержек, освещая происходившее в Померании. Меншиков прежде всего отклонил обвинение датского короля в том, что переговоры о секвестрации велись тайно от датчан. В действительности в переговорах участвовал, помимо саксонского министра Фелминга, представитель датского короля – генерал-лейтенант Девиц. Датский король располагал тремя месяцами, чтобы заявить о своем несогласии с принятыми решениями, «в чем бы тогда по тому его королевского величества изволению и поступлено было». Убедительно Меншиков объясняет, почему он вынужден был поступить не в интересах Дании: король, как упоминалось, отказался поставить под Штеттин артиллерию, а саксонцы согласились ее дать, но при условии, что Голштиния будет участвовать в секвестрации Померании. Вывод же русских войск из Померании объяснялся отказом датчан снабжать эти войска продовольствием. Впрочем, в одном вопросе Меншиков, по собственному признанию, допустил промах: прусский король заключил с Голштинией договор, направленный против Дании, но в том-то и дело, что «я, – писал о себе Меншиков, – прежде известен не был, пока не получил в Кенехсборхе, при моем возвращении сюда, от нашего посла князя Куракина с тех трактатов копию».
Разобравшись в сути дела, Петр признал, что трактат, заключенный Меншиковым с Пруссией, «суть отчасти противен нашему общему интересу». Секвестрацию Штеттина Пруссией он ратифицировал. Пункты русского договора с Пруссией, противоречившие интересам Дании, царь дезавуировал, ссылаясь на то, что «князь Меншиков учинил то, будучи от нас во отдалении, не ведал воли нашей». Царь поручил своему послу Долгорукому заверить датского короля, что Петр не будет «делать, что к его предосуждению есть». Это обязательство было выполнено царем, когда он в ультимативной форме умерил воинственный пыл Пруссии и Голштинии, готовившихся к нападению на Данию из-за Померании.
Датский король, видимо исходя из посылки, что королям не пристало ошибаться и менять свои оценки, придерживался своего первоначального мнения и после того, как получил от царя разъяснение и объяснительную записку Меншикова. Он попрежнему утверждал, что князь вел переговоры о секвестрации за спиной Дании и что секвестрация была осуществлена «к моему превеликому вреду партикулярно, так и к невозвратному убытку всего нашего общего дела». Фредерик IV настаивал перед царем на том, чтобы светлейшего «ни х какому общей северной алиации касающимся делам больше не употреблять, но его весьма впредь от такого отлучать».
Пребывание Меншикова в Померании свидетельствует о том, что князь чувствовал себя куда увереннее на поле брани, чем за столом переговоров, где ему было трудновато ориентироваться в хитросплетениях и интригах союзников, с легкостью необычайной отказывавшихся от только что достигнутых соглашений и проявлявших завидную изобретательность в изыскании поводов для проволочек. Опыт показал, что активность союзников при дележе трофеев и пленных во много крат превосходила их активность на театре военных действий.
Осада Штеттина была последней военной операцией Меншикова. Больше князь не участвовал ни в сражениях Северной войны, ни в Каспийском походе. Это обстоятельство было связано не с ультиматумом датского короля, а с состоянием здоровья князя. После возвращения в Россию у него начался такой жестокий приступ болезни легких, что врачи предрекали ему неминуемую смерть, и он уже заготовил завещание. Крепкий организм Меншикова обманул предсказания врачей, он пересилил болезнь и на этот раз.
В дальнейшем, кажется, не было ни одного года, когда бы болезнь не приковывала светлейшего к постели. Письма его Петру пестрят упоминаниями об этом. Судя по всему, продолжительным было недомогание в 1714 году. Началось оно, видимо, еще в апреле, ибо в середине мая он извещал царя, что от болезни «час от часу лутчая прибавляетца». Но и две недели спустя князь, как он сам писал, «от болезни в совершенство еще не пришел». В прижизненной биографии светлейшего по поводу болезни написано: «Его светлость впал в тяжкую болезнь, которую приписывали постоянным напряженным трудам во время утомительных путешествий и комиссий. У него открылось горловое кровотечение, так что все врачи отчаивались за его жизнь».
В следующем году он тоже долго болел, причем сокрушался по поводу того, что «оная болезнь и прошлогодней компании меня лишила», то есть не дала возможности участвовать в Гангутском сражении.[202]
Казалось бы, Меншиков должен был проявлять осторожность и, помня о своей хронической болезни, умерить рвение к работе и особенно к употреблению горячительных напитков. Князь, однако, пренебрегал разумными советами. Мемуары современников содержат множество упоминаний о пирушках, хмельных застольях, разгульных попойках всепьянейшего собора с непременным участием Меншикова. День своего рождения – 6 ноября – в 1715 году князь отмечал в «австерии», единственном ресторане столицы. Сначала был фейерверк, а затем пир с участием царя и министров. Здесь упившийся светлейший потерял «кавалерию» (орден) с бриллиантами и обнаружил ее отсутствие только на следующий день. В столице было объявлено: нашедшему потерю будет выдано 200 рублей вознаграждения. Меншиков надул на самую малость – выдал 190 рублей.[203]
Князь не уклонялся от искушения выпить и в последующие годы. Скупо, но выразительно факты возлияний, далеко не всех, а лишь выходивших за рамки обычных, отражены в «Повседневных записках» Меншикова такими словами, как «веселились от напитков» или «были все сильны и шумны». Однажды пребывание в состоянии «шумности» едва не закончилось трагическим исходом. В июле 1721 года состоялся пир по случаю спуска корабля «Пантелеймон». Вот как его описал камерюнкер Берхольц: «Почти все были пьяны, но все еще продолжали пить до последней возможности. Великий адмирал (Ф. М. Апраксин. – Н.П.) до того напился, что плакал как ребенок, что обыкновенно с ним бывает в подобных случаях. Князь Меншиков так опьянел, что упал замертво, и его люди принуждены были послать за княгинею и ее сестрою, которые с помощью разных спиртов привели его немного в чувство и испросили у царя позволения ехать с ним домой».[204]
В рассказах историков о Меншикове после его возвращения в Россию принято обращать преимущественное внимание на негативные стороны жизни. Историографическую традицию объяснить нетрудно: в деятельности Меншикова началась малоэффективная, будничная работа в качестве губернатора столичной губернии, сенатора, президента Военной коллегии. Разумеется, Калишская победа, штурм Батурина, как и прочие военные успехи, то есть события скоротечные, в которые была вложена энергия многих лет тяжкого труда, не идут в сравнение с повседневной, едва заметной по результатам работой, особенно если ее рассматривать два с половиной века спустя.
Биографы обычно оперируют более выигрышными сведениями о казнокрадстве светлейшего. Это тоже объяснимо, ибо следственные дела Меншикова находятся на поверхности, они общеизвестны, в то время как его служба по гражданской части еще ждет своего изучения и в распоряжении авторов находятся лишь отрывочные и в значительной мере случайные данные. О том, что эта повседневная работа Меншикова была полезной и Петр нуждался в услугах князя, свидетельствует хотя бы их переписка.
После изгнания шведов из Померании наступает новый этап Северной войны. Теперь театр военных действий переместился с суши на море. Правда, русские войска продолжали сражаться и на суше, вытесняя шведов из Финляндии, но было очевидно, что без господства русского флота на море коренная территория Швеции сохраняла неуязвимость. Именно поэтому Петр принимает решительные меры, чтобы укомплектовать флот линейными кораблями.
Срочная надобность в таких кораблях вынудила царя покупать их за границей. Но это был малонадежный источник пополнения флота: покупные корабли обходились дорого, к тому же некоторые из них, по образному выражению Петра, «достойны звания приемышей, ибо подлинно отстоят от наших кораблей, как отцу приемыш от роднова, ибо гораздо малы пред нашими и тупы на парусах», то есть имели медленный ход. Необходимо было расширять отечественное кораблестроение.
Другая, не менее важная задача – комплектование флота личным составом, обеспечение его продовольствием и иными запасами. В продовольствии нуждалась и армия, действовавшая в Финляндии. Дубовый лес из Среднего Поволжья, огромное количество хлеба, круп и мяса из Орловщины в новую столицу доставлялись единственным водным путем того времени, связывавшим Петербург с центром страны. Путь тот имел ограниченную пропускную способность. Частые штормы на Ладожском озере тоже задерживали поступление грузов. Требовалось немало изобретательности и энергии, чтобы в короткий период навигации успеть заготовить впрок как продовольствие, так и строительные материалы.
Обе задачи относились, выражаясь современным языком, к разряду тыловых, но обе являлись ключевыми, поскольку от их решения зависели будущие успехи или неудачи войны.
В мае 1714 года Петр вывел флот в море; тяжело болевший Меншиков остается в Петербурге. Ему царь вручает инструкцию с перечнем первоочередных дел. Меншиков наделялся полномочиями главного смотрителя при постройке кораблей. А так как на Адмиралтейской верфи работа приостановилась изза отсутствия корабельного леса, то Меншиков должен был заготовить и доставить его в Петербург и на остров Котлин. На него же возлагались заботы по добыче камня для сооружения гавани на Котлине и по благоустройству парка в Петергофе.
Петр распрощался с князем 9 мая, на следующий день отправил ему письмо, единственное назначение которого – поднять настроение больного Данилыча. Царь напомнил, что одиннадцать лет назад оба они в этот день были награждены орденом Андрея Первозванного.
В ответ Меншиков сообщил, что кризис миновал: «От оной болезни час от часу лутчая прибавляется мне свобода».[205]
Корабельному лесу Петр придавал огромное значение и постоянно напоминал князю, чтобы тот не упустил время: «Для Бога имейте старание, хотя ведаю, что и сам сего не забудешь, однако не писать не могу о сем». Меншиков же сообщал то о прибытии «сюды только шести суден» с дубовым и прочим лесом, то три дня спустя радовался, что «прилучившимся способным ветром» пригнало полторы тысячи бревен, то через пару дней докладывал о более значительных поступлениях: «Корабельный лес сюда, слава Богу, почасту приходит».
Петра настораживали донесения светлейшего, Петербургу требовалось сто тысяч бревен, и он торопил князя: «Которое дело меня зело печалит, прошу вас для Бога, чтоб как-нибудь о том промыслить […] ибо ежели не поспеют – много пользы пропадет в будущий год». Меншиков и сам старался изо всех сил. В Ладогу он отправил вице-губернатора Корсакова, «которому велено во всякой мере во отправлении того лесу трудиться». Ему стало известно, что река Тверца обмелела и там без движения стоят суда с лесом. Туда он тоже посылает нарочных с повелением «во всякой мере стараться те суды спроваживать».[206]
Данный текст является ознакомительным фрагментом.