Глава 7 ОЛОНЕЦКИЙ ГУБЕРНАТОР

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Глава 7

ОЛОНЕЦКИЙ ГУБЕРНАТОР

Державин недолго оставался без службы. В мае 1784 года он получил назначение правителем, то есть губернатором, Олонецкого наместничества. Это было и хорошо и плохо. Хорошо потому, что Державин хотел служить и думал, что может принести пользу своим знанием людей и опытом, накопленным в сенате. Плохо, так как Державин надеялся получить место губернатора у себя на родине, в Казани, — туда он отправил уже свои вещи и мебель, — а его посылали в край пустынный и далекий. В Казань пришлось съездить только на короткий срок в отпуск, и велико было горе Державина, когда он не застал в живых своей матери. Фекла Андреевна скончалась за три дня до приезда сына, и ему оставалось только распорядиться похоронами. Жестоко упрекал себя Державин за то, что, занятый делами, он все откладывал свою поездку, не откликнулся вовремя на настойчивые зовы матери и хоть приехал, да поздно.

Новая должность очень занимала Державина и казалась ему весьма важной. Если искоренить злоупотребления чиновников, полагал он, и строго соблюдать законы, то можно не опасаться народных волнений. И роль губернатора — оберегать правосудие в отдаленных уголках Российского государства, держать в узде хищную ораву приказных.

При воцарении Екатерины II Россия делилась на шестнадцать губерний, как было заведено еще при Петре I. Каждая из них по своим размерам превышала любое европейское государство, губернаторы не справлялись с огромными областями.

И как только удалось покончить с восстанием Пугачева, в 1775 году было учреждено двадцать четыре новых губерний, а всего их стало сорок, и население в каждой составляло от трехсот до четырехсот тысяч человек. Губернии делились на уезды с населением по двадцать-тридцать тысяч человек. В каждую назначался правитель, губернатор, а над ним ставился наместник государя или генерал-губернатор — полновластный хозяин области. Через несколько лет наместникам подчинили по две-три губернии, так что власть их еще более возросла. В их распоряжение были переданы даже войска, расположенные в границах губерний, и они могли не стесняться в силах при подавлении народного недовольства. Так поняла царская администрация урок, преподанный ей Пугачевым, — усилила власть на местах и крепко вооружила ее.

Новые губернии создавались одна за другой, и самой последней была Олонецкая, куда получил назначение Державин. В нее вошли четыре уезда Петербургской губернии с городами Олонец, Вытегра, Каргополь и Повенец, и три уезда предстояло открыть вновь — Лодейнопольский, Пудожский и Кемский.

В ту пору прекрасный и обильный природными богатствами край, составляющий ныне значительную часть территории Карельской АССР, был редко населен. Непроходимые леса и болота, многие тысячи озер, полное бездорожье, глушь, тишина… Зимой ездить было можно, но когда кончался санный путь, приходилось пользоваться волокушей. Телега не могла пройти олонецкими тропами. Впрочем, кое-куда удавалось проехать водой.

Зато не знал этот далекий край и помещиков. Крепостных помещичьих крестьян за Лодейным Полем и Вытегрой не встречалось вовсе, глубже на север не проникало дворянское землевладение. Олонецкие крестьяне были государственными, платили подати, и лишь часть из них работала на Петровском и Кончезерском заводах.

Вокруг Петровского, медеплавильного завода, стоявшего на берегу Онежского озера, понемногу вырос поселок, ставший во второй половине XVIII века уездным городком Петрозаводском. Жителей в нем насчитывалось не более трех тысяч — купцов, мещан, разночинцев, заводских работников. Дворяне Петрозаводском не интересовались, поместий в Олонецком крае не имели, а потому и город этот резко отличался своим обликом от всех городов средней России — это был город без дворян, без первого сословия империи.

Когда Петрозаводск стал центром новой Олонецкой губернии, в городок сейчас же понаехали чиновник». По новому порядку взамен прежних воеводских канцелярий в губерниях вводилось сразу несколько новых учреждений — наместническое правление, губернское правление, казенная палата, приказ общественного призрения, верхний и нижний земский суды. Везде понадобились заседатели, советники, секретари, столоначальники, канцелярские служители, и сонный Петрозаводск, превратившийся в губернский город, оживился и зашумел.

В наместничество, кроме Олонецкой, вошла также Архангельская губерния, во главе со старым русским городом Архангельском, крупным культурным центром Северного края. Но наместник своей резиденцией выбрал Петрозаводск.

Чины высшей губернской администрации обычно набирались из среды генералов и. штаб-офицеров, увольнявшихся из военной службы «за болезнями и ранами» и «за дряхлостью». Однако для новых губерний правительство не поскупилось перевести на должности генерал-губернаторов совсем еще не старых военачальников, надеясь на их энергию и твердую руку.

Кадровым военным был и наместник Олонецкой и Архангельской губерний генерал-губернатор Т. И. Тутолмин, непосредственный начальник Державина. Он уже успел побывать вице-губернатором в Твери, губернатором в Екатеринославе и чувствовал себя полновластным хозяином своих новых губерний. Да так оно, собственно, и было. Наместники сидели, как царьки, в своих владениях и любили окружать себя царскими почестями. Тутолмин к таким почестям и церемониям был весьма склонен, и об этом сразу же узнали в губернии: въезд его в Петрозаводск сопровождался пушечной пальбой, наместника встречали все чиновники и жители города, низко кланяясь и крича «ура».

Наместники имели решительно все права в подвластных им губерниях, кроме права издавать законы или правила для общего руководства. И, как водится, именно этот запретный плод казался особенно сладок. Нет-нет да и покушались наместники на сочинение своих законоположений, пользуясь тем, что до Петербурга далеко и о проказах их там еще не скоро станет известно.

Не избежал этого соблазна и Тутолмин. Обосновавшись в Петрозаводске, он стал командовать по-своему в губернских учреждениях и составил для них «канцелярский обряд» — инструкцию по ведению дел, во многом изменявшую принятые тогда порядки делопроизводства, и притом не в лучшую сторону.

Державин приехал в Петрозаводск в октябре 1784 года. Перед отъездом он отправил туда водой по Неве, Ладожским каналам и Свири свою библиотеку и мебель, которой набралось немало. Державин узнал, что в губернском правлении нет еще ни столов, ни стульев, не надеялся на их скорое получение от казны и потому, не скупясь на расходы и призаняв денег, закупил на свой счет канцелярскую мебель. Вверенные ему учреждения Державин хотел видеть в полной исправности.

В декабре 1784 года в Петрозаводске состоялось открытие Олонецкой губернии. Торжества происходили в доме генерал-губернатора и заняли целую неделю. Гром пушечной стрельбы стоял над городом. Жителям было выставлено угощение, приглашенные собирались на обеды к генерал-губернатору. Наконец все запасы были съедены, выпиты, и губернские учреждения смогли приступить к занятиям.

Державин ожидал, что его труды по управлению губернией будут нелегкими, но не думал, что они окажутся столь тяжелыми, прежде всего по причине отсутствия помощников. Губернские чиновники, присланные из Петербурга, как на подбор были взяточниками и пьяницами, от них с радостью избавлялись столичные коллегии. Канцелярские служители, набранные на месте, полуграмотные, невежественные люди, требовали неусыпного присмотра, потому что, не успев постигнуть азбуки своего дела, они сразу же научались вымогать у просителей взятки натурой и деньгами. Державин наставлял, наказывал своих подчиненных, но, как ни бился, ничего поделать с ними не мог.

Не видел он желания навести порядок в губернских учреждениях и со стороны генерал-губернатора. Тутолмина мало интересовали гражданские дела. Некоторое внимание обращал он на заводы и на Онежский гребной флот, но губернией занимался редко и невпопад. Однажды, например, он распорядился, чтобы олонецкие крестьяне каждый год вели посадки леса, и предписал губернатору неуклонно следить за выполнением этого приказа. Получив его, Державин немало подивился. Зачем в лесном крае с нетронутыми кладовыми «зеленого золота» сгонять крестьян на лесопосадки? О чем думал генерал-губернатор, давая свой странный приказ?

Оказалось, что Тутолмин ни о чем особенно не думал, а просто переписал одно из своих распоряжений по Екатеринославской губернии. Там, в безлесной стороне, оно оказалось полезным, было замечено и одобрено свыше. И на новом месте службы Тутолмин повторил приказ о лесопосадках, уверенный, что он пригодится и здесь. Свой край наместник знал плохо и изучать не спешил.

Вскоре довелось Державину узнать, что генерал-губернатор облагает население новыми сборами и податями, сверх того что требовалось казенной палатой. Эти поборы, законом не утвержденные, отягощали олонецких крестьян, и Державин не упустил заявить свой протест. Оказалось далее, что Тутолмин вмешивается и в решения уголовной палаты, — Державин получил текст судебного постановления, исправленный его рукою. Какое же он имел на это право?

Державин не потаил своих сомнений от наместника, и отношения между ними сразу испортились. Тутолмин стал придираться к губернатору и подбивать против него видных губернских чиновников. Дал он знать о своих столкновениях с Державиным и в Петербург, генерал-прокурору Вяземскому, заручившись его поддержкой.

Отказавшись выполнять заведенный Тутолминым «канцелярский обряд», Державин вступил в открытую борьбу с наместником. «Обряд», по мнению Державина, оказался книгой законов, написанных Тутолминым и обязательных для всех олончан. Но что же будет в стране, если каждый генерал-губернатор станет вводить свои законы?!

Державин явился к Тутолмину и после резкого разговора напомнил ему указ 1780 года, запрещавший наместникам заниматься законодательством. Это мог делать сенат, а губернаторам хватало бы дела тщательно исполнять имеющиеся законы, не думая о сочинении новых. Тутолмин сослался на согласие генерал-прокурора, чиновники поддержали наместника, Державин остался в одиночестве — и «обряд» был принят.

Вражда закипела бурно. Тутолмин посетил учреждения, подведомственные губернатору, нашел в них непорядки и учинил Державину жестокий разнос, после чего поспешил в Петербург жаловаться императрице.

Но Державина испугать было трудно.

Едва Тутолмин покинул Петрозаводск, он отправился поверять присутственные места, непосредственно подчиненные генерал-губернатору — казенную, гражданскую, уголовную палаты, — обнаружил множество упущений в делопроизводстве и составил акты, под которыми подписались чиновники. Теперь у Державина было оружие против Тутолмина. Материалы своей ревизии он отправил для сведения наместнику и одновременно с верным человеком послал обширное донесение императрице. Екатерина прочитала эту бумагу, выслушала Тутолмина, но не спешила принять свое решение.

Тем временем ссора между губернскими начальниками захватила петрозаводских чиновников, разбившихся на две группы: большую, стоявшую на стороне губернатора, и маленькую, сочувствовавшую Державину. Провинциальных жителей очень занимали различные перипетии борьбы между наместником и губернатором, частенько дававшей поводы для пересудов.

Николай Александрович Львов. Портрет работы Д. Г. Левицкого.

Василий Васильевич Капнист. Литография В. Ф. Тимма.

Одним из них было, например, начатое против Державина «Дело о медведе», как оно именовалось в казенных бумагах.

У чиновника Аверьянова, жившего в губернаторском доме, был ручной медвежонок, общий забавник. Заседатель верхнего земского суда Молчин, старинный знакомец Державина еще по военной службе, часто бывал у него и играл на дворе с медвежонком. Однажды, когда Молчин отправился на службу, медвежонок увязался за ним и дошел до дверей суда.

Войдя в комнату, Молчин увидел там двух заседателей и в шутку сказал им:

— Идите встречать нового члена суда Михайла Ивановича.

Заседатели переглянулись. Об этом назначении им не было ничего известно. Но Молчин со смехом открыл дверь, впустил в суд медвежонка и стал кормить его хлебом.

Если бы не распря начальников, дело на этом бы и кончилось, однако оно имело нешуточное продолжение. Председателем верхнего земского суда был родной брат генерал-губернатора Н. И. Тутолмин. Заседатели заискивали перед ним и обрадовались случаю устроить неприятность Державину. Когда они стали выгонять медвежонка из суда, Молчин с деланной строгостью сказал:

— Вы будьте осторожны, не повредите зверя. Ведь медведь-то губернаторский.

Этого было достаточно для того, чтобы начать кляузу. Председатель Тутолмин составил акт о чрезвычайном происшествии и подал его по команде брату генерал-губернатору, тот отправил дело в Петербург. Через некоторое время Державин с удивлением узнал, что столица толкует этот эпизод в очень неблагоприятном для него духе. В Петербурге рассказывали, что будто бы Державин для насмешки над судьей Тутолминым, человеком малограмотным, приказал Молчину привести медвежонка в суд, что Молчин посадил зверя в председательское кресло, намазал ему чернилами лапу, и медведь накладывал ее, как подпись, на служебные бумаги, которые подносил ему для скрепы секретарь. Это уже означало неуважение к присутственному месту, проступок важный, и Державина называли его виновником.

Генерал-прокурор Вяземский подхватил историю с медвежонком и с удовольствием рассказывал ее сенаторам, приговаривая:

— Вот, милостивцы, смотрите, что наш умница-стихотворец делает: медведей — председателями!

Наместник потребовал предать Молчина уголовному суду. Державин отказался это сделать. Тогда наместник обратился в сенат с просьбой судить Державина. Были запрошены объяснения, и Державин несколько дней составлял обширную бумагу в сенат, доказывая, что смехотворный случай с медвежонком нельзя толковать как государственное преступление. «Дело о медведе» не имело последствий для Державина, но поволноваться все же заставило изрядно.

Огорченный всеми этими неприятностями, Державин поспешил покинуть Петрозаводск и отправился, по долгу службы, в объезд Олонецкой губернии, на что нужно было положить не мало труда и отваги. О колесном транспорте для поездки думать не приходилось по простой причине отсутствия в крае дорог. Державин совершал свое путешествие пешком, верхом и на лодке.

В июле — сентябре 1785 года он побывал в Пудоже, Повенце, Кеми, Каргополе, Вытегре, везде знакомился с ходом дел в уездных канцеляриях и рассматривал жалобы местных жителей. С собой Державин взял двух чиновников — Эмина и Грибовского и поручил им вести «Поденную записку» с описанием всего виденного. Н. Ф. Эмин, сын известного в XVIII веке писателя Ф. А. Эмина, сам стал впоследствии литератором и сочинил несколько сентиментальных романов. А. М. Грибовский после Петрозаводска, куда он был привезен Державиным, служил затем при Потемкине, приобрел деньги, чины, связи и был статс-секретарем императрицы. Но пока они послушно выполняли поручения Державина и аккуратно вели «Поденную записку», собирая для нее немало любопытных сведений.

Олонецкая губерния была в то время еще не обмежевана, уезды не имели точных границ, количество населения учитывалось весьма приблизительно. Составленное по приказанию Тутолмина описание Олонецкой губернии, поднесенное им государыне, отличалось большими ошибками. Державин тщательно изучил это описание, оно сохранилось в архиве поэта, и страницы его пестрят замечаниями Державина, своими глазами увидевшего Олонецкий край и населявших его людей.

Личные впечатления Державина весьма расходились с официальными утверждениями. Тутолмин писал, что в Пудоже имеется сто домов, а Державин насчитал их ровно вдвое меньше. И жители Пудожского погоста не только не снабжали хлебом соседей от своего изобилия, как говорилось в описании, а, наоборот, у них занимали хлеб до нового урожая. Державин не находил ни больниц, ни врачей там, где им следовало быть, судя по описанию.

Уточняя и опровергая официальный документ во множестве частностей, Державин резко возразил против вывода описания: «Вообще во всех уездах несравненно более зажиточных крестьян, чем бедных».

«Наоборот, — писал Державин, — можно сказать, что более бедных. Правда, что есть даже в самых Лопских погостах такие зажиточные крестьяне, что я мало таковых видал внутри государства… Но должен сказать, сие малое количество зажиточных крестьян и есть причиною, что более бедных. Они, нажив достаточен подрядом, или каким другим образом, раздают оный в безбожный процент, кабалят долгами почти в вечную работу себе бедных заимщиков, а чрез то усиливаются и богатеют более, нежели где внутри России, ибо при недостатке хлеба и прочих к пропитанию нужных вещей, прибегнуть не к кому, как к богачу, в ближнем селении живущему».

Опытный глаз Державина и знание народной жизни помогли ему приметить то, что было видно еще очень немногим деятелям эпохи — расслоение деревни, выделение кулаков и бедноты. Он понял, что зажиточные крестьяне богатеют за счет бедных и держат их в жесткой кабале.

Глубоко задела Державина презрительная оценка олонецких крестьян, данная в описании Тутолмина: «Наклонность к обиде, клевете и обману суть предосудительные свойства обитателей сей страны».

Державин хорошо знал, что это неправда, что составители описания сами поддались «наклонности к клевете и обману», возводя напраслину на трудолюбивых и талантливых северян, с которыми он близко познакомился за время своего путешествия по краю.

И Державин решительно возражает против этих обвинений:

«Все сие о нравах олончан кажется не очень справедливо. Ежели б они были обманщики и вероломцы, то за занятый долг не работали бы почти вечно у своих заимодавцев, имея на своей стороне законы, их оборонить от того же могущие; не упражнялись бы в промыслах, где нередко требуется устойка и содержание слова; не были бы терпеливы и послушны в случае притеснений и грабительств, чинимых им от старост и прочих начальств и судов, в глухой сей и отдаленной стороне бесстрашно прежде на всякие наглости поступавших. По моему примечанию, я нашел народ сей разумным, расторопным и довольно склонным к мирному и бессорному сожительству. Сие по опыту я утверждаю. Разум их и расторопность известна, можно сказать, целому государству, ибо где олончане по мастерству и промыслу своему незнакомы?»

Как всегда, необычайно живо и восторженно воспринимал Державин могучую красоту своеобразной карельской природы. Поэтические картины теснились в его уме, он запоминал их, чтобы потом оживить в стихах.

Державин и его спутники совершили поездку на водопад Кивач. Под свежим впечатлением в «Поденной записке» появилось его описание:

«В версте от порогов показался на правом берегу дым, который по мере приближения сгущался. Наконец, пристав и взошед на гору, увидели, мы пороги сии. Между страшными крутизнами черных гор, состоящих из темно-синего крупнозернистого гнейса, находится жерло глубиною до восьми сажен; в оное с гор, лежащих к востоку и к полудню, падает с великим шумом вода, при падении разбивается в мелкие брызги наподобие рассыпанной во множестве муки; пары, столбом восстающие, достигают до вершины двадцатипятисаженных сосен в оные омочают… Чернота гор и седина биющей с шумом и пенящейся воды наводят некий приятный ужас и представляют прекрасное зрелище».

Это проза, деловитое перечисление увиденного. Определены на глаз размеры сосен, глубина «жерла» водопада, порода каменистого ложа потока. А вот как зарисовал поразившую его картину Кивача Державин в своей оде «Водопад»:

Алмазна сыплется гора

С высот четыремя скалами;

Жемчугу бездна и сребра

Кипит внизу, бьет вверх буграми;

От брызгов синий холм стоит,

Далече рев в лесу гремит.

Шумит — и средь густого бора

Теряется в глуши потом;

Луч чрез поток сверкает скоро;

Под зыбким сводом древ, как сном

Покрыты, волны тихо льются,

Рекою млечною влекутся.

Седая пена по брегам

Лежит клубами в дебрях темных;

Стук слышен млатов по ветрам,

Визг пил и стон мехов подъемных:

О водопад! В твоем жерле

Все утопает в бездне, в мгле!

Поэтическое описание водопада открывает одну из наиболее известных од Державина и настраивает читателя на размышления о славе и чести, о жизни и смерти, о судьбе человеческих деяний в потоке времени. В бездне и мгле небытия исчезают ложная гордость, мнимое великолепие богачей, в памяти поколений остаются подвиги, совершенные на пользу людям, добрые дела:

Лишь истина дает венцы

Заслугам, кои не увянут;

Лишь истину поют певцы…

Об этом думал Державин, вспоминая через несколько лет водопад Кивач, очаровавший его воображение своей мощной красотой и силой.

Во время объезда губернии Державин получил предписание наместника отправиться дальше на север, к Белому морю, и торжественно открыть в поселке Кемь уездный город.

Новый путь и новые трудности… Державин двинулся в Кемь. Сухим путем туда летом проехать было невозможно. Державин добрался до Сумского острога, поселка на берегу Белого моря, пересел в лодку и сто верст проделал морем. — Плавание было рискованным, ибо начались уже осенние бури.

Наконец вот и Кемь. Тутолмин сообщил Державину, что там все подготовлено к открытию города и чиновники уже на местах. Где же они? Где городской магистрат, уездный суд, нижняя земская расправа? Обойти несколько десятков домов было недолго. На расспросы приезжих жители отвечали недоумением: рыбацкий поселок Кемь ровнешенько ничего не знал о выпавшей на его долю чести стать уездным городом и к своей новой роли никак не подготовился.

Однако город Кемь уже существовал в губернских документах, и Державин должен был его торжественно открыть. Не зря же он сотни верст прошел по бездорожью сюда, на берег Белого моря! Но что же можно тут открывать и как это делается?

Державин решил не выдумывать никаких церемоний и ограничиться только молебном и освящением города. Послали за попом, но и тут неудача: уехал на сенокос. Куда? На берегу искать нечего, там покосов нет — значит, уехал на острова. Снарядили лодку на розыски. Лишь через два дня священника нашли на одном из дальних островов и привезли в Кемь. Он отслужил молебен, Державин объявил собравшимся, что селение отныне становится городом Кемь, и священник поспешил обратно на сенокос, а олонецкий губернатор рапортовал в сенат о том, что во владениях Российской империи появился новый уездный город.

Из Кеми Державин хотел проехать в Соловецкий монастырь, расположенный на острове в семидесяти верстах от берега. Отправились на шестивесельной лодке. На море началось волнение, перешедшее в бурю. Небо заволоклось тучами, прогремел гром, стало совсем темно, и только разряды молний освещали бушевавшее море.

Продолжать путь было невозможно. Лоцман стал править на каменный остров, у которого хотел переждать бурю, иначе лодку могло вынести в открытое море. Но при повороте к острову паруса ослабли, лодка зачерпнула воду и грозила гибелью. Спутники Державина, Эмин и Грибовский, укачавшиеся на волнах и напуганные, лежали без чувств.

Державин не потерял присутствия духа, подбодрял гребцов, и отчаянным напряжением сил они подвели лодку к одному из островков, укрыв ее за камнями. Буря продолжала греметь, но непосредственная опасность миновала. Проведя ночь на мокрых голых камнях, путники наутро поплыли к берегу и кое-как добрались до поселка Онега.

Таково было знакомство Державина с Белым морем. В «Поденной записке» своей экспедиции он не рассказывает об этом эпизоде. Воспоминание о нем отразилось в стихотворении «Буря»:

Судно, по морю носимо,

Реет между черных волн;

Белы горы идут мимо;

В шуме их надежд я полн…

Из своего путешествия Державин через Каргополь и Вытегру в половине сентября 1785 года возвратился в Петрозаводск. Его ожидали бесчисленные служебные неприятности, подготовленные генерал-губернатором и стоявшими за ним чиновниками. Сделать что-либо полезное для края в таких условиях Державин не мог и думать. Интрига против него поддерживалась в Петербурге генерал-прокурором Вяземским, и бороться с ней в одиночку было трудно. Собственная горячность и раздражительность Державина на каждом шагу портили дело.

Державин решил переменить место службы. Дальше оставаться в Петрозаводске он не мог. Приведя в полный порядок дела по губернии, покрыв из своих денег тысячную растрату Грибовского, попрощавшись с немногими петрозаводскими друзьями, Державин выехал в Олонец и Лодейное Поле под предлогом осмотра этих уездов. С дороги он послал Тутолмину рапорт об отпуске и, не возвращаясь более в Петрозаводск, отправился в Петербург. Там Державину довольно легко удалось получить перевод на такую же должность губернатора в другое наместничество— Тамбовское, и он стал готовиться к выезду.