Глава 12 СУВОРОВ
Глава 12
СУВОРОВ
Много лет был Державин знаком и дружен с Суворовым. Поэт восхищался подвигами великого полководца, любил его как смелого и прямого человека, не боявшегося высказывать то, что думал, и поступать так, как считал нужным. В Суворове Державин ценил черты гражданина, беспредельно преданного своему отечеству. Скромность и простота Суворова разительно отличали его в кругу вельмож. Он как можно реже старался бывать во дворцах, деля и труды свои и досуг вместе с армией.
Но время от времени Суворову приходилось показываться при дворе, и не в радость ему были эти приезды. Боевая слава полководца была неприятна, для его начальников, в лучах ее терялись их немногочисленные заслуги, обычно не по достоинству щедро награждавшиеся царицей. Суворов воевал, но официальные лавры доставались тем, у кого он был в подчинении, кто своей робостью мешал ему добиваться побед в кратчайшее время и малой кровью.
Так было и во вторую русско-турецкую войну. Суворов готовил войска, вел их на штурм и взял казавшийся несокрушимым Измаил, а царский Петербург чествовал Потемкина. В апреле 1791 года Суворов прибыл в столицу, но на блестящем празднике в Таврическом дворце он не присутствовал. Накануне его услали осмотреть укрепление шведской границы, как будто с этим нельзя было подождать дня. На самом деле — и это поняли сразу — Потемкин не пожелал видеть рядом с собой истинного героя победы, которая приписывалась ему одному.
В 1794 году Державин сочинил «Песнь на победы Суворова». Он прославлял победы русского оружия и полководческое искусство своего героя. Под его пером Суворов получал вид былинного богатыря. Чертами народной поэзии отмечены посвященные ему строки стихотворения:
Вихрь полуночный, летит богатырь!
Тьма от чела, с посвиста пыль!
Молньи от взоров бегут впереди!
Дубы грядою лежат позади.
Ступит на горы — горы трещат!
Ляжет на воды — воды кипят,
Граду коснется — град упадает,
Башни рукою за облак кидает;
Дрогнет природа, бледнея пред ним;
Слабые трости щадятся лишь им.
Эта песнь Суворову была в 1795 году напечатана отдельным изданием, но из типографии не вышла — она разгневала императрицу. Похвалы полководцу не понравились Екатерине — меньше их оставалось на ее долю. Кроме того, она обиделась на Державина, решив, что поэт призывает ее ограничить завоевания и опять дает непрошеные советы.
Когда секретарь императрицы Попов читал ей вслух новую оду Державина, он в одной строфе ошибся ударением.
У Державина было:
Бессмертная Екатерина!
Куда и что еще? Уже полна
Великих ваших дел вселенна.
А Попов прочел:
Бессмертная Екатерина!
Куда и что еще? Уж полно…
То есть довольно, хватит, оставайся с тем, что взято. Императрица же вовсе не думала расстаться с завоевательной политикой.
Дальше внимание Екатерины остановили строки, в которых Державин с восхищением говорил о трудах и подвигах россиян, русских людей:
Как ночью звезд стезя, по небу протяженна,
Деяний ваших цепь в потомстве возблестит
И мудрых удивит. —
Уж ваши имена,
Триумф, победы, труд не скроют времена…
Эти стихи были также забракованы — поэт должен славить императрицу, а не ее подданных.
Так «Песнь на победы Суворова» в свое время и не увидела света.
В декабре 1795 года Суворов снова приехал в Петербург. Его поселили в Таврическом дворце — после смерти Потемкина он отошел в казну, — и здесь Державин вновь увидел Суворова. Они знали друг друга еще со времен крестьянской войны, иногда переписывались, но встречаться удавалось редко.
Державин был у Суворова на второй день его приезда. Фельдмаршал распорядился никого другого не принимать, хотя с визитами прибывали весьма многие. Исключение он сделал только для князя Платона Зубова как лица, ближайшего к императрице, но долго задержаться с разговорами не дал. Он, как был, встретил Зубова в дверях своей спальни, не подумав одеться для важного гостя — несмотря на декабрьские морозы. Суворов во дворце ходил, едва прикрыв наготу, как в лагерной палатке жарким летом. Он выслушал любезности Зубова и тут же попрощался с ним. Державин был оставлен обедать.
Зубов сейчас же отправился к императрице и рассказал ей о своей молниеносной встрече с Суворовым, не потрудившимся даже накинуть что-нибудь на себя из приличия. Екатерина решила намекнуть на это своевольному фельдмаршалу. Через полчаса в Таврический дворец явился придворный лакей. Императрица справлялась о здоровье Суворова и прислала ему подарок — богатую соболью шубу, крытую зеленым бархатом. Она передала, что просит фельдмаршала беречь себя от простуды.
Суворов, не моргнув глазом, приказал гонцу встать на диван и развернуть шубу. Осмотрев со всех сторон подарок, Суворов три раза поклонился шубе, принял ее на вытянутые руки, поцеловал и, кликнув своего камердинера Прошку, велел взять шубу на сохранение. Привычкам своим изменять он не собирался.
Когда Державин сел с Суворовым обедать, доложили о приезде нового гостя — вице-канцлера графа Остермана. Суворов мгновенно вскочил, натянул белый китель и выбежал на подъезд.
Лакеи открыли дверцу кареты. Остерман, кряхтя, собирался вылезать. Суворов, растолкав прислугу, вскочил в карету, сел рядом с Остерманом, выпалил, что очень рад посещению, благодарит за память, пожал руку, спрыгнул на землю и крикнул кучеру:
— Трогай!
Не успел опомниться Остерман, как кони уже везли его по улице.
Суворов возвратился к столу, придвинул к себе тарелку и со смехом сказал Державину:
— Этот контрвизит самый скорый, лучший — и взаимно не отяготительный.
Живя в роскошном дворце, свободный от службы, Суворов по-прежнему вставал чуть свет, обливался холодной водой и сохранял годами выработанное течение дня. Из спальни своей он распорядился вынести кровать и вместо нее положить в углу несколько охапок сена: другой постели он не признавал.
Под впечатлением встречи с Суворовым, Державин написал стихи:
Когда увидит кто, что в царском пышном доме
По звучном громе Марс почиет на соломе,
Что шлем его и меч хоть в лаврах зеленеют,
‘ Но гордость с роскошью повержены у ног,
И доблести затмить лучи богатств не смеют, —
Не всяк ли скажет тут, что браней страшный бог,
Плоть Епиктитову[2] прияв, преобразился,
Чтоб мужества пример, воздержности подать…
В годы царствования Павла I Державин, обманувшийся в своих надеждах на нового государя, редко затрагивает в стихах современные темы — они его не вдохновляют. Только боевые подвиги русских войск под командой Суворова побуждают его браться за перо.
Царская опала, которой подвергался Суворов, не раз отмечена с глубоким сочувствием герою в стихах Державина. Настроение поэта выразилось в стихотворении 1797 года «К лире»:
Петь Румянцева сбирался,
Петь Суворова хотел;
Гром от лиры раздавался,
И со струн огонь летел;
Но завистливой судьбою
Задунайский кончил век;
А Рымникский скрылся тьмою,
Как неславный человек.
Румянцев умер, гонимый Суворов был заперт в своем имении Кончанское, — чьи подвиги могут волновать поэта, для чего теперь нужна его лира? И Державин с вызовом заявляет:
Так не нужно звучных строев;
Переладим струны вновь;
Петь откажемся героев,
А начнем мы петь любовь.
Надо было многое пережить, о многом передумать для того, чтобы поэту-патриоту прийти, пусть на словах, к такому заключению.
В неоконченном стихотворении Державин резко осудил Павла I за преследование великого полководца и обвинил его в ускорении смерти Суворова:
Всторжествовал — и усмехнулся
Внутри души своей тиран,
Что гром его не промахнулся,
Что им удар последний дан
Непобедимому герою…
Павел I не любил Суворова. Русский полководец, с начала до конца не принявший преобразование армии на немецкий лад, предпринятое Павлом, ушел в отставку. Но зачеркнуть сделанное Суворовым было невозможно. И увлеченный вахтпарадами император не мог не понимать, что в дни настоящего испытания, требующего напряжения всех сил государства, ему потребны будут не вымуштрованные по прусскому образцу гатчинцы, а русский главнокомандующий, способный действовать и побеждать. Поэтому в трудную минуту войны с Францией Павел I, несмотря на всю свою мелочную обидчивость, вспомнил о Суворове и призвал его стать во главе соединений русской армии. С полнейшим успехом Суворов в 1799 году выполнил поставленную перед ним задачу, поборов все препятствия, которые чинили ему союзники-австрийцы и царские бюрократы.
В поэтическом воображении Державина полководец рисовался сказочным народным богатырем. Обращаясь к Суворову, поэт начинает говорить языком, в котором слышатся отзвуки былин.
В 1790-х годах в России получили известность песни шотландского барда Оссиана. Сумрачный, суровый колорит этих песен, героический их характер, романтическая приподнятость тона, необычность тематики и высокий пафос изображения героев производили глубокое впечатление на русских поэтов. Впоследствии оказалось, что песни Оссиана написаны поэтом XVIII века Макферсоном, что они не что иное, как безупречно искусная подделка.
Державин поддался обаянию песен Оссиана, он усвоил их образную систему и применял ее иногда для прославления героев русской истории, в первую очередь Суворова.
Свидетельство этому стихотворение «На победы в Италии» (1799):
Ударь во сребряный, священный,
Далеко-звонкий, Валка[3] щит:
Да гром твой, эхом повторенный,
В жилище Бардов восшумит. —
Встают. — Сто арф звучат струнами;
Пред ними сто дубов горят;
От чаши круговой зарями
Седые чела в тьме блестят.
«Се, Суворов, ты!» — восклицает Державин в конце стихотворения:
Се ты, веков явленье чуда!
Сбылось пророчество, сбылось!
Луч, воссиявший из-под спуда,
Герой мой вновь свой лавр вознес!
Державин был искрение рад возрождению славы Суворова, которого он знал четверть века; еще в 1796 году в оде «На возвращение графа Зубова из Персии» поэт утверждал, что «горит его звезда», хотя Павел всеми силами стремился ее пригасить.
Возвращение Суворова в армию поэт отметил стихотворением «Орел» (1799) и внимательно следил за ходом итальянской кампании.
Суворов одержал в Италии ряд блистательных побед при Нови, Треббии и очистил Северную Италию от французских войск. Вместо того чтобы закрепить эти успехи, Суворов получил приказание идти в Швейцарию. Австрийские войска уже ушли оттуда, и русский корпус под командой генерала Римского-Корсакова оказался в одиночестве против превосходящих сил французской армии. Суворов бросился на помощь. Австрийское командование изменническим образом нарушило свои обязательства и оставило русскую армию без продовольствия, транспорта и боеприпасов. Но медлить было невозможно. Суворов, как всегда, выбрал наиболее короткий путь и двинулся в Швейцарию по горным тропинкам. Неукротимый духом семидесятилетний полководец провел армию через Альпы, сломив сопротивление французских войск, разбил их в боях и успешно завершил кампанию.
Горный поход Суворова многократно увековечен в русском искусстве. Первым это сделал Державин. Его ода «На переход Альпийских гор», написанная в ноябре — декабре 1799 года, основана на точных исторических фактах. Материалом поэту служили донесения Суворова, печатавшиеся в «Прибавлениях» к газете «Санкт-Петербургские ведомости».
Державин, выразив свою радость по поводу того, что ему вновь довелось говорить о славе Суворова, ставит себя на место участника похода и мощной кистью рисует картины альпийской природы и препятствия, которые приходилось преодолевать суворовским богатырям.
С большой верностью говорит он о единении Суворова с войском, о том, что, выступая в поход, полководец постарался довести боевую задачу до каждого солдата, обеспечив сознательное выполнение своих приказаний. Эта черта военной педагогики Суворова была присуща ему, как никому другому из русских военачальников XVIII века.
Идет в веселии геройском
И тихим манием руки,
Повелевая сильным войском,
Сзывает вкруг себя полки.
«Друзья, — он говорит, — известно,
Что Россам мужество совместно;
Но нет теперь надежды вам,
Кто вере, чести друг неложно,
Умреть иль победить здесь должно».
— «Умрем!» — клик вторит по горам.
Упоминание о чести имеет тут особый смысл. В представлении дворянского общества XVIII века понятие чести было свойственно только дворянам. Крепостные крестьяне, из которых рекрутировалась армия, якобы служили из страха, по обязанности, но честь мог защищать только офицер-дворянин. Мысль об этом содержится даже в рассуждениях Милона, выведенного в «Недоросле» Фонвизина.
Державин был одним из немногих деятелей XVIII века, которые помнили о солдате и уважали его. В стихотворении «Заздравный орел» (1795) первое слово поэт обращает именно к нему:
О! исполать[4], ребяты,
Вам, русские солдаты!
Что вы неустрашимы,
Никем не победимы:
За здравье ваше пьем!
И только следующий тост поэт провозглашает за «бессмертных героев» — Румянцева и Суворова.
Русские крепостные солдаты одерживали под командованием Румянцева, Суворова, Кутузова, Багратиона величайшие победы. С Суворовым они перешли Альпийские горы:
Ведет в пути непроходимом
По темным дебрям, по тропам,
Под заревом, от молньи зримом,
И по бегущим облакам;
День — нощь ему среди туманов,
Нощь — день от громовых пожаров;
Несется в бездну по вервям,
По камням лезет вверх из бездны;
Мосты ему — дубы зажженны;
Плывет по скачущим волнам.
Державин описывает преграды, встававшие перед русскими войсками, которые вел Суворов:
Отвсюду окружен врагами,
Водой, горами, небесами
И воинством противных сил.
Вблизи падут со треском холмы,
Вдали там гулы ропчут, громы,
Скрежещет бледный голод в тыл.
Поэт не скупится на краски, перед читателем воочию встает «исполинской славы труд», выполненный русским солдатом, под водительством полководца:
Таков и Росс: средь горных споров —
На Галла стал ногой Суворов,
И горы треснули под ним.
За величавой поэмой Державина «На переход Альпийских гор» слишком скоро, к сожалению, последовали стихи, посвященные кончине героя, происшедшей 6 мая 1800 года. Последние месяцы жизни Суворова были омрачены оскорблениями со стороны Павла I, от которых не спасли полководца легендарные подвиги и признательность отечества.
Незадолго до кончины Суворова Державин навестил его.
— Какую же ты мне напишешь эпитафию? — спросил Суворов. Он знал, что безнадежен.
— По-моему, много слов не нужно, — ответил Державин, — довольно сказать: «Здесь лежит Суворов».
— Помилуй бог, как хорошо!
Эта надпись была вырезана на гробнице Суворова.
Державин был с Суворовым и в день его смерти. Он написал Н. А. Львову:
«Герой нынешнего, а может быть, и многих веков, князь Италийский с такою же твердостию духа, как во многих сражениях встречал смерть, вчерась в 3 часа пополудни скончался. Говорят, что хорошо это с ним случилось. Подлинно, хорошо в такой славе вне и в таком неуважении внутрь окончить век! Это истинная картина древнего великого мужа. Вот урок, вот что есть человек!»
Возвратившись домой по кончине Суворова, Державин услышал, что ученый снегирь, висевший в клетке в его кабинете, насвистывает марш. Птичий голос напомнил звук флейты. Под флейту с барабаном ходили солдаты. Их любимым командиром был Суворов… Так возникли первые строки стихотворения:
Что ты заводишь песню военну,
Флейте подобно, милый Снегирь?
Но Суворова уже нет. Что будет с армией, кто возглавит ее, если будет нужда? Стихи потекли дальше:
С кем мы пойдем войной на гиену?
Кто теперь вождь наш? кто богатырь?
Сильный где, храбрый, быстрый Суворов?
Северны громы в гробе лежат.
Державин писал, отчетливо видя перед собой своего друга. Он набрасывал в стихах черты его облика, своеобразного и неповторимого. О героях принято было говорить в самых общих словах — что они храбры, мужественны, великодушны. Поэтика классицизма учила: надо схватывать общее, всем присущее, а индивидуальные особенности отдельных людей не могут быть предметом искусства. Не в них дело, они только мешают постичь существо человека, отвлекают внимание.
Откинув наставления теории, Державин говорил в стихах о Суворове, каким его знали все, каким он был дорог поэту. Державин спрашивал у себя;
Кто перед ратью будет, пылая,
Ездить на кляче, есть сухари;
В стуже и в зное меч закаляя,
Спать на соломе, бдеть до зари;
Тысячи воинств, стен и затворов,
С горстью Россиян все побеждать?
В стихах, посвященных Суворову, Державин проявил лучшие стороны своего таланта.