СУВОРОВ ПРОТИВ ПУГАЧЕВА
СУВОРОВ ПРОТИВ ПУГАЧЕВА
Крестьянская война полыхала с грозной силой. Внезапная смерть А.И. Бибикова 9 апреля 1774 года в Бугульме повлекла за собой резкое ухудшение обстановки. Несмотря на поражения, которые мятежники потерпели от князя Петра Голицына и Ивана Михельсона, Пугачев прорвался к Казани и разорил богатый губернский город. С величайшим трудом защитникам удалось удержать цитадель. 15 июля Михельсон настиг повстанческую армию и нанес ей сокрушительный удар. Пугачев бежал на правый берег Волги, но, как справедливо заметил Пушкин, «это бегство напоминало нашествие». Поднялись массы крестьян густонаселенного Правобережья. В Нижнем Новгороде и самой Москве вспыхнула паника. На собранном императрицей совете Екатерина заявила, что сама отправится в Москву, чтобы защитить ее от толп самозванца. Члены совета, потрясенные известием о захвате Казани, вели себя пассивно. Возразил только глава Коллегии иностранных дел граф Никита Иванович Панин, считавший, что императрица должна оставаться в столице, а выставленные против самозванца силы следует поручить авторитетному лицу, наделив его чрезвычайными полномочиями. Уже после совета Панин убедил Потемкина поддержать кандидатуру его брата графа Петра Ивановича, проживавшего в отставке в Москве. Императрица не без оснований видела в Паниных главную оппозиционную придворную партию, действовавшую в пользу наследника престола, называла Панина-младшего своим «персональным оскорбителем», но всё же согласилась на его назначение. Ограничить диктаторские полномочия Панина в охваченных мятежом губерниях должен был начальник секретных комиссий (Казанской и Оренбургской), расследовавших причины возмущения. На этот пост был назначен Павел Сергеевич Потемкин, дальний родственник Григория Александровича, незадолго до назначения Панина вызванный из армии и получивший большие полномочия. Еще одним противовесом Панину должен был стать Суворов, о котором императрица уведомила графа Петра Ивановича: «Я фельдмаршалу приказала Генерал-Порутчика Суворова послать к вам наискорее».
Четырнадцатого августа в Киев, где Александр Васильевич пребывал с женой, прискакал курьер. Приунывший генерал вскрыл пакет. Главнокомандующий переслал ему высочайшее повеление прибыть в Москву для «употребления против возмутительного бунтовщика». Удачливого генерала императрице рекомендовали многие, в том числе племянник братьев Паниных князь Н.В. Репнин. Сам граф Петр Иванович просил себе опытного и авторитетного заместителя. Полагаем, что Суворов новым назначением больше всего был обязан возвысившемуся Потемкину, который полновластно распоряжался в Военной коллегии. Поначалу Александр Васильевич был назначен состоять при Московской дивизии, то есть выведен из непосредственного подчинения Панину. Тот запротестовал, и, поскольку острота кризиса миновала, Екатерина пошла на уступку. Мир с Турцией позволил высвободить военные силы для подавления мятежа. Императрица приказала Военной коллегии считать Суворова до окончания мятежа «под командою Генерала Графа Панина».
Суворов скакал в Москву, не подозревая о той борьбе, которая развернулась вокруг его назначения. 25 августа Панин из села Ухолова донес Екатерине о приезде Суворова «в одном только кафтане, на открытой почтовой телеге». Получив наставления, генерал-поручик «тот же момент и таким же образом поскакал с моим предписанием для принятия главной команды над самыми передовыми корпусами». «Таковую неутомленность и усерднейшее рвение в службе Вашего Императорского Величества, — писал Панин, — я справедливое -тию принял представить к монаршему Всемилостивейшему воззрению». Государыня отвечала, что Суворов своим приездом доказывает «давно уже известную его ревность и великую охоту к службе», и послала верному слуге Отечества две тысячи червонцев на «устроение экипажа». Неутомимый генерал в это время был уже в Царицыне. По дороге он видел, в какое разорение пришел край, испытавший ужасы истребительной смуты: восставшие не только поголовно уничтожали помещиков с их женами, детьми и родственниками, но, как правило, убивали их слуг и дворовых людей, сжигали дома, грабили храмы.
Как ни спешил Суворов, но всё же опоздал. Еще 25 августа в 95 верстах ниже Царицына полковник Михельсон нанес самозванцу решающий удар. Пятнадцатитысячная толпа пугачевцев была разгромлена. Спаслись около тысячи человек, но и они были настигнуты при переправе через Волгу и рассеяны. Пугачев бежал за Волгу. С ним были предводители мятежников, казаки и его личная охрана — всего 150 человек. Разобравшись в обстановке, Суворов 3 сентября донес из Царицына Панину о принятых мерах, чтобы Пугачева «истребить или же заключить от всех мест в такой зев, которого бы не мог миновать». Правительственные войска образовали кольцо окружения, вырваться из которого самозванец не мог.
Еще во время кампании в Польше Суворов оценил Михельсона как отличного боевого офицера. Через 12 лет после пугачевщины он честно признал в автобиографии: «…ежели бы все были, как г. Михельсон… разнеслось бы давно всё, как метеор». А в 1774 году, забрав у Михельсона кавалеристов и оставив ему пехоту, Суворов устремился в заволжские степи вслед за передовыми отрядами донских и оставшихся верными власти яицких казаков. «Иду за реченным Емелькою, поспешно прорезывая степь», — писал он 10 сентября командиру одного из правительственных отрядов гвардии поручику Гавриле Державину, не зная, что Пугачев уже схвачен. В первую же ночь после бегства за Волгу ближайшие сообщники самозванца Иван Творогов и Федор Чумаков «возобновили… намерение связать злодея» и привлекли на свою сторону еще несколько человек. Пугачев предлагал уходить на Каспий и далее в Персию, но был арестован и 8 сентября доставлен на собранный казачий круг. Из 186 мятежников только 32 не одобрили ареста и лишь один высказался против. Лжеимператор грозил Божьими карами, местью наследника престола, пытался бежать — всё было тщетно. Оказывая самозванцу внешние знаки почтения, как государю, его бывшие сообщники направились в Яицкий городок (после подавления мятежа он был переименован в Уральск). Из правительственных манифестов они знали, что всем, кто захватит или убьет «набеглого царя», обещано прощение.
«Среди Большого Узеня я тотчас разделил партии, чтоб его ловить, — вспоминал Суворов, — но известился, что его уральцы, усмотря сближения наши, от страху его связали и бросились с ним, на моем челе, стремглав в Уральск, куда я в те же сутки прибыл. Чего ж ради они его прежде не связали, почто не отдали мне, то я был им неприятель и весь разумный свет скажет, что в Уральске уральцы имели больше приятелей…»
Стремительное преследование мятежников в заволжских степях ускорило развязку. Узнав от яицкого коменданта, что Пугачев арестован и находится в крепости, Суворов поспешил донести Панину: «Как-то кончитца? Однако призываю Бога! Беру смелость, поздравляю Ваше Высокографское Сиятельство! Рука дрожит от радости. На походе 60 верст от Яицкого городка. Спешу туда».
Генерал-поручик оказался первым из старших начальников, прискакавших в Яицкий городок. К этому времени гвардии капитан-поручик Савва Иванович Маврин уже допросил самозванца. «Описать того невозможно, сколь злодей бодрого духа», — отмечал по горячим следам Маврин. Емельян Иванович каялся в преступлениях и всю вину валил на яицких казаков. Гвардеец дважды предъявлял самозванца его вчерашним сторонникам, явившимся с повинной и численно превосходившим гарнизон крепости. Расчет Маврина оказался точным: признание Пугачева в том, что он простой донской казак, толпа встретила криками возмущения и рыданиями. Узнав о том, что были обмануты, мятежники осознали тяжесть совершённого ими греха.
Суворов, приняв Пугачева в Яицком городке, 18 сентября выступил в обратный путь. С дороги он предложил Панину доставить «государственного злодея» прямо в Москву. Можно представить себе, с каким восторгом встретили бы его жители древней столицы, еще недавно трепетавшие от страха за свою участь. Но Панин не собирался уступать Суворову славу спасителя Отечества и приказал везти Пугачева к себе в Симбирск. 2 октября Суворов сдал самозванца Панину.
В донесении императрице граф Петр Иванович отметил заслуги и труды генерал-поручика Суворова и генерал-майора Голицына, «которые по степи с худшею пищею рядовых солдат, в погоду несноснейшую, без дров и без зимнего платья, с командами, приличествующими чинам больше майорским, нежели генеральским, гонялись до последней крайности злодея и собственной своей отваги».
Панин прибавил, что отпустил Суворова в Москву «для свидания с душевною его обладательницею, прилепленность к которой уже совершенно утверждает сию истину, что преданность к любовному союзу совершенно владычествует над самыми строгими героическими и философическими дарованиями и правилами». Государыня поручила объявить Суворову и Голицыну свою благодарность. «Отпуск первого к Москве на короткое время к магниту, его притягивающему, — писала Екатерина, — я почитаю малою отрадою после толиких трудов».
Но эти светские любезности прикрывали тонкую политическую игру. Императрица уже имела еще одно донесение из Симбирска. Павел Сергеевич Потемкин писал: «Всего горше, Всемилостивейшая Государыня, что при самом первом свидании Господина Генерал-Порутчика Суворова и моего, Его Сиятельство удостоил пред целым народом изъяснить благодарность Господину Суворову Священным имянем Вашего Величества и всей Империи, якобы Суворов поймал злодея Пугачева; с такою холодностию, ко мне изъявляемою, что нетрудно было видеть в нем внутреннюю ко мне досаду. Может, сие происходит от того, что не скрыл я от Его Сиятельства, каким образом в самом деле злодей был пойман, а Господин Суворов не устыдился при всех зрителях целовать шесть раз в руки и полы одобрителя».
Получив это послание своего доверенного лица, Екатерина заметила его родственнику Григорию Александровичу, хлопотавшему о достойной награде для Александра Васильевича: «Голубчик, Павел прав. Суворов тут участия более не имел, как Томас, а приехал по окончании драк и по поимке злодея». Ироничная ссылка на комнатную собачку императрицы в большей степени, чем Суворову, предназначалась Панину. Опасаясь усиления его придворной группировки, государыня перехватила инициативу и выдвинула на первое место никому не известного полковника, заявив, что «Михельсону обязана поимкою Пугачева, который едва было не забрался в Москву, а может быть и далее». Суворов, оказавшийся в центре сложной политической борьбы, тайные пружины которой он вряд ли сознавал, остался без наград.
Сегодня можно слышать рассуждения о том, как трудно писать учебники истории. В качестве примера часто приводится Суворов: он был великий полководец — но он же разгромил армию Пугачева и приказал соорудить клетку, в которой повез «народного вождя» на казнь. Как об этом рассказывать школьникам?
Суворов прибыл на Волгу после разгрома мятежников. Если бы он оказался там в марте — апреле, участь самозванца и его толп была бы той же, зато губернский город Казань и густонаселенные места правобережья Волги были бы спасены от истребительного пожара народного бунта. Пресловутая же клетка представляла собой телегу, перекрытую прочными деревянными жердями, между которыми были оставлены зазоры для наблюдения за «государственным злодеем». Ее соорудили по приказанию следователя Саввы Маврина. И сегодня опасных преступников перевозят в специально оборудованных машинах.
Коммунистические диктаторы, навязывая народу Болотникова, Разина и Пугачева в качестве образцов для подражания («борцов против самодержавия»), беспощадно подавляли казачьи и крестьянские восстания. Жертвы массового террора исчислялись сотнями тысяч. Идеализируя пугачевщину, советские историки называли мятеж яицких казаков «крестьянской войной», хотя сам Пугачев и его атаманы презрительно именовали крестьянский люд «сволочью».
С середины 1930-х годов, когда история была возвращена в школы и университеты, участие Суворова в борьбе против самозванца стыдливо замалчивалось. Великая Отечественная война, во время которой именем Суворова были названы полководческие ордена и военные училища, заставила на время приглушить восхваления Пугачева. Но после «оттепели» появились выпады против Суворова в стихах советских поэтов: он вез Пугачева на казнь. На одном из живописных полотен советская художница изобразила железную клетку, из которой «народный вождь», одетый в кумачовую рубаху, грозил своим тюремщикам во главе с Суворовым.
В грозные дни осени 1774 года для Суворова не существовало вопроса, как поступить. Он видел, во что превратился край, в котором бушевал мятеж. При всей справедливости народного возмущения против крепостнических порядков (об этом честно писали и Бибиков, и Маврин, и Державин) восстание действительно было «политической чумой». В автобиографии 1790 года Суворов счел нужным остановиться на своей тогдашней деятельности: «Сумасбродные толпы везде шатались; на дороге множество от них тирански умерщвленных, и не стыдно мне сказать, что я на себя принимал иногда злодейское имя. Сам не чинил нигде, ниже чинить повелевал, ни малейшей казни, разве гражданскую, и то одним безнравным зачинщикам, но усмирял человеколюбивою ласковостию, обещанием Высочайшего Императорского милосердия».
Приведем сведения из «Ведомости перечневой, сколько и каких званий людей злодеями разными способами умерщвлено…»: «Страдальческими смертьми замучено… перебито до смерти… повешено… застрелено, потоплено… заколото… изрублено» 1572 человека, принадлежавших к дворянскому званию, из них 474 женщины и 282 ребенка. Повешены 237 человек духовного звания с женами и 1037 унтер-офицеров, разночинцев, канцелярских служителей с женами и детьми. Об этом учебники молчали, как и о признании, сделанном самим Пугачевым на первом допросе: «Дальнего намерения, чтоб завладеть всем Российским царством, не имел, ибо, рассуждая о себе, не думал к правлению быть, по неумению грамоте, способным».
Победа неграмотного «народного царя» при поголовном истреблении дворянства, имевшего не только власть, но знания и опыт управления, означала бы крах государства с чудовищными жертвами среди народа. Страна была бы обречена на расчленение соседями.
Если мы хотим воспитывать сознательных граждан-созидателей, то героями учебников истории должны быть не разрушители, а строители государства, среди которых самое видное место занимает Суворов.
Десятого января 1775 года Пугачев и четверо его сообщников были казнены на Болотной площади в Москве. Через две недели в Уфе был обезглавлен Чика-Зарубин, годом ранее пытавшийся захватить эту маленькую крепость. Сообщники самозванца, выдавшие его властям, получили помилование. Смертная казнь постигла еще нескольких виднейших деятелей мятежа. Наибольшее число казней (324) пришлось на самые горячие дни бунта. Из захваченных с оружием в руках пугачевцев, дела которых (всего более 12 тысяч) рассматривали секретные Казанская и Оренбургская комиссии, а также Тайная экспедиция Сената, были казнены только 48 человек, сотни наказаны кнутом, плетьми, розгами, шпицрутенами, батогами, но подавляющее большинство (11 917 человек) было освобождено. Маленькая подробность опровергает измышления советских историков о «дворянском терроре». В разгар торжеств 1775 года к Потемкину, шефу казачьих войск, был прислан под стражей донской казак Дементий Иванович Пугачев. Ни в каких мятежах он замечен не был, служил исправно. Потемкин распорядился освободить родного брата «государственного злодея», приказав ему именоваться Дементием Ивановым и помалкивать о самозванце. О предании всего мятежа забвению говорилось в специальном манифесте императрицы от 17 марта 1775 года.
Несколько лет спустя Суворов подвел итог своей деятельности в Поволжье. «Не могу, почтенный друг, утаить, — писал он из Астрахани статссекретарю императрицы Петру Ивановичу Турчанинову, — что я, возвратясь в обществе разбойника с Уральской степи, по торжестве замирения, ожидал себе Св. Ан[дрея]. Шпаги даны многим, я тем доволен! Обаче (впрочем. — В. Л.) не те награждения были многим, да — что жалко — за мои труды».
В июле 1775 года во время московских торжеств по случаю замирения с Турцией и прекращения внутренней смуты Суворов наряду с несколькими другими генералами был награжден драгоценной шпагой, украшенной бриллиантами.
Александр Васильевич не гонялся за чинами и орденами, но очень горячо переживал недооценку своих заслуг. Скажем прямо, судьба оказалась к нему несправедливой. Но Суворов приобрел репутацию умелого, бесстрашного и, главное, удачливого военачальника. Его хорошо узнала императрица. За него хлопотал самый влиятельный человек при дворе — Потемкин. «Удостаивайте, Милостивый Государь, — писал ему Суворов 13 октября 1774 года, — способием Вашим могущественного ходатайства такого человека, которого надежда вверяет в достохвальные Ваши добродетели. Великость оных ознаменится тем более и обяжет меня к прославлению имени Вашего».
Последующие события подтвердили, как высоко ценил Суворова князь Григорий Александрович. При решении новых встававших перед Россией задач он смело выдвигал боевого товарища на ответственные посты.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.