Глава VI. История одной драмы
Глава VI. История одной драмы
Знакомство Золя с водевилистом Бюснахом. – Переделка «Бойни» в драму. – Поиски театра. – Актеры для «Бойни».—Отношение журналистов. – Причина недовольства. – Реванш противников Золя. – Первое представление «Бойни». – Заключение.
Золя три раза делал попытку «проникнуть» на сцену, но все три раза неудачно. Конечно, он не из тех людей, которые отступают при первом фиаско, но, имея на руках такое дело, новое и грандиозное, как «Ругоны», нечего было и думать о работе для театра. Писать что-нибудь, какой-нибудь пустяк не стоило, написать что-нибудь свое было некогда, а свое и новое, конечно, встретило бы не меньше, если не больше, сопротивления, чем романы. Одним словом, Золя до поры до времени решил отложить свой приход в театр, и это нам уже известно.
Совершенно неожиданно ему пришлось, однако, появиться на сцене гораздо раньше, чем он думал, и при обстоятельствах, которых вовсе не предвидел в своих планах.
Как раз в то время, когда прекратилось печатание «Бойни» в «Общественном благе», в Париже находился довольно известный водевилист Бюснах. Продолжение романа Золя предполагалось в «Литературной республике» Катула Мендеса, но, заручившись его сотрудничеством, издатель еще вербовал себе подписчиков, разыскивая нужных для этого людей. В числе прочих таким человеком оказался и Бюснах. Мендес встретил его на бульваре и попросил «доставить» подписчиков, а Бюснах согласился, в свою очередь попросив доставить предварительно несколько экземпляров первого номера журнала.
В этом первом номере «Литературной республики» как главная приманка для подписчиков были напечатаны первые главы «Бойни», так не понравившиеся читателям «Общественного блага». Бюснаху роман понравился с первого же раза. И язык автора, пересыпанный выражениями, почерпнутыми в рабочих кварталах, и место действия романа, и его герои – все это так поразило водевилиста, что ожидать «продолжения» было ему невтерпеж. Он решил достать у Мендеса оригинал, и так как Золя ничего не имел против этого, то Бюснах мог раньше других насладиться этим могучим произведением.
Несколько позже, когда «Бойня» вышла отдельным изданием, Золя вспомнил о своем первом поклоннике и как «соавтору» этого романа послал Бюснаху экземпляр с посвящением. Во время визита с целью поблагодарить Золя Бюснах выразил сожаление, что нет возможности поставить то же самое на сцене, а Золя, со своей стороны, с улыбкой согласился с этим мнением. На этом дело и кончилось бы, если бы сотрудник и друг Бюснаха Гастино не сделал предположения, ознакомившись с «Бойней», что из нее можно выкроить водевиль. Предприятие показалось обоим возможным, и они засели за труд. Но по мере того как делались эти попытки, особенно когда набрасывались предполагаемые куплеты, мрачная драма, рассказанная в романе, обрисовывалась с такою суровостью, что была очевидна нелепость затеи.
Тем не менее, согласившись в принципе, что так или иначе роман можно «переделать», друзья обратились к Золя за разрешением, причем Гастино, отличавшийся робким характером, ожидал на улице в фиакре результат переговоров приятеля.
На первые просьбы Золя ответил отказом, но Бюснах добился от него условного согласия, именно до представления друзьями сценария в течение трех дней. Настойчивость водевилиста была тем сильнее, что в газетах уже передавалось компетентное мнение, что переделка невозможна. Бюснах решил доказать противное и представил Золя свой план.
План этот писателю понравился, а потому новый отказ в разрешении был неуместен, и роман поступил в переделку. Золя поставил лишь непременным условием, что все предприятие будет сделано без его участия, и вообще будут приняты меры, чтобы никто не приписывал романисту драматической переделки. Сведущие люди, каков, например, Род, полагают, однако, что в действительности Золя принимал участие по крайней мере в редактировании драмы, но так или иначе драма была завершена Бюснахом, потому что Гастино умер гораздо раньше этого.
Теперь предстояло, пожалуй, самое трудное дело – разыграть драму на сцене, то есть найти театр, который согласился бы сделать это. Подобно роману, драма должна была произвести скандал, с той лишь разницей, что негодование читателя происходило в четырех стенах его квартиры, а здесь предстоял скандал публичный. Тем не менее смельчак все-таки нашелся – один из тех людей, которые ждут «чего-нибудь этакого», чтобы дать процвести своему делу. В данном случае это был Шабрилья, только что снявший театр Ambigu. Пример романа, расходившегося с небывалой быстротой, ободрял Шабрилья, во всяком случае он верил в успех и не жалел затрат на постановку «Бойни».
Оставалось отыскать артистов. Само собою разумеется, это было также нелегко. У всякого артиста свое амплуа, то есть проторенная дорожка с заученными приемами хождений по ней, тогда как герои Золя были такие неопрятные и появлялись из такой области, куда почти не заглядывали современные ему драматурги, разве одни водевилисты.
Роль Купо взял на себя Жиль-Наза и даже сказал Бюснаху: «Это будет моя вечная слава, если я сотворю эту роль в вашей пьесе. А что касается успеха, то можно поручиться за двести представлений». Надо отдать справедливость артисту, он действительно отнесся к своей задаче вполне серьезно. Чтобы лучше понять характер Купо, он провел несколько дней в больнице Св. Анны, посещал кабачки, такие же «бойни», как описанная у Золя, и вообще старался ближе ознакомиться со средой, которую собирался изображать на сцене.
Гораздо больше хлопот представляли поиски актрисы для роли Жервезы. Кому ни предлагали, все решительно отказывались, пока за дело не взялась Сара Бернар. Взялась она за дело в том смысле, что указала на актрису, способную сыграть Жервезу. Это была Пти из театра «Одеон». Бюснах в тот же вечер отправился в «Одеон», чтобы издали познакомиться с артисткой, а наутро представился ей лично с пьесой в руках. Когда началось чтение пьесы – а читал Бюснах, – госпожа Пти (по мужу Марэ) слушала со все возраставшим увлечением и наконец объявила мужу, кинувшись ему на шею, что это именно та самая роль, которая ей нужна и которой она ждет уже пять лет.
Мало-помалу все роли были распределены в надежные руки, и с этой стороны успех был если не обеспечен, то подготовлен. Зато грозила другая неприятность, недовольство господ журналистов, тем более что Золя сам же дал повод для этого.
В 1875 году, не находя во французской журналистике сочувствия своим теоретическим взглядам, Золя благодаря посредничеству Тургенева сделался сотрудником нашего «Вестника Европы». Статьи Золя назывались «Парижскими письмами» и по содержанию были довольно пестры, но как бы то ни было, русские читатели раньше французских знакомились с этими произведениями романиста. Раньше французов они узнали, между прочим, теорию экспериментального романа, а также познакомились и со взглядами Золя на некоторых французских писателей, современников автора «Бойни»: Гюго, Флобера, Бальзака, братьев Гонкуров, Жорж Санд и других. В то время русская литература и в том числе русская журналистика еще не пользовались особым почетом во Франции, а потому статьи Золя в русском издании не скоро дошли бы до французских читателей и писателей. Глаза и тем, и другим открыл, по словам Рода, парижский корреспондент «Всемирной библиотеки», издававшейся в Швейцарии: В статье корреспондента приводились, между прочим, отрывки из критических заметок Золя, а потому понятен скандал, который произвела корреспонденция в парижских литературных кругах. Как всегда бывает в таких случаях, высказана была масса вздору, обнаружились целые залежи зависти и открытой злобы – словом, вся пена, которая обыкновенно плавает при таких обстоятельствах на поверхности взбаламученного моря журналистики.
В статьях Золя было достаточно пищи для обстоятельной критики, для раздраженных же самолюбий это был целый рог изобилия. Виктор Гюго, к которому романист-критик отнесся в высшей степени несправедливо, кажется, оставил Золя без ответа. Зато относительные пигмеи волновались, казалось, вдвойне. Золя называли клеветником и завистником, спекулирующим на внимании читателей и, между прочим, пропагандирующим издания Шарпантье. Говорили даже о неделикатности со стороны романиста судить о романистах и многое другое. Переводя на простой язык: все это было шумное брюзжанье маленьких людей с большими самолюбиями.
К счастью для Золя и Бюснаха, эти признаки само отравления злобой нашли некоторое противоядие в виде списка литераторов, получивших орден Почетного легиона. Золя в этом списке не оказалось, и этого было довольно, чтоб облегчить страдания его противников.
Теперь «Бойня» могла появиться на сцене, тем более что в публике произошла заметная реакция в пользу Золя, которого считали обиженным. Билеты на спектакль были разобраны за три недели, но, несмотря на анонсы дирекции, что мест не имеется, театр продолжали осаждать желавшие попасть на «первое». Первая сцена, самая натуралистическая, была встречена благосклонно. Вместо свистков послышались даже аплодисменты. Золя и Бюснах торжествовали: драма была спасена.
Достаточно припомнить даты первых романов из серии «Ругоны», как сейчас же возникает вопрос: где был Золя во время осады пруссаками столицы Франции и что он испытывал в эту тяжелую годину? Золя осады не видел, и если испытывал ее бедствия, то, во-первых, как патриот, а во-вторых, как большинство – косвенным образом, в виде нарушения нормальных общественных отношений. Незадолго до начала войны он женился, и так как его жена опасно заболела, то поехал на юг. Когда началась блокада Парижа, он был в Марселе и снова бился с нуждой. По счастью, он встретил в городе Арно редактора «Вестника Прованса», в котором печатались «Тайны Марселя». Тревожные минуты, переживавшиеся Францией, естественно отодвигали на задний план чисто литературные вопросы; напротив, во всех уголках несчастной страны все с нетерпением следили за новостями дня, которые как нарочно приходили с убийственной медленностью с театра войны. Героем дня была газета, и вот Арно задумал основать такой орган, доступный для всех по цене, а именно по су (2 коп.) за номер. Предполагалось, что провинция сможет заменить вдруг иссякший источник сведений, пока сердце Франции, умственный центр страны, находился в руках неприятеля. Газета была названа «Марсельезой», а Золя редактировал ее почти целиком вместе с другом детства Мариусом Ру. «Марсельеза» имела успех для провинции очень крупный. Ежедневно расходилось 10 тысяч экземпляров. Тем не менее хозяйственная часть издания была поставлена так неудачно, что вместо прибыли пришлось работать в убыток.
Между тем у Золя была на руках семья: жена и мать. Надо было подумать о более обеспеченном положении, и так как в эту пору Бордо становился в силу обстоятельств административным центром Франции, то он направился туда. Бродя по набережной Бордо вскоре после приезда, он неожиданно встретился с парижским приятелем Глэ-Бизуаном, который, как выяснилось, имел связи среди местной администрации. Глэ-Бизуан сейчас же пообещал Золя место префекта, потому что романист принадлежал к числу сотрудников «Трибуны», а этого, по словам приятеля, было достаточно.
«Трибуной» назывался еженедельный журнал. Его издание было затеяно перед выборами 1869 года с целью пропаганды. В состав редакции входили республиканцы, жаждавшие депутатских полномочий, и такие же издатели-акционеры. Золя был в числе сотрудников, но без всяких политических целей. «Здесь, – говорил он, смеясь, о „Трибуне“, – только два человека не кандидаты, это – мальчик, прислуживающий в редакции, и я». В действительности журнал приносил очень мало пользы делу, которому собирался служить, но личному составу редакции и акционерам он все-таки пригодился, потому что все они впоследствии пристроились на разные должности.
Что касается Золя, то он всегда оставался литератором и недолюбливал «чистейших» политиков, а также и политические газеты, органы различных партий, и всех одинаково называл «лавчонками».
Но теперь судьба складывалась таким образом, что приходилось придерживаться политики. Ободренный обещаниями Глэ-Бизуана, Золя вызвал из Марселя жену и мать и стал ожидать своей префектуры, а до поры до времени довольствовался положением личного секретаря Бизуана. Посреди этого переходного состояния Золя чувствовал себя вполне обескураженным. Совершенно равнодушный к политике, он в то же время роковым образом был связан с нею и, наоборот, оторван от того, что на самом деле влекло его к себе. «Мне казалось, – рассказывал он впоследствии, – что наступил конец мира, что больше никогда не будут заниматься литературой. У меня была вывезена из Парижа рукопись первой главы „Добычи“, и я иногда заглядывал в нее с таким чувством, с каким рассматривал бы очень старые бумаги, сделавшиеся памятниками прошлого. Париж казался мне далеко позади, окутанный туманом. А так как со мною были жена и мать и ничего верного по части средств, то мне казалось вполне естественным и очень благоразумным броситься очертя голову в ту политику, которую я так презирал несколько месяцев тому назад и которую, между прочим, продолжал презирать…»
Надо, впрочем, сказать, что новые покровители Золя не особенно торопились воспользоваться его услугами. Назначение его все откладывалось. Сперва хотели послать его в Ош, потом в Байонну и наконец совсем перестали говорить о префектуре, а намечали его на место супрефекта в Кастель-Сарразене. Такой оборот дела объяснялся нуждою правительства в данном пункте в человеке энергичном и владеющем пером и потому способном обеспечить своими горячими прокламациями желательный исход выборов. «Как только вы сделаете это, – говорили Золя, – вам сейчас же дадут самую выгодную префектуру». Золя согласился, и назначение было уже подписано, как вдруг пришла весть о перемирии, а затем стал свободным доступ в столицу. Этого было достаточно для того, чтобы Золя немедленно отказался от супрефектуры и поспешил в Париж.
Вернувшись в Париж, он немедленно приступил к прерванному войною печатанию второго тома «Ругонов». Само собой разумеется, это литературное предприятие, чреватое столькими волнениями в литературном мире, прошло почти незамеченным. Не такая была минута, что бы привлекать внимание читателей к романам, даже если они и принадлежали первоклассным писателям. Но мало-помалу жизнь входила в свою колею, раны заживали, на могилах вырастали трава и цветы, и богатая духом нация опять почувствовала жажду жизни всеми силами души.
В эту пору Золя жил на улице Кондамон, в небольшом особняке. Помещение было плохое, но с садом, что, собственно, и заставляло держаться за него. Золя любил ухаживать за цветами и деревьями и вообще возиться то с садовыми ножницами, то с пилой.
Но по мере того как его романы начинали пользоваться все возраставшим успехом, материальное положение Золя все улучшалось.
В 1878 году в Париже открывалась Всемирная выставка. Золя не хотелось забираться далеко от столицы. Надо было поселиться где-нибудь в окрестностях, и вот, в поисках помещения, Золя попал в Медан, хотя ехал в другое место. Уголок был прелестный. Кругом деревья: яблони, дубы и орешник. Всюду тихо, и эту тишину так живописно изредка нарушает мчащаяся лента поезда. Нашелся и дом с надписью «продается». Но Золя не хотел покупать, а только нанять, а хозяин соглашался только продать. Пришлось уступить и сделаться меданцем.
Впоследствии Золя выстроил здесь дом по собственному вкусу и большую часть года живет теперь в Медане; встает он рано и после завтрака отправляется на прогулку в обществе двух собак. В девять – он за работой в большом кабинете, похожем на мастерскую художника. В глубине кабинета – ниша с широким диваном. Посередине ее – громадный стол, за которым Золя работает. Работает он до часу и каждый день одинаково, следуя правилу, написанному у него золотыми буквами на камине: «Nulla dies sine linea» – «Ни дня без строчки». В час подается завтрак. Золя очень любит поесть и потом отдыхает; отдохнув, читает газеты и письма, а кончив, если хорошая погода, отправляется кататься на лодке вместе с женой. Вообще, Золя ведет правильную жизнь: в во семь – всегда обедает, а в десять – уже спит.
Общества он никогда не любил и не любит, то есть постоянной смены около себя лиц, которые неизвестно зачем приходят и уходят. Но с друзьями он – душа нараспашку. Литературная вражда к нему теперь почти затихла. Талант его признан повсюду. Его чествовали в Лондоне; в Италии, куда он ездил собирать документы для второго тома «Трех городов», то есть о Риме; и только вечная кандидатура его в Академию остается пищей для насмешек.