История одной ночи

История одной ночи

Февраль сорок второго года. Суровая русская зима. Глубокий снег. Мороз и остервенелый буран... Ветер, как одержимый, вздымает до серых туч белые смерчи, а небо, опрокинувшись на нас, метет и метет без устали. И так третий день.

Мы в походе. Мы должны дойти до указанной цели. Таков приказ.

Передо мной, еле различимая в снежной мгле, тянется колонна.

Снег забирается в рукава, за пазуху, забивает глаза, люди идут как-то боком, по косой, рассекая пространство плечом. Ветер хрустит обледенелыми полами шинелей, рвет их из стороны в сторону.

На мгновение ослабев, буран с новой силой набрасывается на идущих. И кажется, что всю колонну, как одного человека, относит в сторону. Люди берутся за руки, чтобы устоять против этого безумца. Идут дальше. Надо спешить.

Бедный конь подо мной то храпит, то мотает головой, пробивая стену бурана. Когда снежная пыль ослепляет его, он сбивается с дороги, проваливается и, барахтаясь, пытается выплыть из снежной волны.

Я слышу, нет, я скорей ощущаю стук копыт; кажется, будто я сам, собственной ногой, стал на твердую, промерзшую до звона землю. Ослабив поводья, подаюсь вперед. В середине колонны нагоняю верхового.

— Какой батальон? — стараюсь перекричать все ветры.

— Третий.... — уносит метель ответ.

Наконец вдали, сквозь сумеречную мглу, вырисовывается контур леса. К нему и тянемся мы с самого утра. Только там мы сможем найти приют на ночь. Спешим к нему, как к родному дому.

В лесу сумерки наступают раньше. Тень нагоняет тень, темной пеленой заволакивает лесную чащу.

Надо торопиться, как бы сумерки не опередили нас.

Вступаем в лес. Люди облегченно вздыхают, отряхивают снег. Слух, притуплённый воем метели, возвращается к нам. Кто-то окликает товарища. Лес оживает...

Столетние сосны и раскидистые ели защищают нас, и теперь только издалека, как замирающее эхо, доносится шум ветра.

В глубь, в чащу — там теплее...

Скорей бы разгрести снег, выстелить дно ямы ветками и, вповалку, прижавшись друг к другу, согреться и уснуть.

Не проходит и часу, как наступает мертвая-тишина. Невидимые сотни людей спят. Лишь окрик часового нарушает изредка эту тишину.

* * *

В лес заря приходит не торопясь, медленно, лениво. Лесная темень долго не уступает всепобеждающему свету, и лишь когда солнце подымется выше высоких сосен, — темень тает, и разорванная лесная тьма редеет.

За два часа до рассвета, в полной темноте: «Встава-а-ай! Подыма-а-а-йся!» — оторвало нас от теплых снежных постелей. «Шаго-о-ом марш!» — и под ногами снова хрустит снег.

Окутанные нежнейшей кисеей инея безмолвные лесные великаны, склонив белые головы, как бы желают нам счастливого пути.

Метель опять набрасывается на нас, как только мы вступаем в занесенные снегом поля. Снежные вихри заметают следы. Голова колонны исчезает в серой мгле, и я вижу только шагающих со мной рядом...

На четвертый день похода небо, освободившись от туч, наконец вздохнуло. Снег, залитый солнцем, слепит до боли. Мороз обжигает лицо. Кое у кого на щеках и на подбородке потемнела кожа.

Одетые в маскхалаты, мы скользим по снежной целине. Конь наш — лыжи, плетка — палка. Расчленившись поротно, гуськом, лыжники вычерчивают ленты на нетронутой глади снега. Белое — на белом...

Наши обозы движутся окольными дорогами, мы же перерезаем поля напрямик.

Фронт близок. Вступаем в полосу досягаемости дальнобойных орудий. Пронзая морозный воздух, шепелявя, летит нам навстречу снаряд. Вот он ударил позади, высоко подняв снежный гейзер. Доносится тяжелое уханье взрыва.

Вот еще один и еще...

Мы оглядываемся, невольно ускоряем шаг.

В вышине, посеребренные солнцем, показались «мессершмидты».

Кажется, не заметили... Но нет, заворачивают. Посыпались мелкие бомбы. Валимся с ходу в снег. Вздымаются десятки белых фонтанов, осыпая нас снежной пылью.

Так нас встречают. Таково на языке войны «Добро пожаловать».

* * *

Прошло несколько боевых дней... Неожиданно меня вызвал генерал.

У генерала Ивана Михайловича Чистякова я служил еще на Дальнем Востоке, и вот после смерти генерала Ивана Васильевича Панфилова он снова стал моим командиром.

Я вспомнил нашу встречу, когда мы вели бой за деревню Ново-Свинухово.

...Бой еще не затих. Горели дома, горели машины. Вражеские трупы валялись во дворах и на улицах, среди них белели маскхалаты наших погибших воинов. Разгоряченные боем, бойцы перескакивали с автоматами наперевес через изгороди, перебегали из дома в дом, прыгали из окопа в окоп.

В сутолоке боя слышались резкие команды и весомая русская ругань.

Группа бойцов бросилась преследовать отступающих в беспорядке немцев. Немцы бежали не оглядываясь. Одни из них падали и больше не вставали, другие подымали руки. Внезапно из соседней деревни начался минометный обстрел.

Бойцы рассыпались по окопам, укрылись в домах. Я стоял, прижавшись к стене дома, когда мой коновод Синченко с удивлением воскликнул:

— Товарищ командир, — генерал!..

Я обернулся.

По середине обстреливаемой улицы шел, спокойно оглядываясь по сторонам, плотный, среднего роста, в ушанке, в простой офицерской шинели и в больших рабочих сапогах человек лет сорока пяти. Это и был генерал Чистяков, наш комдив.

Я пошел ему навстречу и начал было докладывать.

— Товарищ генерал, вверенный мне полк...

— Вижу, вижу, — прервал меня генерал, — здравствуй!

Мы прошли дальше. Немного помолчав, он на ходу спросил:

— Какой результат?

— Полк овладел деревней Ново-Свинухово. В остальном пока не разобрались...

— Хорошо! Я в этой избе посижу, а вы доканчивайте эту трескотню.

Спустя короткое время, я доложил генералу о результатах боя и добавил, что и у нас есть потери. Генерал чуть нахмурился.

— Без жертв боя не бывает. Только есть жертвы оправданные и есть жертвы неоправданные, за которые командир должен нести ответ... Расскажите, как был организован и проведен бой.

Я доложил, что это был бой, в котором участвовали бойцы пополнения, фактически первый их бой. Это и заставило меня идти с головным батальоном капитана Гундиловича и лично участвовать от начала до конца в бою. Затем доложил, как запоздавшие минометы пришлось расставить на близком расстоянии и давать одновременно залпы по середине и окраинам деревни, и как этот залп поднял необстрелянных юнцов, доложил об их стремительном натиске и дальнейшем развороте боя...

Генерал упрекнул с досадой:

— Ваша ошибка в том, что упустили часть немцев, вытолкнули их!

Я начал было оправдываться, но генерал категорически остановил меня:

— Знаю! Знаю! По этим сугробам не так-то легко было вам добиться этого. Но всегда надо стараться не выпускать врага. Это самое главное в нашем деле...

Теперь я ехал к нему в только что занятую нашими частями деревню Васильево, что была километрах в пяти от деревни Соколово, где укрепились немцы.

Генерал находился в домишке на окраине.

Русские избы!.. Сколько мне пришлось перевидать вас, сколько вы согревали нас в боях под столицею Москвою! Полуразрушенные, с неизменной печью у входа, порой с уцелевшими стеклами, а иногда и цветком на окне, резными наличниками и пестрыми занавесками, покинутые хозяевами иль обитаемые, с детворой, жмущейся по углам, потемневшие от времени, но с добела выскобленными полами, приветливые, вы укрывали нас, далеких гостей из теплой Средней Азии...

Я застал генерала склоненным над картой. На плечи его была наброшена шинель; он опирался на руку, пальцами сжимая висок. Генерал так был поглощен своими мыслями, что я не знал, остаться мне и доложить о своем прибытии или уйти.

— Вот съежился, проклятый! — не замечая меня, проговорил генерал. — Прямо аппендицитом сидит, и ничем его не прошибешь! — он ударил кулаком по карте и выпрямился.

Я воспользовался нарушенным молчанием и доложил о своем прибытии.

— А-а-а! — заметил меня генерал. — Хорошо, что приехали. Он протянул мне руку и указал на табурет: — Садитесь...

За эти несколько дней, что я его не видел, он осунулся, лицо показалось мне бледным, помятым. Морщины, мелкие под глазами и глубокие на переносице, были особенно заметны. Припухшие веки говорили о долгих бессонных ночах.

Отодвинув карту на край стола, он крикнул адъютанту:

— Гончаров, вели завтрак подать! — и, устало откинувшись на спинку стула, сказал: — Сначала позавтракаем, а потом поговорим о делах. Вы тоже, наверное, голодны как волк! Мы же с вами на подножном корму. Где-то наши пайки болтаются...

Я кивнул головой, мы оба рассмеялись.

— Да, плохи наши дела! — вздохнул генерал. — Ну, ничего, как-нибудь разберемся, обязательно разберемся. Ведь мы же не лыком шиты.

За завтраком, то и дело забывая о еде, генерал кратко знакомил меня с общей обстановкой. Заметив, что я тоже не ем, он прерывал свои объяснения.

— А вы ешьте. Ешьте и слушайте... Черт возьми! Ешь, пьешь и с начала войны сам не замечаешь, что ж ты ешь. А есть все-таки приходится! — Он рассмеялся. — Ну, подвигайтесь поближе к карте. Вот это Кузьминск, а этот «коровий язык» — немецкая группировка. Место, где мы находимся, левый фланг, а Поспешново — правый. С этих флангов два наших фронта должны были нанести удар и окружить группировку немцев... — Генерал задумался и положил карандаш. — Такова обстановка, таков замысел командования. Это я вам говорю, чтобы вы были в курсе дела. Наши два фронта должны соединиться в районе Высоцка. — Он указал на карту. Я прочел: «Река Валоть, город Высоцк».

— Вот видите, сколько еще перед нами... — отмерив расстояние до Высоцка, сказал генерал. — Сто пятьдесят километров, да, не меньше... Восемьдесят-девяносто населенных пунктов придется отвоевывать. А кругом леса, болота... И все в снегу, как в лебяжьем пуху. И противник неслабый. Он нам не отдаст этих селений, все теплые места у него в руках. Он по деревням, по обжитым опорным пунктам сидит, с насиженного места его нелегко столкнуть! А мы с вами все по лесам да заснеженным полям. Наши солдаты уже месяц как под крышами не были, — с болью в голосе произнес он. — Мог ли кто знать, насколько вынослив наш советский человек! Боялся я, думал — всю дивизию заморожу. А ведь ни один еще не замерз? — оживившись, спросил генерал. — Правда?

— В походах и в огне боев, товарищ генерал, не замерзнешь! «Для воина седло — подушка, постелью служит лед, а одеялом — снег», — так у нас говорят, товарищ генерал.

— Хорошо сказал ваш народ. Так, значит, вытянем, капитан? Доконаем немчуру? Заставим их по морозцу побегать? Запомните: в лоб брать деревню — значит, иметь много потерь. Если же обойти деревню, создать угрозу окружения, то враг, испугавшись, сам побежит с теплого местечка. А когда он выйдет на голый снежок, тут-то, на равных условиях, и вступить с ним в бой... Но помните и о другом конце палки. Если вы, как в Ново-Свинухове, упустите часть немцев, они в следующей деревне удвоят гарнизон... Немцы, которых вы вытолкнули из Свинухова, теперь преспокойно воюют в Соколове.

— Я их не так уж много упустил, товарищ генерал.

— От вас ушло пятьдесят, от другого сотня, от третьего десятков шесть — вот больше двухсот набралось. Нам, командирам, четыре правила арифметики помнить положено. Все время в уме да с карандашом в руках подсчитывать приходится. Только не поймите меня превратно. Ведь тактика — не арифметика, в тактике не всегда дважды два — четыре и трижды три — девять, у тактики свой закон — закон искусства. Дайте вашу карту.

Я вынул из планшета свою стотысячную. Генерал положил ее перед собой, старательно разгладил.

— Повернуть хочу ваш полк, — помолчав и подумав, сказал он.

— Если нужно, товарищ генерал...

— Да, не хотел я этого делать, но приходится. Эх война, война! Не все получается так, как задумаешь. Противник на то и противник, чтобы подсунуть неожиданное. Если бы не эти прятки да догадки, разве война была бы войной?! Вот разгадать бы, о чем этот подлец думает, обшарить бы его нутро, уловить бы его мыслишки. — Он лукаво посмотрел в мою сторону. — Это и называется дальновидностью командира, вам это должно быть понятно, капитан.

— Да, товарищ генерал... Ясная мысль сопутствует цели.

— Правильно сказал... Хочу ваш полк на одно задание послать. Батальоны у вас подтянулись?

— Нет, товарищ генерал. Батальон капитана Клименко отстал, только через семь-восемь часов догонит.

— А пушкари — тоже отстали?

— Да, лошади по сугробам не тянут, товарищ генерал.

— Маловато у вас выходит... Полтора батальона?

— Нет, два батальона, товарищ генерал.

— А потери? Вы что, до сих пор без потерь воевали? — не без язвительности произнес генерал.

— Да, фактически, полтора батальона... — подтвердил я.

— И все-таки с такими силами вам придется выполнить задачу, которая будет поставлена. В моем распоряжении пока других сил нет. Обстановка требует немедленного решения боевой задачи. — Он взял карандаш и стал набрасывать схему...

Итак, один из полков дивизии третьи сутки ведет бои за Соколово, но пока безуспешно, другой полк, обойдя этот пункт слева, вырвался далеко вперед и таким образом оторвался. Противник держит Соколово неспроста, Соколово — плацдарм для нанесения контрударов по прорвавшимся главным силам нашего корпуса. Соколовская группа имеет задачу: во что бы то ни стало продержаться до подхода из глубины резервов. Противник получает подкрепление и снабжается из Старикова через деревню Трошково. Поэтому генерал считал, что соколовская группа противника в первую очередь должна быть лишена путей подвоза и отрезана от прибывающих подкреплений. Тогда Соколово неминуемо падет.

Генерал приказывает мне обойти Соколово, выйти в тыл врага в районе Трошкова и к утру следующего дня овладеть Трошковым.

Генерал набросал на листках схемы, иллюстрируя свою мысль. Потом он встал и так заключил сказанное:

— Таков вам приказ, капитан. Ключ к Соколову, сдается мне, находится в Трошкове.

— Есть, товарищ генерал, — ответил я.

С улыбкой он протянул мне на прощанье руку.

— Ну, ни пуха ни пера! — и, задержав на мгновение мои руки, он по-отечески взволнованно добавил: — Будь жив, Баурджан, желаю боевых успехов.

* * *

«Хочу повернуть ваш полк»... Мы повернули. По бездорожью, по снежной целине, описав правее Соколова полукруг километров в пятнадцать, мы направились к лесу северо-восточнее Трошкова. Близость противника требовала от нас особой осторожности. Любой шум, любой звук, дым от огня были равносильны сознательному предательству.

Как и в тот день, когда мы подходили к Ново-Свинухову, я всматривался в лица бойцов. Да, тогда эти мешковатые, с наивными, еще детскими лицами юноши, прибывшие накануне как пополнение, главным образом из Казахстана и Киргизии, вызывали у меня тревогу. При взгляде на них невольно мелькала мысль: «Эх, как бы с этими юнцами не хлебнуть горя. От отцовского дома, от классной парты они еще не отошли! Первый бой для них испытание. Побегут в первом бою — знай: никогда их больше в атаку не поднять. Правда, батыр не рождается от матери, не знающей страха. Только пройдя через лишения походов и невзгоды боев, он приобретает стойкость».

Так, шагая рядом с бойцами в колонне головного батальона, я думал, как пробудить уверенность в душах молодых воинов. Тогда, под Ново-Свинуховым, внезапный «фейерверк» — грохот разрывов наших мин по опорному пункту противника — поднял дух новобранцев. У меня до сих пор звенит в ушах наше «ура!», которое прокатилось в то морозное утро по всей окрестности и охватило село.

Да, это было хорошо! Ну, а сегодня что у них на душе? Я всматриваюсь в лица. Не страх, а скорее волнение, настороженность угадываю я в их взглядах. Как воин воина, я понимаю их и успокаиваюсь.

Вот мы в лесу. Лес должен быть нем... Никаких признаков нашего присутствия. Полк, замри! Холодно — терпи! Голодно — терпи! Курить не смей!..

Скоро начинает темнеть. До вечера остаются считанные часы. Надо немедленно отправиться с офицерами на рекогносцировку. Нужно хоть издали посмотреть на это неведомое Трошково. Что за местность впереди, которую нам предстоит пройти боевым шагом? Что за противник, с которым нам придется встретиться? Как он построил свой стан? Что подскажет нам вид вражеского гнезда? Все это надо выяснить засветло; идти вслепую ночью — наверняка заблудиться, наверняка — неудача.

* * *

Мы на рекогносцировке. Бесшумно залегаем на опушке леса. Да, мы не ошиблись. Перед нами Трошково. Но что за населенные пункты подковой окружают Трошково? Смотрим на карту: на ней находим только безымянные сараи и отдельные дома. Кроме Трошкова, никаких деревень не обозначено. А здесь вместо одного — шесть населенных пунктов, расположенных клещами вокруг Трошкова. Откуда они взялись? Особых укреплений не заметно, видимо, части недавно подошли и еще не успели их подготовить.

За деревнями, как серые нити паутины, поблескивают шесть расчищенных дорог. Они переплетаются между собой и завязываются в крепкий узел в одной из деревень, к которой сходятся все пути. Она будто держит на длинной привязи остальные пять дорог.

Мы перед Трошковым, но Трошково не одиноко, и дорога, которую приказано отрезать, оказывается разветвленной на пять.

На войне всякое случается. Много раз на своем боевом пути от реки Рузы до Подмосковья с этим встречались: за годы советской власти колхозные деревни, совхозы, рабочие и дачные поселки разрослись, опередив наши топографические карты. И нам часто приходилось сверять, несколько раз ориентироваться на местности, чтобы сличить карту с местностью, с нашим сегодняшним днем.

«Маловато у вас народу», — сказал генерал. Не маловато, а совсем мало. Немцев тут не менее тысячи, а у нас полтора батальона. На подмогу рассчитывать не приходится. Времени мало. Обстановка сложная.

Перед нами не только деревня Трошково, но и пять ее соседок.

«Противник держит Соколово неспроста. Это плацдарм для нанесения контратаки под корень прорвавшихся главных сил нашего корпуса...» Генерал прав, безусловно прав.

Передовая группа в Соколове — форпост, охрана тех сил, что будут сосредоточены здесь. Эти шесть дорог приведут сюда резервы для маневра. Шесть артерий, шесть путей — широкие возможности! Неспроста враг здесь пассивен. Он ждет, когда все наши силы втянутся в бой, ждет подходящего момента...

Мы посланы овладеть Трошковым, но Трошково лишь приманка в этой мышеловке. Возьмем его... а что тогда? Взяв Трошково, мы попадем в капкан. Из остальных деревень, что подковой окружают нашу цель, посыплются мины, нас будут хлестать пулеметные очереди. Не смея поднять головы, мы будем лежать, обороняться, и час за часом будут редеть наши ряды! Надолго ли нас хватит? Ну, хорошо, будем держаться, а дальше что? Выведем из строя одну дорогу. Чего мы достигнем? Вертясь волчком, как лошадь, запутавшаяся у привязи, какой серьезный вред мы нанесем противнику и какую пользу принесем частям, держащимся за Соколово? Формально выполнив приказ генерала «овладеть Трошковым», погубим полк, не достигнув цели, не повлияв на общую обстановку. Если так, то что делать? К какому выводу прийти? Какой завязать узел?

Я оглядываюсь по сторонам. Рядом со мной комиссар Мухаммедьяров. Он лежит, облокотившись на снег и уставясь в одну точку. Вот другой — комиссар батальона Трофимов, его брови тяжело нахмурены. За ним — капитан Гундилович. От его доброй улыбки нет и следа. За ними, в сугробах, другие командиры, скрытые за пнями и стволами сосен. Я чувствую, как все они насторожены, сосредоточены. Впереди, наискосок от меня, лежит начальник штаба Мамонов. Он смотрит сквозь ветки кустарника вдаль и то и дело бросает в мою сторону вопрошающий взгляд.

У них те же мысли, те же опасения, та же боль, что и у меня — командира.

— Товарищи командиры, — начал я. — Вам ясна обстановка? Мы здесь больше часу. Скоро стемнеет. Первое: основа опорного пункта, что перед нами, — это Бородино. Остальные деревни — лишь подпорки у главного столба. Второе: к этим шести деревням с разных сторон узлом сходятся пять дорог, пять путей подхода противника, пять каналов его снабжения. Третье: враг многочислен и силен. Превосходством над ним в силах и средствах мы не располагаем. Наши подразделения малочисленны и без артиллерии. У нас два пути. Первый из них близкий, но зато дальний — согласно приказу, овладеть только Трошковым, но этим цели мы не достигнем. Второй путь далекий, но близкий — овладеть всеми шестью деревнями, оседлать все дороги.

— Для этого нужны большие силы, которых мы не имеем, — вырвалось у кого-то.

Я посмотрел в сторону сказавшего и продолжал.

— Я решил выбрать дальний путь, как самый короткий для достижения цели. Итак, ровно в четыре часа ночи во время самого сладкого сна застигнуть противника врасплох, к рассвету овладеть этим узлом и закрепиться. Наличные силы разбить на шесть групп, по количеству объектов. Способ действий групп — внезапный налет. Начало действий всех групп одновременное. Конкретные задачи: группе, возглавляемой лейтенантом Соловьевым и политруком Габдуллиным, обойти деревни справа, выйти в тыл Бородина и овладеть им. После захвата Бородин на оседлать большак, идущий от Старикова, и закрепиться. Группе под командованием старшего политрука Трофимова обойти деревни слева, выйти в тыл Коншина и к рассвету овладеть им, закрепиться и организовать оборону во взаимодействии с группой Соловьева, фронтом на запад, имея локтевые связи с соседними группами... Третий батальон под командованием капитана Клименко скоро должен подойти — он в моем резерве. Боевая задача ему будет поставлена по обстановке дополнительно.

Так были распределены силы нашего полка. Командиров я предупредил, что основа успеха — внезапность, что даже один залаявший пулемет может разбудить и поднять врага на ноги. Поэтому должны быть приняты все меры к тому, чтобы сначала бесшумно снять вражеских постовых. Было приказано использовать оставшееся светлое время на изучение местности, маршрутов движения, на организацию взаимодействия. Решение было принято, приказ отдан.

* * *

В лесу темно, тихо. Крепчает мороз. Одетые снежным пухом, сосны не шелохнутся. Под каждым деревом, прислонясь к стволу, сидят солдаты.. Даже не слышно их перешептывания. Кони, всегда весело фыркающие и с шумным выдохом испускавшие на сильном морозе струя пара, понуря головы, стоят у привязей. Мы ждем назначенного часа, а он не идет, а ползет.

В импровизированном из веток шалаше — я, комиссар и начальник штаба.

— А Клименко все еще нет? — говорит молчавший до сих пор комиссар.

— Да, — отвечаю я. — Клименко еще не прибыл...

— Как же быть теперь товарищ капитан? — взволнованно спрашивает меня Мамонов. — Ведь у нас никакого резерва нет! Может быть, хотя бы взвод за счет какой-нибудь роты зарезервировать?

— Теперь поздно, капитан Мамонов, — отвечает ему комиссар. — Люди пошли, многие лежат на снегу и ждут сигнала.

— Без вторых эшелонов, без резерва придется вести бой, — говорю я, — это не совсем грамотно и неприятно…

— Нет, что ты, Баурджан, — встревоженно перебивает меня комиссар, — я считаю, что у нас по крайней мере два резерва: темная зимняя ночь и инициатива наших солдат, сержантов и офицеров.

— Да, ты прав, Мадьяр, я в наших глубоко верю.

— Пошли к нам. Надо нам управлять боем своим личным участием. — Не дожидаясь моего ответа, он бросает на ходу: — Я пошел к Трофимову...

— Да сбудутся ваши дороги, — говорю я им по-казахски.

— Да сбудется сказанное тобою. Да придет добро к нам, — отвечает по-народному Мухаммедьяров.

— До счастливой встречи, товарищ командир, — жмет мне крепко руку Мамонов, — разрешите я с Гундиловичем пойду.

— Будь жив, Мамонов.

Сделав два шага, они исчезли, растаяв в темноте.

Я остался один. Как описать то состояние, которое охватывает командира, когда приказ уже отдан, а замысел командира через час-другой становится личным и кровным делом каждого солдата...

Мой адъютант, посланный к начальнику штаба, еще не возвратился. Не дождавшись его, я пошел. Синченко ведет в поводу наших верховых лошадей. Мороз крепчает, снег хрустит под ногами. Да и лошади нет-нет да и фыркнут.

Я делаю знак Николаю, тот придерживает коней, замедляет шаг.

Тьма-тьмущая. Я иду, прислушиваясь к каждому шороху. Бесшумно осыпается с деревьев снежок, изредка хрустнет тонкая ветка.

Вдруг я замечаю, что потерял своего спутника. Видно, Николай отстал. Ругаю себя за то, что отпустил всех с боевыми группами. Командир полка один-одинешенек в дремучем лесу! Недоставало еще, чтобы из-за какого-нибудь куста выскочила парочка немцев!

Верно, что, кто боится — у того двоится! Я слишком насторожен. Я ловлю себя на том, что явно трушу. Я сержусь на себя. Иду в Трошково. У меня одно желание — встретить хотя бы одного из наших солдат. Но в темноте не отличишь, где свой, а где враг. Если по ошибке приму врага за друга, пойду к нему навстречу и он крикнет «хальт!», я выстрелю в ответ. Но тогда мой выстрел возвестит противнику, что мы здесь, что мы подкрадываемся к нему. Тревога — и он ощетинится. Эти мысли заставляют меня вложить пистолет в кобуру. Лучше приколоть или зарубить — решаю я и вынимаю из ножен клинок. Так, держа клинок наготове, я продвигаюсь вперед. Но как осторожно я ни ступаю, а все-таки снег то скрипнет, то пискнет, выдавая меня.

Наконец лес позади. Передо мной вырисовывается темный силуэт сарая, называемого в этих местах клунею. Обыкновенно клуни стоят на отшибе, в стороне от деревни. В большой печи, что посредине сарая, сушат снопы ржи и пшеницы, а потом здесь же обмолачивают их.

Я осторожно подхожу к клуне и, как летучая мышь, прилипаю к ее теневой стороне. Затаив дыхание, прислушиваюсь, есть ли кто-нибудь внутри? Тихо, ни звука, никаких признаков жизни. Чувствуется прелый запах соломы. Скольжу вдоль стены. Дверь. Снова прислушиваюсь. Опасение, что я стою у немецкого поста, рядом с прикорнувшими в соломе или у печки немецкими часовыми, прижимает меня к стене. Я злюсь на себя, на свое оцепенение. Преодолевая нерешительность, вхожу в сарай. Он, пуст. Не веря этому, шарю по углам — никого нет. Облегченно вдыхаю теплый запах соломы и, вспомнив только что пережитые минуты тревоги, смеюсь над собой.

Смотрю на светящийся циферблат часов. Скоро четыре. Наступает назначенный час. Будет ли он часом удачи? Минутная стрелка переходит белый пунктир за пунктиром. Две минуты пятого... три... четыре минуты. Кругом тихо. Стрелка переходит еще черту. Прошла еще минута.

Вдруг вдалеке одна за другой замигали и погасли две вспышки. Воздух прорезало резкое «так-так» и, словно задушенная, умолкла пулеметная очередь. Как будто это в районе Бородина. Я не успел еще разобраться, как уже в другом направлении раздался выстрел. «Наши снимают часовых». В Трошкове, как отдаленная дробь барабана, раздаются глухие выстрелы. Они то ритмично равны, то частят, то редеют. Выстрелы какие-то необычные, звук тупой, приглушенный, хрипловатый. Значит, и там начали. От трех групп я уже «получил донесение». Направляюсь в Трошково.

Подхожу к деревне. Вижу — вдалеке кто-то бежит. Одно ухо ушанки в одну сторону, другое — в другую, Наш! Выстрелы со всех сторон, на воздухе выстрел резкий, злой, а эти короткие, значит, в домах идет обработка. Где ж тот солдат? Вот он пересекает улицу, врывается в дом. Я бегу за ним. Не успел я переступить порог распахнутой двери, как из комнаты раздался выстрел.

Вбегаю. В комнате, на полу у самой кровати в нижнем белье лежит убитый немец. Я взглянул на солдата, за которым следовал. Это был юноша-казах из нового пополнения. Он посмотрел на меня и, не проронив ни слова, повернулся и вышел.

Большая лампа на высокой подставке, объедки от ужина на столе. Недопитая бутылка. Занавешенные окна. На стуле — офицерский китель со скрещенными костями под черепом на рукаве. На постели полуодетая женщина. В оцепенении, не мигая, она смотрит на меня. Глаза у нее от страха буквально вышли из орбит. Мне неприятен ее взгляд. Какое-то смешанное чувство возникает во мне: тут и ненависть, и презрение, и злоба. Она натягивает простыню до подбородка. Представить только: юноша в ушанке вдруг вбегает в ее дом (во сне это, иль наяву?), убивает лежащего рядом с ней и исчезает. Нет, видно, это кошмарный сон, который скоро кончится...

Я поворачиваюсь и, не оглядываясь, быстро захлопываю за собою дверь.

Уже в открытую идет стрельба. Доносятся крики убегающих немцев, возгласы наших бойцов то на русском, то на казахском языках.

— Джумажан, — слышу я, — как будет по-немецки «Руки вверх?».

— Хенде хох! — отвечаю я за Джумажана и невольно улыбаюсь.

Открываю дверь другого дома. На полу лежат три убитых немца. Переступаю через порог, вздрагиваю: прижавшись к печи, стоит дюжий немец. Встретившись со мной взглядом, он вытягивается. Мы стоим так близко, что я, потянувшись за пистолетом и на мгновение отведя взгляд, дал бы ему возможность вырваться из оцепенения. Длинное, почти лошадиное лицо, бесцветные глаза часто мигают светлыми ресницами. Передо мной унылый тупица.

— Хинлеген! — крикнул я. — Ложись!

Он камнем падает на пол.

Я приказываю ему не шевелиться. И уверенный, что этот вояка окончательно потерял способность не только к нападению, но и к сопротивлению, и что он будет ждать для себя «благополучного» пленения, выхожу из дома.

Молочная полоса уже легла на горизонте. Небо и воздух посерели. Быстро иду вдоль улицы. Выхожу на окраину деревни. Всюду, сколько может охватить глаз, мелькают ушанки наших бойцов.

* * *

Восемь часов утра. Четыре часа боя позади.

Белая полоса на горизонте стала серо-розовой. Холодный, зимний рассвет. Вижу — наши во всех пяти деревнях. Я направляюсь к высоте.

Я не любил раньше мороза. У меня, жителя южного Казахстана, мороз не вызывал восторгов, какие он вызывает у сибиряков, но в эту особенную минуту я вздохнул всей грудью, ощутил вкус, крепость и силу морозного воздуха.

Я на высоте. Кое-кто уже заметил меня. Спешат. Издали узнаю их. Вот Мухаммедьяров, комиссар. Лицо его озарено непосредственной, широкой улыбкой. Вот Трофимов, Гундилович, Ветков, Мамонов, Соловьев, Малик... Значит, все живы и все шесть деревень наши! Они подходят запыхавшиеся, докладывают: Бородино — занято, Трахово — занято, Баркловица, Коншино, Кашино — заняты!..

Я крепко жму руки, они поздравляют меня. Я еще сам не до конца верю, что моя мечта — замысел командира — стала действительностью. Будто снегом запорошило глаза. Сердце трепетно отстукивает: «Какое счастье, что все живы!»

Ушанки, ушанки — всюду наши ушанки...

Почему мы говорим, что это сделали мы?

Не говори — это сделал я, это сделали тысячи.

Не говори — это сделали тысячи, это сделали смелые.

Не говори — это сделали смелые, это сделал народ!

Если бы я не был из тысячи, а смелые — из народа, кто бы это совершил?

Веселые возгласы и смех доносятся отовсюду.

Почему такая самоуспокоенность? Она — враг чести и друг смерти. Деревни мы взяли, но их надо еще удержать. Контратаки будут, обязательно будут! Радоваться рано!

Отправляю командиров на места.

Пишу донесение:

«Начав действия в 4.00, к 8.00 полк выполнил поставленную задачу и овладел группою деревень в этом районе: Трошково. Трахово, Коншино, Баркловица, Кашино, Бородино... В прилагаемой схеме указано расположение дорог и сел. Полк оседлал их и приступил к закреплению твоих позиций. Гарнизон противника состоял из подразделений полка дивизии «СС». Ожидаю контратаки противника. Жду дальнейших ваших указаний».

Отправив донесение, направляюсь в Бородино.

* * *

Да, враг будет контратаковать. В этом сомнения нет. Не напрасно он расчистил эти просторные шесть дорог. Недаром он держал про запас эсесовский полк. Еще два полка этой дивизии где-то неподалеку. Эту дорогу нельзя оставлять без внимания. Самое опасное для нас — танки. Отставший батальон и артиллерия не прибыли, на расстоянии они нам не подмога. А что если враг начнет контратаку одновременно со всех сторон? Шесть путей приведет к нам шесть колонн, пусть по батальону — вот уже два полка. Как шесть пик, вонзятся они в наши бока. Надолго ли нас хватит? Надо как можно скорее закрепиться! Надо изгнать из наших сердец самоуспокоенность, беспечность, самодовольство, которые иногда приходят к победителям вместе с радостью. Покончить с сутолокой и суетней после боя, распределить наличные силы по направлениям, растолковать бойцам, что опасность еще впереди, пусть будут начеку.

Нас мало. Малая сила при таком большом поле действий подобна короткому одеялу: натянешь на голову — ноги остаются открытыми, натянешь на ноги — голову откроешь. А прикрывать надо и то и другое.

Я обхожу деревни, занятые нами, и не могу прийти ни к какому окончательному решению. По пути даю командирам короткие распоряжения: «Особое внимание обратите на это направление». «Удерживать эту дорогу во что бы то ни стало!». «Эту дорогу держать под косоприцельным огнем»...

Солдат хочет справедливой оценки своих действий, когда, не жалея себя, он идет в бой. Теплые слова командира, одобрения радуют солдата еще и потому, что редко он их от него слышит. Командир часто требует, упрекает. Солдат испытывает радость от чувства долга, он гордится своим оружием, своими товарищами, своим полком, под знаменем которого он идет в бой. Он любит тех, кто разделяет с ним солдатскую долю, кто сердцем и мыслями с ним. Он интуитивно ощущает и общую обстановку, и я часто ловил солдатские взгляды, которые явно говорили: «Только приказывай с толком, я выполню.

— Спасибо вам, товарищи, за ваши дела! — говорю я, проходя мимо солдат, роющих в снегу траншеи.

Они с достоинством улыбаются.

— Отобьете немчуру, молодцами будете! Готовьтесь.

Жаркие дела предстоят!

Лица солдат становятся серьезными, бойцы сердито вонзают в снег лопаты, работают быстрее, все более углубляясь в снежную толщу.

Вернувшись в штаб, я диктую Мамонову:

«Контратаки противника возможны в самое ближайшее время. Закрепление позиций закончить в кратчайший срок. Особо укрепить дороги, удерживать их во что бы то ни стало. Всем командирам и политработникам быть на передовой, лично управлять своими подразделениями при отражении контратак противника. К отходу путей нет, на подмогу и подкрепление — не надеяться, рассчитывать только на свои собственные силы. Довести это до сведения всех бойцов».

Серый, мокрый туман медленно ползет в нашу сторону. Солдаты со вчерашнего дня ничего не ели. Сейчас они сидят в глубоких траншеях, развязывают вещевые мешки, тянутся к замороженным продуктам. Откалывают куски от окаменевшей буханки черного хлеба, грызут их, и на зубах они хрустят, как сухари.

Вот один начинает внезапно колотить по спине своего товарища. Ничего не понимая, я подхожу ближе и, увидев избиваемого с вытянутой шеей, со слезами на глазах, догадываюсь, что бедняга подавился.

— Довольно, довольно! Уже прошло! — защищаясь, кричит пострадавший...

Все смеются.

— Э-э, от ломтика черного хлеба после боя человек чуть не погиб! — смеется колотивший своего соседа солдат.

— Ничего, этот камешек, наверное, уж растаял у меня в брюхе... — говорит пострадавший и сам смеется своей шутке.

* * *

Бессонные ночи меня утомили. Не успеваю прислониться к стене — охватывает дрема.

Не знаю, надолго ли я забылся... Вдруг засвистели пули, где-то застрекотали автоматы. Неужели наша охрана была застигнута врасплох? Вздрагиваю, просыпаюсь.

Сквозь туман в маскхалатах движутся цепи немцев. Они идут во весь рост, идут на нас, стреляя длинными очередями, не давая возможности поднять нам головы.

Ни один немец не падает. Цепь идет, брызжет свинцом.

Что случилось с нашими бойцами?! Где командиры?! Почему не стреляют?..

С каждой минутой расстояние от немцев до наших траншей становится меньше и меньше. Вот уже не более трехсот метров. Сейчас они бросятся в атаку, ворвутся в окопы. Неужели с утра мы рыли себе могилы в этих сугробах?

Рядом кто-то со стоном падает. Оглядываюсь. Это старший батальонный комиссар Гусев, недавно назначенный к нам заместителем начальника политотдела дивизии. Его рот в крови. Я хочу его поддержать, он, отстраняя меня, ослабевшим голосом говорит:

— Не надо, дорогой, после. Займись боем.

Под прикрытием стены сарая пробегает Малик Габдуллин.

— Малик! — кричу я.

Он остановился, оглядывается.

— Что там наши молчат? Бегите скорее. Подымайте живых. Встречайте огнем эту обнаглевшую цепь...

Он пригибается, рывком бросается вперед.

Немцы подошли уже на бросок.

Справа из-за сугроба подымается белая фигура в развевающемся маскхалате. Кажется, она не идет, а сказочно летит по полю; следом — еще пятеро, за ними — взвод, рота. На ходу, стреляя из автоматов, с криками «урра» люди бросаются на вражескую цепь. В рядах врага замешательство.

Еще миг — на немцев набрасываются автоматчики во главе с Маликом.

— Это Габдуллин! — восклицает, преодолевая боль, раненый Гусев и, прислонившись к стене, медленно сползает.

Я приподнимаю его голову.

— Молодцы... — бледный, с гримасой страдания шепчет Гусев.

И вот наши другие молчавшие траншеи тоже заговорили.

— Что там? — волнуется Гусев.

Я помогаю ему опереться на мое плечо. В прорезь сруба мы видим, как мечется встреченная в лицо огнем, схваченная клещами контратакующих, немецкая цепь.

— Слав...те! — вздыхает с трудом Гусев.

Немцы спешат повернуть назад. Их настигают наши пули, немцы падают спиной к нам, лицом зарываясь в снег.

— Хо-ро-шо... — окончательно обессилев, произносит Гусев и опускает голову.

— Что с вами? Куда вас ранило?

Он молчит. Подбегает Синченко, вдвоем мы осторожно укладываем раненого на солому в углу сарая. Он тяжело стонет. Я расстегиваю ворот его полушубка и замечаю на гимнастерке значок депутата Верховного Совета РСФСР. Пальцы у меня в крови, по-видимому, у него сквозное ранение. Подоспевший санитар делает перевязку. Гусев приходит в чувство.

— Выпейте, товарищ старший батальонный комиссар, — говорит Синченко, протягивая флягу. — Спирт.

Гусева положили на носилки. Мы с Мухаммедьяровым подошли к нему попрощаться.

— У меня просьба к вам, товарищи, — говорит он. — Не надо ругать командиров и бойцов, что растерялись вначале. Габдуллина — на Героя. Это мое мнение…

Мы отправляем комиссара на крестьянских санях, накрыв его теплым тулупом.

Представить на Героя… А жив ли наш политрук — Малик Габдуллин?

И кто был тот сокол, что первым, распрямив крылья, понесся на стаю вражеских коршунов? Кто был вожак этой пятерки, что первая налетела на противника? Жив ли он?

Я посылаю адъютанта выяснить все это, доложить мне о наших потерях.

Не успевает адъютант скрыться, как за поворотом траншеи мы замечаем медленно шагающего по деревенской улице Малика. Всегда по-юношески стремительный, он сейчас идет с трудом. На усталом, опаленном боем лице Малика знакомая застенчивая улыбка.

— Как же ты уцелел? — встречаю я его взволнованным голосом.

— Сам не знаю. — Смущенный, он только пожимает плечами.

— Кто те, что первые пошли на немцев?

— Наши, из нашей роты... — неопределенно отвечает он.

Мы хотим знать подробности. Малик отвечает, но в это время снова, теперь уже с другой стороны, доносится трескотня, начинается новая немецкая атака. Малик спешит к своей роте.

Атака за атакой. То с одной стороны, то с другой немцы упрямо пытаются пробиться к Соколову. Но наши бойцы теперь не теряются...

* * *

К концу одной из очередных атак приехал генерал.

Слезая с серого коня, он увидел, что противник отходит.

— Что же вы стоите? — встретил он меня гневным окриком, когда я пошел к нему навстречу. — Немедленно организуйте преследование!

— Товарищ генерал, я не могу оголить позицию... Это слишком опасно... — начал было я.

Генерал рассердился. Злой, не взглянув на меня, не произнеся ни слова, он направился на позиции. Мамонов бросился догонять генерала. Он провел его по всем местам боев. Генерал осмотрел результаты нашей «работы» и через час довольный вернулся в сопровождении группы офицеров.

С улыбкой он подошел ко мне и положил руку на плечо.

— Слушай, капитан, погорячился я немного. Так вот, в глупостях и отваге вам надо разобраться. Кого следует — представьте! Задачу вы выполнили. Тут я ничего не могу сказать. Хорошо, что надеялись на народ, и хорошо, что народ вас не подвел. Все это хорошо! Но плохо, что вы ни одного взвода не имели в резерве. Передайте от меня спасибо за боевую службу вашим бойцам и командирам. Я ими очень доволен. А теперь перед вами боевая задача — закрепить за собой завоеванное и удержать достигнутое. Думаю, что это не последняя контратака противника, и немец не скоро успокоится. Так что вам трудненько придется, подумайте об этом! — Генерал улыбнулся и сказал: — Грешным делом, я полагал, что ваше «самочувствие» лучше, чем у других, и задержал третий батальон, а пушкари ваши не скоро подойдут: мучаются, бедные, по этим сугробам, а лошади не тянут ни черта! Хотел ваш третий батальон к себе в резерв забрать, а теперь вижу, что этого делать нельзя, вам самим он нужен... Клименко подойдет через три-четыре часа. Вы его держите в лесу, — генерал указал на лес, где мы накануне производили рекогносцировку. — Спрячьте его от противника, дайте людям хорошенько отдохнуть; не уплотняйте им боевые порядки, а держите его в резерве, и когда будет необходимость, бросьте его в бой, чтобы немец не дурил больше со своей контратакой. Прежде чем ввести в бой этот батальон, обдумайте и взвесьте обстановку. Тут генерал вытянулся, развел руками и сказал: — Вся дивизия втянулась в бои, так что на меня не рассчитывайте. Я могу вам помочь лишь тем, что поругаю вас за неточное выполнение задачи. — Он расхохотался: — Ей богу, больше ничем не могу помочь, как говорится, я сам — «гол как сокол!».

Генерал попрощался со всеми за руку, вскочил на коня и уехал. Мы смотрели ему вслед, пока он и сопровождавшие его не скрылись в лесу.

— Вот какой у нас генерал! — нарушил молчание Трофимов. — Не думал, что он такой душевный человек!

— Да, не постеснялся извиниться перед капитаном, — задумчиво сказал Мухаммедьяров. — Настоящим человеком надо для этого быть...

— Ну как, здорово меня разносил генерал по дороге? — спросил я у Мамонова.

— Да, вначале побурчал, а я его прямо по тем местам, где побольше немцев лежало, повел... — Мамонов хитро улыбнулся, как бы говоря: «Смотрите, какой я молодец!» — Потом генерал шел и только спрашивал: «Еще что покажете мне?» Я его водил, водил, а потом снова, на старые места привел. Тут он мне: «Ты мне, брат, глаза не замазывай, — я этих видал»...

— Ну тогда все, товарищ генерал!

Мы посмеялись над наивной хитростью Мамонова, Ко мне подошел связной и передал записку от Малика.

На листке, вырванном из полевой книжки, было написано по-казахски: «Тобын бастаран батыр — Тулеген екен» или «Вожаком батыров оказался Тулеген». Далее из наспех написанного я разобрал, что фамилия рядового Тохтаров, что он комсомолец и родом из Усть-Каменогорска.

* * *

На опушке леса, где мы вчера перед заходом солнца производили рекогносцировку, показалась группа людей.

— Вот и Клименко явился! — воскликнул Мамонов.

— Прикажите ему батальон задержать в лесу, а самому явиться ко мне, — приказал я.

— Синченко! — крикнул Мамонов моему коноводу.

— Слушаю вас, товарищ капитан, — откликнулся Николай.

— Скачи, братец, навстречу Клименко и передай приказание командира, чтобы он свой батальон оставил в лесу, а сам — бегом к капитану.

— Ясно, товарищ капитан.

— Ну скачи...

Николай Синченко, выполняя приказание начальника штаба, вихрем помчался навстречу капитану Клименко.

В грязном маскхалате, запыхавшись, прикатил на лыжах капитан Клименко — командир третьего батальона: высокий, стройный, красивый украинец. Он поспешно доложил:

— Товарищ капитан, вверенный мне батальон выполнил поставленную вами задачу и прибыл в ваше распоряжение.

— Вы немного задержались, товарищ капитан, — деланно упрекнул я его.

— Виноват, товарищ капитан, — вытянувшись, ответил Клименко, — задержались. По-честному говоря, я спешил к вам, товарищ капитан. Но все же виноват, — закончил свой рапорт Клименко.

— А где артиллеристы? — спросил я его.

— Беда, товарищ капитан, — он беспомощно развел руками, — беда с нашими артиллеристами: лошади не тянут, и они, бедные, подталкивают пушки, зарядные ящики и кричат: «Раз, два... взяли, шагом марш». Когда артиллеристы произносят «шагом марш», лошади делают два-три шага. Попытался: я помочь им... Повозились мы, продвинулись с полкилометра — буквально на людях тащили, а командир дивизиона мне говорит: «Что ж, и мы нужны, но ты нужнее нас. Давай, капитан, кати на лыжах к командиру полка».

Клименко я отдал приказание, мы договорились с ним о сигналах, условились, куда должен выходить его батальон по сложившейся обстановке.

— Только не медли, Клименко, все как положено, по-честному.

— Будьте уверены, товарищ капитал, я. и мои люди не подведем. Раз нужно, значит, надо сделать, — ответил он на прощанье.

Было уже три часа, и зимнее — солнце удлинило тени, когда начался обстрел наших позиций. Это не был сплошной огонь — невидимый крупнокалиберный дивизион вел обстрел пока только Бородина.

Разрывы; участились... Запылало несколько домов. Клубы дыма, расстилаясь, окутали село…

Началась шестая по счету контратака немцев. Она была самой отчаянной из всех его контратак.

На этот раз противник не распылял свои силы по всему фронту. Один за другим шли три эшелона ускоренным шагом. Наши ответили огнем. Немцы падали, но следом упорно шли следующие цели. Наш пулемет замолк. Немцы, проваливаясь в сугробы, бросились бегом и... ворвались в деревню. Резервный батальон, подтянутый к этому времени к Бородину, бросился им навстречу. Все перемешалось. Бой перешел в рукопашную.

Немецкий дивизион начал вести огонь на перелете с места происходившего побоища. Снаряды рвались впереди и позади нашего наблюдательного пункта, оглушая нас разрывами и свистом осколков.

— Гундилович, чего вы медлите? Слева помогай! — кричу в трубку!

Вдруг обстрел прекратился. Наступила резкая, до боли в ушах, тишина... В Бородине тоже тихо, только отдельная перекличка ослабевшего огня говорит, что там еще продолжается бой.

— В чем дело?

— Видно, кончились боеприпасы!

— И у немцев тоже.

С одного из холмов Бородина затрещал одиночный автомат, упрямо и настойчиво...

По траншеям бежали наши на помощь. Навстречу потянулись раненые.

— Тушите пожар, — распорядился я.