День

День

...Дождь перестал, а ветер полютел. Утренняя муть незаметно посветлела. По полю снуют бойцы, видимо, связные. Поеживаясь от острого ветра, иду по вспаханному полю. За ночь подморозило. Под сапогами — тонкие корки льда. Под ледяной корочкой грязь не затвердела. Сапоги становятся тяжелыми, их на каждом шагу присасывает липкая грязь, будто хочет снять. Иду к бойцам, проведшим всю ночь под проливным дождем и пронизывающим ветром.

Подойдя к позиции стрелкового отделения, я не поверил своим глазам: почти рядом друг с другом, в окопах, вырытых для стрельбы, на соломенных подстилках, укутав ноги сеном или соломой, спали бойцы. Около каждого верхней антабкой на бруствере лежали винтовки, у самого приклада малые саперные лопаты. У некоторых сбоку валялись противогазные сумки, тощие вещевые мешки; у иных можно было видеть патронные подсумки, в брезентовых сумках — две ручные гранаты.

Один из бойцов лежит скорчившись, надвинув ушанку на лицо, спрятав руки за пазуху; другой, рядом с ним, в ушанке, весь ушел в поднятый воротник шинели; третий свернулся ракушкой, обняв колени, уткнувшись головой в живот.

«Это спит казах», — подумал я.

Так располагались и другие отделения, другие взводы. Когда я подходил еще к одной позиции, передо мной вырос лейтенант. Приложив руку к правому виску, четко, простуженным голосом доложил:

— Товарищ старший лейтенант, вторая стрелковая рота занимает оборону. Дежурный по роте лейтенант Брудный.

— Где командир роты?

— Внизу, там, товарищ комбат. Всю ночь и до сих пор с пулеметами маются.

Лицо Брудного было синее, как у утопленника. Зубы стиснуты, видимо, он сдерживал трясуху озноба. Отношения у нас с ним были натянутыми с тех пор, как неделю назад за самовольный отход с позиции боевого охранения я отстранил его от должности и выгнал из батальона.

При каждой нашей встрече у меня в памяти вспыхивали этот случай и деликатный, но тяжелый выговор генерала Панфилова.

Видимо, и Брудный не забывал об этом. Он не юркал, как прежде, своими блестящими, черными глазами, не напрашивался на похвалу, а проделывал четко строевые приемы и, грустно смотря на меня, кратко докладывал. Раньше я был для него не только командиром, но и старшим братом, а теперь он видел во мне только командира, которому он, в порядке выполнения долга, должен подчиняться с достоинством.

«Я вам рекомендую реабилитировать Брудного перед товарищами», — сказал генерал, а Толстунов предложил представить его к награде. Я пока не сделал ни того, ни другого. Он без дела находился при штабе.

— Кто вас назначил дежурным по роте?

— Лейтенант Рахимов, — растерянно ответил Брудный, и в его глазах промелькнули искорки обиды: «До сих пор не прощает. До сих пор не доверяет».

Я не выдержал его взгляда. Мы оба молчали.

— Вот что, Брудный, — сказал я, подняв глаза, — там, у того стога, полтора взвода третьей роты. Иди туда и принимай командование над ними. Организуй оборону по такому образцу, как вот здесь.

— Есть, товарищ комбат.

— А я здесь за тебя останусь, подежурю, пока придет Краев.

— Разрешите идти?

— Иди.

Он пошел широкими шагами, порывисто размахивая руками; потом замедлил шаг, ссутулился, опустил голову, и было видно, как он вытирал глаза.

— Брудный! — крикнул я. Лейтенант живо повернулся.

Я погрозил в его сторону кулаком и крикнул:

— Не сметь плакать!

— Есть не плакать! — ответил он и бросился бежать в сторону стога. Мне почему-то показалось, что в его голосе я уловил нотку радости, Я смотрел ему вслед. Он туманился в глазах, как в мираже. Смахнув слезу, я пошел на позицию следующего взвода.

* * *

И здесь бойцы лежали в неглубоких окопах, на умятых охапках сена. Я оглядел спящих и направился к другому флангу роты, где копошилось несколько бойцов. Навстречу мне торопливо шел боец. Я узнал Блоху — наводчика одного из «максимов». Он еще издали прикладывает руку к ушанке. Лицо у него бледновато-синее. Я прерываю его рапорт и спрашиваю:

— Что вы здесь делаете, Блоха?

— Строим, товарищ комбат, пулеметную ячейку. Действительно, был вырыт пулеметный окоп, который бойцы тщательно обкладывали соломой.

— Хорошо выложили вы, товарищи, свой окоп, — вырывается у меня. — Это не окоп, а настоящее гнездо получается.

— Это мы, товарищ комбат, вторую ячейку так заканчиваем, — вытягиваясь в струнку, гордый от похвалы, докладывает Блоха.

— Хорошо. А где же пулеметы?

— Всю ночь, товарищ комбат, мучились с пулеметами. Никак не ладится у нас с ними. Особенно эти новые дегтяревские, никак наладить не можем. Теперь командир роты и политрук Бозжанов сами взялись...

— Значит, для отдыха хорошее гнездо роете?

— Нет, нет, товарищ комбат, два «максима» обязательно будут работать.

— Вот, несут! — вскрикнул боец.

Все оглянулись. Действительно, из-под горы показалось несколько бойцов, которые на плечах и на руках несли какие-то вещи, завернутые в плащ-палатки. Они шли медленно, тяжело, подавшись вперед.

Командир взвода лейтенант Беляков, тоже досрочный выпускник Ташкентского пехотного училища, доложив мне о своем прибытии, приказал бойцам развернуть плащ-палатки и установить пулемет на позицию. Расчет бросился выполнять приказание командира.

— Измучились, товарищ комбат, — говорил, тяжело дыша, лейтенант.

В дальнейшем, даже при смене позиции, пулемет решили переносить с места на место только в завернутом виде...

— Готово! Пулемет установлен! — зычно доложил Блоха.

На площадке около окопа стоял наш станковый пулемет, блестя вороненой сталью.

— Заряжай! — скомандовал я.

В приемник нырнул и вынырнул медный наконечник ленты, щелкнул замок. Второй номер поправил ленту, набитую патронами.

Блоха вцепился руками в рукоятку и прильнул к прицелу:

— Разряжай!

По этой команде быстро и исправно заработали и расчет и пулемет.

— Заряжай! — снова скомандовал я. Когда пулемет был заряжен, сказал: — А теперь, Блоха, дайте по белому свету две короткие очереди.

Блоха не без злости нажал на спуск. «Тра-та-та, тра-та-та», — заговорил пулемет.

— Еще, товарищ комбат? — не оборачиваясь, спросил Блоха.

— Дайте одну длинную очередь.

Блоха, нажав на спуск, крепко держал рукоятку. Пулемет и наводчик задрожали, как в лихорадке.

— Стой!

Захлебнувшись, пулемет замолк.

Первые стрекотания нашего пулемета с новой боевой позиции возвестили, что «мы здесь», «мы не ушли», «мы будем драться». Пусть об этом знают немцы, пусть об этом знают и наши.

Так началось для нашего батальона боевое утро 27 октября 1941 года.

Приказав Белякову подготовить еще четыре позиции для станковых пулеметов, я собрался было уходить. Он спросил:

— Что нам делать, товарищ комбат, если начнется бой?

— Бой не скоро начнется.

— Почему вы так думаете?

— И наши и немцы пока ни в чем не разобрались. Часика три-четыре можно поработать. Сейчас я пришлю сюда Краева.

— Значит, товарищ комбат, нам работать?

— Вам лично, лейтенант Беляков, не работать, а немедленно же лечь и спать до начала настоящего боя. Выставьте боевое охранение и отдохните.

— Я не могу.

— Что значит «не могу», если приказано?

— А вы сами, товарищ комбат, — вырвалось у юноши.

— Я всю ночь спал... Проспал ваши пулеметы... Проспал Попова... Проспал весь ночной бой нашего батальона, поэтому-то у нас нескладно получается, товарищ Беляков.

Далее я ему рассказал то, что уже известно читателю. Беляков проводил меня до самого оврага.

Я скользил по крутому берегу этой маленькой речушки. Однажды чуть не угодил в ее грязную воду. Я горный казах: с самого детства научен взбираться и спускаться по горам в тысячи раз круче и опаснее, чем подъем и спуск Тимковской «горы». Но у наших гор почва другая — там не земля, а россыпь гранита. А здесь под ногами все ползет. Какая досадная ошибка природы и судьбы затеять на этой самой грязи войну! Я вспомнил поговорку наших дедов: «Жау жагадан алганда ит етектен» — когда враг хватает тебя за шиворот, а собаки тянут за подол, — как же воину выйти из затруднительного положения?

Штаб наш находился в помещении племхоза. У входа стояло несколько бойцов. Увидев меня, они вытянулись.

Я приветствовал их и прошел в помещение.

В передней комнате на плащ-палатке лежали части разобранного пулемета. Сборкой вычищенных и смазанных частей перед окном занимался Бозжанов, а рядом стоял Семен Краев. Они были в одних гимнастерках и без шапок. На их руках грязно-желтым цветом лоснилось ружейное масло. На полу валялась грязная вата, пакля, тряпки.

— Плохо обучали людей, теперь сами кряхтите. При этих словах они заметили меня и оба выпрямились, держа в руках части пулемета.

— Товарищ комбат, всю ночь... — мигая глазами, прервал меня Краев.

— Кто ротой будет командовать? Лейтенант Краев или ефрейтор Блоха?

Услышав мой голос, из другой комнаты вышел Рахимов и сказал:

— Товарищ комбат, надо срочно доложить обстановку.

* * *

Перед Рахимовым лежали отработанная карта и схема.

— Как видите, товарищ комбат, наш правый сосед-левофланговый батальон полка Шехтмана. Разрыв между нами — около двух километров. Наш сосед слева — батальон Н-ского полка, разрыв между нами — полтора километра. Мы на широком фронте. Как же мы обеспечим свои фланги, товарищ комбат? — закончил свой доклад Рахимов.

— Огнем пулеметов, орудий и маневром роты Филимонова.

— Значит, первую роту мы по обстановке бросим на какой-нибудь из флангов?

— Бросим только на левый фланг, правый пусть обеспечивают люди Шехтмана. Впрочем, так нельзя принимать решение. Пойдем на рекогносцировку.

* * *

Повторяю, Тимковская гора господствовала над окружающей местностью, и город был хорошо виден. Мы стояли у стога сена, где ночью я спал три часа вместе с бойцами Джиенышбаева. Вдруг со стороны Рюховского и Спас-Рюховского на горизонте показались самолеты. Сначала шли бомбардировщики, эскадрилья за эскадрильей, над ними высоко в воздухе шныряли истребители.

Они шли явно на Волоколамск, по улицам которого мы вчера утром и сегодня ночью проходили походным маршем.

...В облаках, навстречу самолетам, вспыхнули взрывы снарядов наших зениток. Немцы развернулись, пошли звеньями в пике и начали бомбить окраину города, станцию. Черными фонтанами подымались взрывы тяжелых авиационных бомб над домами... Вслед за бомбардировщиками, почти на бреющем полете, пронеслись штурмовики, обстреливая из пулеметов и разбрасывая мелкие бомбы. Затем, как бы подхватывая замирающий гул самолетов и уханье бомб, задребезжал воздух, послышался далекий протяжный, раскатистый гром... Началась артиллерийская канонада. На город посыпались снаряды. Дым окутал дома, деревья, безжалостно полыхал огонь.

— Значит, товарищ комбат, он наносит главный удар по нашему левому соседу и по Капрову, — прервал молчание Рахимов.

— Танки! — крикнул Бозжанов. — Вот собаки, нашим опомниться не дадут! А!

Действительно, шли танки, за ними — мотопехота. А артиллерия все долбила и долбила сосредоточенным огнем.

Вскоре немцы ворвались в город...

Наша рекогносцировочная группа была на большом расстоянии от места жарких боев и не знала, что делать: содержание боя определяется замыслом старшего командира, а поведение подчиненных — задачей, поставленной перед ними.

И замысел старшего командира мне неизвестен, и задача толком перед нами еще не поставлена. Связи до сих пор нет.

— Теперь завязали уличные бои. Это продлится, быть может, до самого вечера, — сказал Рахимов.

...Спустя час на полк Шехтмана и на наш батальон пошли в наступление небольшие части противника.

— Теперь на нас пошли, товарищ комбат.

— Он же должен этими отрядами прикрывать левый фланг своей главной группировки, — ответил за меня Рахимов.

— Идите по своим местам, — приказал я. — Приготовиться к бою. Слава богу, хоть мы отвлечем на себя часть сил противника.

Когда враг уже занял Волоколамск и его отдельные подразделения по обеспечению фланга начали обходить нас, Филимонов со всеми нашими пушками и станковыми пулеметами занял позицию, загибая наш левый фланг. Немцы, увидев этот маневр, приостановились. Обе стороны пока молчали.

Я приказал Брудному и Краеву начать отход повзводно, короткими перебежками, к роще, что позади нас километрах в полутора.

Неожиданно пришли командир полка Шехтман и комиссар полка Корсаков. Как старшему командиру, я доложил майору Шехтману обстановку и свое решение: сначала под прикрытием роты Филимонова вывести из боя Брудного и Краева, потом под прикрытием их огня, с новой позиции, с мыса, что впереди рощи, вывести из боя Филимонова.

Шехман осмотрелся и сказал:

— Да, пожалуй, вы правы.

— Сумеете ли вы так сделать? — спросил Корсаков.

— Ну что спрашиваешь? — обратился Шехтман к комиссару. — Он уже принял решение.

— Надо же нам, как соседям, разобраться в обстановке, — запротестовал комиссар.

— Все ясно. Пойдем отсюда. Наши же ждут.

Когда они отошли, начался артиллерийско-минометный обстрел. Огонь был жиденьким — видимо, стреляло не более двух-трех батарей. Я послал Рахимова к Брудному и Краеву с приказанием немедленно начать отход.

Немец обстреливал. Я с группой людей стоял у каменного сарая, а со склона Тимковской горы спускалась рота, расчленившись повзводно и по отделениям. Перейдя ручей, бойцы попали в зону огня противника и залегли.

Побежали посыльные с приказанием не ложиться, броском перейти шоссе и занимать новые позиции. Заминка минуты две-три. Вдруг все поднялись как бы в атаку, ускоренными шагами пошли, обтекая с обеих сторон каменный сарай. Какое-то отделение, около которого вздыбились два разрыва мин, бросилось было бежать.

— Эй! Не бежать! — крикнул я. — Не бежать и не ложиться!

— Почему бы... — услышал я рядом голос Бозжанова.

— Чтобы люди Филимонова и немцы не подумали, будто наши бегут, — ответил Рахимов.

— Хаби, вы идите с ними и там организуйте оборону. И отойду вместе с Филимоновым.

Рахимов догнал Краева, и они под обстрелом пошли вместе.

— Разрешите мне остаться с вами, товарищ комбат? — обратился Бозжанов.

— Оставайтесь.

Немцы пошли в наступление. Филимонов открыл по ним огонь из всех видов оружия. Начался настоящий бой.

— Немцы залегли! — радостно крикнул Бозжанов.

— Идите к Филимонову и передайте ему: держать так до тех пор, пока наши не откроют огонь.

Бозжанов побежал, раза два споткнулся, упал, поднялся... С немецкой стороны на нашу отступающую группу посыпался рой трассирующих пуль. Наша пушка зачастила выстрелами — беглым огнем. Немецкий пулемет замолчал.

— Молодцы! — вырвалось у меня. Отступающие дошли до лога. Отставшие подбирали раненых.

Немецкая артиллерия и минометы начали обстреливать позиции роты Филимонова. Опять огонь жиденький. Судя по звукам боя, идут жаркие схватки на главном направлении — Волоколамском, и вся артиллерия немцев сосредоточена там.

Прибежал Бозжанов.

— Филимонов просит разрешения на отход.

— Позови его самого сюда.

Из-за угла сарая Бозжанов подает сигналы (видимо, они договорились друг за другом наблюдать): он по-разному машет руками, наверное, то отрицая, то подтверждая, что понял.

Филимонов, согнувшись, помчался к нам. Его рота продолжала вести частый огонь.

Добежав до нас, Филимонов, шумно отдуваясь, произнес: — По ваш...му приказанию....

— Отдышитесь, Ефим Ефимович. Как будто все по порядку идет, — говорю ему.

В это время затрещали ружейно-пулеметные выстрелы с бугорка и заохало несколько пушек с новых позиций Краева, Брудного, Кухаренко.

— Как бы по своим не попали, — забеспокоился Бозжанов.

Синченко подводит из укрытия сарая коней и, кажется, глазами говорит: «Раз там заговорили, пора вам туда ехать».

— Скачи к Рахимову и передай ему: мы сейчас начнем отход, — приказываю бойцу в ответ. — Лысанку тоже забери. Она мне не нужна.

— Ну, Ефим Ефимович, идите к себе и организуйте отход. Только повзводно, перекатами, а орудия отправьте в первую очередь. Пусть они пойдут без всякой остановки. Пока первый взвод не займет новые позиции и не откроет огонь, второму не отходить, все время вести огонь. Вы сами отойдите с первым взводом, а мы с Бозжановым будем стоять здесь и отойдем после вас. Ясно?

— Ясно, товарищ комбат. Разрешите идти?

Опять суматоха ближнего боя, отхода, прикрытия, взаимной огневой поддержки.

Взводы роты Филимонова проходили мимо каменного сарая, где мы стояли с Бозжановым, и, увидев нас, замедляли шаги.

— Быстрее идите! Чего озираетесь! — кричал я. Последним пересек шоссе Филимонов. Я сказал Бозжанову по-казахски:

— Ну, Жолтай, теперь, кажется, наш черед идти.

С бугра усилился огонь наших по немцам.

Мы с Бозжановым шли замыкающими нашего батальона.

* * *

Никто нас не преследовал. Батальон сосредоточился в лесу. Когда мы подходили к новым позициям, Бозжанов спросил:

— К вам можно обратиться?

— Пожалуйста, Жолтай.

— Ругать не будете?

— Сейчас нет, а после обязательно.

— Обещайте и после не ругать.

— Нет. Не обещаю.

— Тогда не скажу вам ничего.

— Ты хочешь рассказать мне что-то неприятное?

— Только для вас неприятное.

— Тогда выкладывай.

— Вы знаете о том, что я участник финской войны, Я кое-что видел в ней больше вашего. Вы меня простите, мы тогда много командиров потеряли. Вы сегодня, мне кажется, неуместно бравировали. Понимаю, когда вы с Краевым и Брудным сами не пошли, но быть замыкающим роты Филимонова не было никакой необходимости. Вы же командир батальона. Конечно, боец всегда думает, что где командир, там менее опасно, но зря рисковать не нужно. Это я знаю по опыту. Вы меня простите за откровенность. Вот они сидят и ждут вас. Они ждут от вас не ласки, а требовательности, хотят знать, как дальше быть, доверяя вам свою судьбу. Если бы мы с вами не дошли, а остались там, кое-кто здесь бы не сидел.

Я задумался над словами Бозжанова, но в ответ ему ничего не сказал, а подумал: «Пожалуй, ты прав, политрук».

Мы сидели на боевом привале. Немец занял рабочий поселок фабрики имени Ленина. Нас он не стал преследовать — видимо, выдохся. По звукам артиллерийской канонады было ясно, что Волоколамск пал, а теперь идут жаркие бои на его окраинах.

Никаких распоряжений от своего начальства я не получал. Рахимов доложил мне, что левофланговый батальон полка Шехтмана организованно, под нашим прикрытием, отошел к лесу, что правее нас. Посланный туда связной доложил, что батальон приводит себя в порядок и собирается обедать. Комбат сказал, что задачи от штаба полка он еще не получил.

— Значит, они отошли в район расположения своего тыла, — заключил Рахимов.

Обычно солдаты на привалах курят, а на больших привалах обедают. У нас не было ни курева, ни еды. Люди сидели, прислонившись к стволам деревьев.

— Что будем делать, товарищ комбат? — спросил Рахимов.

— Будем добираться снова до своих, Хаби.

— Что будем делать с ранеными?

— Те, кого мы накануне отхода эвакуировали в Волоколамск, по всей вероятности, не успели проскочить и попали в руки к немцам, — грустно сказал Киреев, — потому что сопровождавшие их санитары не вернулись.

— Немедленно эвакуируйте раненых в Быки, в этом районе должен быть тыл полка Шехтмана.

Киреев ушел. Его слова огорчили нас всех. Мы молчали. Каждый по-своему переживал трагедию наших раненых товарищей, по-видимому, попавших в плен.

— А может быть, проскочили, а? — сказал Бозжанов, ни к кому не обращаясь. — Лейтенант Беляков и сержант Аалы Джиенышбаев были тяжелы ранены, — добавил он, обращаясь уже к нам.

— Может быть, проскочили, — сказал Рахимов, не глядя на нас.

Снова все замолчали.

Синченко принес пачку «Беломора» и несколько сухариков и протянул их мне.

Принимая их, я спросил его:

— Последние?

Он кивнул головой. Я повертел их в руках. Хотелось есть и курить. Глотнув слюну, я размахнулся и швырнул папиросы и сухари. Они лежали на пожелтевшей траве поляны, все смотрели туда жадными глазами, но никто не тронулся с места.

— Строиться! — приказал я.

Когда все построились, я скомандовал «шагом марш» и, не оборачиваясь, сам пошел во главе колонны.

Минут через пять меня догнал Бозжанов и радостно сказал:

— Товарищ комбат, никто не взял.

— О чем ты говоришь?

— Никто не взял ни папирос, ни сухарей, все прошли мимо, товарищ комбат.

— А ты что, специально оставался караулить?

— Нет. Я шел сбоку колонны и одним глазком...

Это сообщение Бозжанова очень меня обрадовало. Я вспомнил слова Панфилова: «В нашей Красной Армии сила сознательной железной воинской дисциплины должна побеждать холод, голод и все трудности походной боевой жизни. Человек никогда не привыкает ни к холоду, ни к голоду, ни к опасностям боя, ни к трудности похода, а лишь приспосабливается к ним в силу дисциплины. Я вам говорю это как старый красноармеец».

За последние дни мы пережили все невзгоды походно-боевой жизни, а батальон в целом остался батальоном в силу сознательной воинской дисциплины. Это меня радовало, я почувствовал прилив сил, зашагал увереннее.

Я никогда не имел привычки ехать верхом во главе батальона и пользовался конем лишь по срочным делам: для обгона колонны, поездки по вызову начальства. В походе же всегда шел пешком. Эту привычку я сохранил до конца войны, будучи командиром стрелкового полка и командиром стрелковой дивизии.

Говорю об этом не для бахвальства, а видимо, вспоминаю свою молодость, когда у меня было так много сил, здоровья, когда и не думалось о всяких недугах.

* * *

Перед самым вечером, когда мы уже выходили из леса, нас встретили двое верховых. Помощник начальника штаба полка Шехтмана — среднего роста, сухощавый лейтенант Блинов передал приказание начальника штаба нашей дивизии о том, что я переподчинен Шехтману и в дальнейшем должен буду выполнять боевые задания в составе этого полка. Далее, он по карте доложил поставленную мне задачу. Рахимов нанес задачу на свою карту.

Блинов толком не знал обстановки.

— Передайте командиру полка, — попросил я Блинова на прощание, — что задача нам ясна: удерживать дороги в направлении Волоколамск — Быки, Ченцы — Софьино. Следовательно, мы будем занимать оборону по этим голым возвышенностям, а своих вы прячете в лес. Но мы и сегодня прикрывали ваш левый фланг.

— Ну, товарищ комбат, при чем тут я?

— Ваше дело было передать мне приказание, вы его передали, а теперь ваше дело передать вашему командиру полка мои слова, — резко прервал я Блинова. — Батальон с двадцать третьего не спал, а сегодня двадцать седьмое. Последние сутки мы не ели, не пили, не курили. Боеприпасы у нас почти на исходе. Доложите ему, что мы нуждаемся в срочной помощи вашего полкового тыла.

— Есть, товарищ старший лейтенант, все доложу. Блинов со своим коноводом поскакал. Мы пошли к рубежу обороны. Перед самым закатом солнца провели рекогносцировку. Местность была открытая. Ее прорезала неглубокая ложбина, на дне которой протекал ручей, поросший мелким кустарником. Левая сторона ложбины, обращенная к противнику, возвышалась над правой, образуя высоту. На полях было несколько стогов сена. Справа был лес, откуда мы только что пришли.

Роты пошли занимать свои участки обороны. На правом фланге, по обеим сторонам моста, заняли позиции два наших противотанковых орудия под командованием лейтенанта Терпакова. Поддерживающий нас артиллерийский дивизион ушел занимать огневую позицию в районе Быков. Штаб наш расположился у мыса, на излучине оврага.

Рахимов аккуратно начертил схему-донесение с указанием боевого порядка батальона, с заголовком: «Командиру Н-ского стрелкового полка товарищу Шехтману. Согласно вашему приказанию, батальон занял оборону в районе... Боевой порядок указан на схеме».

Я подписал это донесение.

Ночь была лунная. Мы с Рахимовым пошли проверять передний край. Бойцы рыли окоп.

— Люди из сил выбились, товарищ комбат. Очень медленно работается, — сказал Краев, подойдя ко мне.

— На голой земле лежать не будем. Ройте потихоньку. Скоро, может быть, на ужин чего-либо подбросят, — ответил за меня Рахимов.

Дав командирам рот некоторые распоряжения на ночь об охране боевого порядка, мы с Рахимовым возвращались в штаб. В эту печальную ночь луна плыла на небе Подмосковья неровно, а порою, ныряя в облаках, скрывалась совершенно.

К нашему приходу люди под руководством Степанова соорудили шалаш, накрыв его толстым слоем сена. На полу тоже был подстелен толстый слой сена, по углам валялись наши нехитрые пожитки.

Меня одолевала усталость. Войдя в шалаш, я лег, подложив под голову противогаз. За шалашом стояли наши расседланные кони и жевали сено: хруп-хруп...

Я прислушивался к фырканью лошадей, к тому, как они жевали сено. В детстве я, несмотря на запрет, любил ходить в нашу конюшню, подбрасывал в кормушки сухой клевер, а сам, притаившись в углу, слушал, с каким равномерным, хрустом жевали его лошади.

— Время-то, товарищ комбат, одиннадцатый час, а пока ничего не подбросили. Опять люди без ужина, — с болью в голосе сказал Рахимов.

— Знаете, Хаби, что казахи говорят, когда нечего есть: голод утоляют сном или интересной сказкой о хорошей еде.

— Знаю, товарищ комбат.

— Есть татарское блюдо биляши. Я впервые ел это вкусное блюдо, когда мне было девятнадцать лет.

— Что, разве у вас биляшей не готовят?

— Нет, не готовят. У нас, бесбармак, супы, баурсаки.

— Степанов! Вы не заснули?

— Нет еще.

— Спите. Мы с комбатом биляши будем есть. Как наедимся, так вас разбудим подежурить.

— Есть, спать.

— Ну, рассказывайте, товарищ комбат.

— История давнишняя. Рассказ длинный. Он кончается биляшами. Может быть, не стоит начинать?

— Нет, расскажите. Все равно часика полтора-два нам придется подежурить, товарищ комбат.

— Когда вы приказали командирам рот прийти с докладом?

— К часу ночи они должны прийти сюда, доложить о готовности обороны, товарищ комбат.

— Раз они не спят, давайте мы тоже не будем.

— Рассказывайте, товарищ комбат.

— Работал я тогда секретарем исполкома у нас в районе, — начал я не спеша. — Районным ветеринарным врачом был пожилой, рыхлый толстяк Леонтьев Тимофей Васильевич. Вот наш Киреев очень похож на Леонтьева. Если бы их поставить рядышком, это по внешнему сходству и характеру — родные братья.

Однажды в базарный день ко мне приходит отец и велит мне быть через час на ветеринарном пункте: «У доктора переводчиком будешь». Сказав это, он ушел.

Я пришел на ветпункт. Там было много казахов. Кто привел больного коня, кто корову, кто верблюда. А двор у Леонтьева был большой. Он в халате стоит посредине двора и принимает по очереди животных. Что-то объясняет казаху жестами, а его помощник, тоже не знающий казахского языка, выдает лекарство и тут же смазывает животному рану. С одним казахом доктор никак не мог толком объясниться и только беспомощно разводил руками. Тут я не выдержал и взялся переводить.

В это время отец привел во двор нашего гнедого мерина. Этот конь был любимцем отца — сухопарый, тонконогий, с длинной шеей, маленькой головой. Казахи, ожидавшие очереди, расступились перед отцом, почитая его преклонный возраст. Ветеринару, видимо, не понравилась эта внеочередность. Конь хромал на заднюю левую ногу. Почему-то стянулись, как я заметил, сухожилия. Доктор осмотрел коня, махнул рукой: «Твой конь пропал». Отец стал упрашивать доктора еще раз внимательно осмотреть коня и полез в карман за деньгами. Ветеринар рассердился и, обращаясь ко мне, сказал: «Скажи этому ахмаку³, чтобы он своего коня на махан⁴ пустил». Отец смутился и, не проронив ни слова, увел коня. Я так растерялся, что опомнился только тогда, когда отец был уже на той стороне улицы.

Прошло два месяца. Опять в базарный день зашел ко мне один из наших аульных джигитов и передал мне просьбу отца быть на ветеринарном пункте. Сгорая от стыда за прошлый конфликт, я пошел на ветпункт. Опять было много народу с животными.

Вдруг во двор на полном галопе въехал на гневом отец, прогарцевал вокруг Леонтьева, дал свечу. Леонтьев остановил прием. Все засмотрелись. Отец взглядом нашел меня. Он снова прогарцевал перед носом доктора, резко осадил коня и, указывая концом плетки на Леонтьева крикнул:

— Эй, переводчик, скажи этому дураку, что его самого надо пускать на махан.

Потом повернул коня, перескочил через коновязь — и ускакал. Я ушел на службу.

Часа через два ко мне зашел Леонтьев.

— Где ваш отец? — спросил он меня и смущенно добавил: — Я перед ним виноват, хочу перед стариком извиниться. Помогите, пожалуйста.

Отца нашли на базаре. Он сидел в чайхане в компании стариков. Отец не хотел принять извинительное приглашение доктора на чашку чая, но сверстники уговорили его и притащили к доктору. Леонтьев принес извинения по всем правилам. На террасе был накрыт стол, шипел самовар. Я сидел за столом в качестве переводчика и впервые в моей жизни ел вкусные биляши.

— Да, интересно. Старик был принципиальный, и доктор тоже хороший человек, — сказал Рахимов. — А биляши еще лучше, — рассмеялся он.

...Меня тормошил Рахимов:

— Товарищ комбат! Товарищ комбат! Из штаба полка пришли.

Я проснулся, сел. Передо мной стояли Блинов и пожилой располневший капитан. На нем все было рыхлое: шинель не заправлена, ремень косил от тяжести пистолета, ушанка сползла до самых бровей. «Штатский. Какой-то бухгалтер в военной форме», — подумалось мне. Видимо, капитана задело, что я не вскочил и не представился навытяжку. Он нахмурился, исподлобья посмотрел на меня, спросил:

— Кто здесь командир батальона?

— Я.

— Почему у вас, товарищ старший лейтенант, безобразие?

— Какое безобразие?

— Почему ваши люди спят? Где вы находитесь? На войне же!

— Не на курорте, товарищ капитан!

При этих моих словах стоявший позади капитана Блинов прыснул. Капитан зло посмотрел на него.

— Доложите обстановку!

— Нет, извольте сначала вы доложить, кто вы такой и зачем пожаловали сюда?

— Я начальник химслужбы полка, капитан Булатов, — смутившись, представился он. — Мы приехали проверить ваш батальон.

— Что вы думаете, от вашей проверки положение батальона изменится? Вот вчера этот ПНШ тоже приезжал проверять, обещал златые горы, а батальон до сих пор голодный и боеприпасы на исходе. Вы нечестный человек, ПНШ! — обрушился я на Блинова.

— Я доложил, товарищ комбат, кому следует, — смущенно оправдывался Блинов.

— Вы, товарищ старший лейтенант, слишком вольно ведете себя, — вспыхнул Булатов и начал было меня ругать.

— Мне ни ваши окрики, ни ваши нравоучения не нужны. Я нуждаюсь, мы нуждаемся в питании и боеприпасах, товарищ капитан. Бросили батальон на голое место, толком не поставили задачу, не ввели меня в обстановку, нисколько не заботитесь о людях, потом изволите проверять, изволите приезжать. По-моему, вы оба от безделья приехали...

Все это я выпалил залпом.

Капитан потемнел, нахмурился, что-то пробурчал себе под нос, исподлобья посмотрел на Блинова. Наконец сказал:

— Ну, что мне передать командиру полка?

— Передайте все мои слова. Несмотря на то, что вам, видимо, наплевать на судьбу чужого батальона, мы выполним поставленную перед нами задачу.

Булатов грузно поднялся и, обращаясь к Блинову, сказал:

— Ну, все, кажется, ясно. Поехали, ПНШ.

Позже я узнал Булатова поближе. Он оказался простым и очень добродушным русским человеком. Впоследствии он часто вспоминал нашу первую встречу и смеялся.

Когда топот коней возвестил об отъезде посланцев Шехтмана, я успокоился, лег, хотел заснуть, но не смог. Поднялся и пошел на передний край.

Утренний рассвет. На голой высоте наши одиночные окопы темнели разбросанными валунами. Люди спали на сырой земле. Дежурные командиры и постовые ежились от предутренней прохлады. Я шел из одного взвода в другой, из роты в роту, вспоминал свою резкость к Булатову, человеку старшему по возрасту и по званию, В оправдание мне нечего было сказать. В мучительном затруднении остановился и огляделся. «Вот мое оправдание», — подумал я, увидев снова черные холмики наших одиночных окопов, на дне которых скорчившись спали голодные, усталые бойцы нашего батальона.

Так я встретил утро 28 октября 1941 года.