Крюковские эпизоды
Крюковские эпизоды
Деревня и станция Крюково запомнились нам по затяжным и тяжелым боям. Но они памятны нам, панфиловцам, еще и тем, что с этого рубежа мы приняли участие в контрнаступлении советских войск зимой 1941 года под Москвой. Крюково было последним рубежом наших оборонительных боев на ближних подступах к столице.
Я хочу рассказать лишь несколько запомнившихся мне боевых эпизодов, связанных с Крюковом.
На подступах к Крюкову нашему полку долго удержаться не удалось. Противник занял Александровку, Каменку и все теснил и теснил нас. Лишь к вечеру мы организовали более или менее устойчивую оборону в самом Крюкове, на станции и на окраинах. Правее нас занимал оборону полк Шехтмана, левее — полк Капрова под командованием майора Старикова. За все время боевых действий от рубежа Рузы наши полки и батальоны впервые имели друг с другом «локтевые связи». По всему чувствовалось, что не только подразделения и части, но и сама дивизия расположена компактно, действует дружно. Но чувствовалось и то, что после затяжных боев наши ряды значительно поредели. Несмотря на малочисленность состава подразделений, мы сохраняли их номера, в надежде, что получим пополнение.
В приказе по дивизии тогда писалось: «Такому-то полку (далее перечислялись десятки номеров частей, которые придавались) упорно оборонять (указывались пункты на переднем крае и в тылу участка обороны) с задачей не допустить прорыва противника в направлении (указывалось два-три населенных пункта от переднего края в глубину нашей обороны). В архиве сохранились эти приказы. Теперь при чтении их может создаться впечатление, что полки тогда усиливались многими специальными частями и подразделениями. Но мне вспоминается случай, когда на наш НП явился высокий, стройный, с лучистыми синими глазами старший лейтенант и представился:
— Командир Н-ского отдельного танкового батальона. Прибыл в ваше распоряжение.
— Сколько в батальоне танков?
— Одна машина «Т-37», — ответил старший лейтенант.
«Т-37» — маленькая машина, предназначенная для заражения или дегазации местности химическими средствами. Выражаясь образно, она чуть-чуть больше муюнкумских черепах.
— Вооружение какое?
— Пулемет Дегтярева, — ответил старший лейтенант и, смутившись, добавил: — И то неисправный.
— Что вы хотите?
— Получить боевую задачу.
— Вы обедали сегодня?
— Нет.
— Идите в нашу штабную кухню и пообедайте. Других боевых задач я вам поставить не могу, товарищ старший лейтенант.
При этих словах Логвиненко расхохотался.
— Дальше как быть, товарищ командир?
— Дальше со своим «Т-37» поезжайте в ближайшую ремонтную мастерскую.
Помню, придавались тогда кавалерийские эскадроны... с десятью саблями, саперные батальоны с двадцатью саперами и тридцатью минами, отдельные артиллерийские дивизионы... с двумя орудиями.
Как-то я, не сдержавшись, крикнул:
— Мне не номера и не флажки частей нужны! Где же люди, где боевая техника? Их нет или их берегут?
— Наверное, берегут, — ответил комиссар. — Наверное, собирают, резервируют для большого дела. Ты не горячись. Дают — бери и латай себе свой тришкин кафтан этими лоскутками боевых частей и подразделений. Это — люди, закаленные в боях.
...Командный пункт нашего полка разместился в отдельном доме за железнодорожным полотном, в гуще соснового бора. Вечером я вернулся с НП и сразу же почувствовал странный запах. В углу стояли какие-то клетки, в них кто-то царапался, пищал.
— Что это такое?
— Этот дом, товарищ командир, — ответил Сулима, — принадлежит какому-то научно-исследовательскому институту. У них здесь кролики, морские свинки и еще какие-то мыши разводились.
— А где хозяйка?
— Хозяйка — старший научный сотрудник этого института — с двумя малышами после бомбежки сидит в подвале.
— Позовите ее сюда.
Вошла молодая женщина. Ее темно-серые большие глаза были полны грусти и тревоги.
— Не выбрасывайте, товарищ командир, морских свинок. Они нам очень нужны. Это очень ценные животные.
— Я и не собираюсь выбрасывать их. Но почему их раньше не вывезли отсюда?
— Я все время ждала машины. Вот третьи сутки с детьми мерзну в подвале.
Она не выдержала и разрыдалась.
— Вам больше не следует рисковать жизнью детей из-за морских свинок. Да и своей жизнью... Видите, здесь теперь проходит линия фронта.
— Помогите, товарищ командир, нам эвакуироваться. Подбросьте нас хотя бы до Химок. Там наша лаборатория была.
Я вызвал помощника начальника штаба по тылу Курганского и приказал эвакуировать женщину с детьми и морскими свинками.
— Товарищ командир, лучше бы вы мне поручили эвакуировать целое село, чем эту странную женщину, — улыбаясь, докладывал после полуночи Курганский. — Одним словом, укутали мы клетки сеном, соломой, детей — одеялами. Так она об этих свинках больше заботилась, чем о детях. «Укройте, говорит, свинок потеплее, чтоб они не замерзли, да сделайте отдушину, чтобы не задохнулись...» Все сама проверяет, разговаривает с этими зверьками, как с малышами. Ей-ей, странная особа.
— Профессиональная привязанность, Иван Данилович, — вставил комиссар. — Значит, она честный работник.
...Окраина Крюкова несколько раз за день переходила из рук в руки. И противник, и мы не решались вести огонь из артиллерии и минометов, так как наши боевые порядки стояли вплотную, дрались как бы схватившись за горло. Бою, завязавшемуся с самого рассвета, не видно было конца. Мы с комиссаром сначала сидели на НП, вмешивались короткими распоряжениями, посылали подмогу из резерва. Но это продолжалось недолго. Вскоре мы вынуждены были метаться с фланга на фланг, управляя боем лично. Нашей задачей было — во что бы то ни стало не пустить фашистов в Крюково, а они все лезли! И так — двенадцать часов непрерывного боя!
Запомнилось мне из этого боевого дня несколько случаев.
В одну из очередных наших контратак осколком мины ранило в руку бежавшего впереди меня бойца. Кисть его левой руки повисла на кусочке кожи. Боец приостановился, со злостью оторвал болтавшуюся кисть, швырнул в сторону и, держа пистолет в правой руке, побежал вперед с пронзительным криком «Уррр-aaa»! В бойце я узнал старшину батареи Алишерова.
Когда немец отбросил нас и завязался уличный бой, я перешел сначала одну улицу, затем другую, а перед третьей остановился, — она сильно простреливалась. Я стоял и ждал. Вдруг кто-то схватил меня сзади за шиворот и сильной рукой поволок назад, толкнул за угол дома, а сам бросился к ручному пулемету и открыл огонь. Боец стрелял короткими очередями. Кончив диск, он обернулся. Мы встретились глазами. Он виновато улыбнулся и сказал:
— Извините, товарищ командир, что я так с вами поступил. Но на той улице немцы.
В своем спасителе я узнал Спиридона Гапоненко.
...Лежал я на НП второй роты. Со мной был политрук Ахтан Хасанов. С переднего края прибежал молодой боец и, не ложась, под обстрелом, доложил:
— Товарищ политрук, ваше приказание выполнил! — Потом он запнулся и произнес: — Товарищ политрук... меня убили.
— Ты что, Ширван-Заде? — спросил молодого таджика политрук, но боец покачнулся и упал. Он был мертв. Его возглас «меня убили» я запомнил, как упрек молодости войне.
* * *
На следующее утро немцам удалось все-таки ворваться в Крюково. Завязались ожесточенные уличные бои. Дрались за каждый дом. С обеих сторон применялось в основном оружие ближнего боя: винтовки, автоматы, пулеметы, гранаты, а из артиллерии — противотанковые и полковые пушки на прямой наводке. Нашли свое применение минометы и дивизионная артиллерия — обстреливали с закрытых позиций тылы, подходящие резервы и штабы противника. Нашему тылу и штабам доставалось от дальнобойной артиллерии и авиации противника.
А декабрьский мороз все свирепел, ветер выл в разорванных проводах. Зима сковывала, сжимала в своих тисках. Восемнадцать часов непрерывного боя в лютую стужу!
Немцам все же удалось вытеснить нас из Крюкова. А вечером из Москвы прибыло 350 человек пополнения. Все среднего возраста, крепкие, здоровые. Никто из них не имел никакого воинского звания. Но в конце беседы, которую провел с ними комиссар, один боец сказал:
— Мы, товарищ командир и товарищ комиссар, коренные москвичи, мы — народ рабочий и все добровольцы. Мы считаем для себя за честь сражаться в гвардейской Панфиловской дивизии рядовыми. Ставьте нас на боевые позиции! Нас послала сюда московская партийная организация, и мы будем драться по-большевистски. Не посрамим гвардейского знамени!
Рабочий говорил глухим, чуть хрипловатым басом.
Пополнение распределили по батальонам.
Темной морозной ночью я пошел на правый фланг. Тихо, но то и дело гавкнет гаубица, пролетит снаряд, с шелестом прорезая воздух, или где-нибудь застрекочут пулеметы, и трассирующие пули, как светлячки, пунктиром разрежут тьму.
Обойдя передний край, поговорив с командирами, я вошел в будку на пригорке у железнодорожного полотна, в центре нашей обороны. Здесь мы условились встретиться с комиссаром. Логвиненко еще не было. Перед коптилкой из гильзы сидели двое связистов. Я присел на табурет у окна. Вдруг, будто крючком зацепив меня выше поясницы, что-то рывком дернуло в сторону. Я упал. Резь, острая боль... «Тра-та-та...» — доносилась до моего слуха пулеметная очередь. Я облокотился, чтобы встать, и увидел комиссара — он только что вошел.
— Что с тобой, Баурджан?
— Кажется, ранило...
Чувствую боль в спине, ломоту в пояснице. Онемели левая рука и ноги. Легкое головокружение...
Полковой врач Илья Васильевич Гречишкин, прорезав ткань, вынул пулю, сделал перевязку. Он уговаривал меня поехать в госпиталь. Я попросил к телефону комиссара, который остался на переднем крае.
— Петр Васильевич, ничего особенного. Пулю вынули...
— Здесь тоже пока порядок. Не беспокойся. Ты полежи и отдохни. В случае чего, я буду тебе сообщать. Не вздумай куда-нибудь идти, — предостерег комиссар.
Гречишкин развел руками:
— Но, товарищ командир, надо же обработать рану!
— Вы уже обработали. И давайте не будем спорить, Илья Васильевич.
...Когда я окончил очередной разговор с одним из батальонов, вошел наш фельдшер Киреев.
— Товарищ старший лейтенант, — обратился он ко мне, — тяжело раненный боец Проценко настоятельно требует свидания с вами. Говорит: «Пока не увижусь с батькой, ни за что не помру».
Я пошел на полковой пункт медицинской помощи. По дороге вспомнил последнюю встречу с красноармейцем Григорием Проценко.
Недели две-три назад, пробираясь из тыла противника к своим, мы вынуждены были переходить шоссе с боями. После дружного залпа батальон рывком бросился в атаку. На средине дороги лежал убитый немецкий майор. Карманные клапаны его френча были открыты, а на руке остался только след от часов...
Мы добрались до своих. До штаба дивизии, который считал нас всех погибшими, предстояло прошагать еще километров пятнадцать, а люди устали и были голодны. После привала, выстроив батальон на лесной поляне, я произнес речь, как на митинге, поздравил батальон с отличным выполнением задания и благополучным выходом из окружения. Бойцы реагировали радостно.
Из строя вышел красивый голубоглазый украинец. Подняв руку, он обратился ко мне:
— Разрешите мне, товарищ старший лейтенант, несколько слов?
— Давай, Грицко, говори. Выходи сюда.
Проценко вышел и взволнованно, запинаясь почти на каждом слове, начал свою речь. Потом он приободрился, заговорил спокойно и просто, вспоминая пережитые нами боевые дни. В конце он обратился ко мне со словами:
— Вот что, вы — наш батько, а я эти часы снял с немецкого майора, которого убил, переходя шоссе. Вот его документы. Все это я вам вручаю перед всеми...
Приняв трофеи, я спросил командира первой роты:
— Ефим Ефимович, доложите, как воевал товарищ Проценко!
— Хорошо, товарищ комбат, хорошо, — ответил Филимонов. — Смелый парень.
— Тогда, Грицко, — обратился я к нему, — вот как. Документы я беру, а часы возьми себе. Пусть это тебе будет памятью о боях и об этом митинге нашего батальона.
Смутившись, он взял часы и, минутку подумав, под аплодисменты батальона протянул их мне.
— Нет, батько. Берите. Зачем мне часы, пусть это будет вам мой подарок.
— То, что ты хорошо воевал, — это уже больше, чем подарок. Молодец, спасибо, а часы носи. Вот так, — и я надел их на его руку. — А когда отгоним немцев, если часы тебе будут не нужны, подаришь своей девушке.
Батальон засмеялся, а Проценко смутился.
— У мэнэ дивчины немае... на шо воны мэни?..
И вот я теперь шел в полковой пункт медицинской помощи к Проценко.
— Батько, — произнес он с трудом. — Вы пришли? У меня к вам дело есть.
— Говори, Грицко, — ответил я и сел у его изголовья. — Говори, милый, говори...
Он снял с левой руки часы и сказал:
— Мою Нинульку все равно не найти, она у немцев. Берите, батько, часы и подарите девушке, только умной девушке. Скажите ей, что это подарок украинца Грицко Проценко. Я от вас...
Грицко скончался, не договорив своего завещания.
...Моим адъютантом был лейтенант Петр Сулима. Этот высокого роста, сухощавый, с задумчивыми темно-синими глазами и чуть вытянутым лицом юноша принадлежал к тому типу украинских красавцев, что часто встречаются на Полтавщине. Мне ничего не довелось узнать про родителей Сулимы, но, как говорят казахи, «по сыну узнают отца»; видимо, он был из хорошей, трудолюбивой, дружной и скромной семьи.
Сулима принес мне новую склейку крупномасштабных топографических карт. Я развернул и увидел на юго-восточных листах карты сплошную темную массу. Мне показалось — это был неровный, но четкий оттиск старинной громадной гербовой печати.... Прикрыв ее рукавом, я при свете керосиновой лампы стал наносить на карту обстановку.
Намечая запасные районы наших тылов, я снова наткнулся на край черной полуокружности. Развернул всю карту. «Москва», — прочел я надпись под пятном, вздрогнул и глянул на Сулиму. Он, бледный, упершись своими длинными сухими пальцами, молча смотрел на карту.
— Вы когда-нибудь бывали в Москве? — спросил я лейтенанта.
— Нет, не приходилось, если не считать того, что мы проезжали в эшелоне.
— Я тоже проскочил через «Москву-товарную». Перед нами лежала склейка топографической карты, оперативный документ, лежала карта Москвы. Я всмотрелся — на темном фоне бесчисленных квадратиков и крестов белой нитью проступали ломаные и кольцеобразные просветы московских улиц. Зелеными кудряшками были обозначены парки и скверы, узкой синей ленточкой извивались русла Москвы-реки, Яузы, Неглинки, как бы зубцами крепости выступали неправильные прямоугольники окраин столицы. В центре был обозначен Кремль.
Я взял циркуль-измеритель: расстояние от Крюкова до Москвы по прямой всего лишь тридцать километров.
По привычке прежних отступательных боев я поискал промежуточный рубеж от Крюкова до Москвы, где можно было бы зацепиться, и... этого рубежа не нашел. Я представил врага на улицах Москвы: разрушенные дома, торчащие дымоходы, сваленные трамваи и троллейбусы, разорванные провода, качающиеся на последнем гвозде вывески магазинов, блестки битого стекла на тротуарах, трупы на улицах, во дворах, в развалинах, трупы женщин, стариков, детей, красноармейцев и... строй гитлеровцев в парадной форме во главе с очкастым сухопарым генералом в белых перчатках и с легкой усмешкой победителя.
— Неужели шатия восторжествует, а?
— Что с вами, товарищ командир?
— Да ничего, Сулима... — я очнулся от дурной и нелепой, ужасно страшной мысли.
— Сулима, для чего нужна карта командиру?
— Как для чего? — недоуменно спросил он. Потом, немного подумав, начал, как на экзамене: — Карта нужна командиру для того, чтобы он всегда мог ориентироваться на местности, изучить и оценить условия местности для организации боя...
Я в это время отгибал половину склейки карты по самый обрез, где кончался тыловой район нашего полка, — это было в трех-четырех километрах позади Крюкова.
— Дайте мне перочинный нож, — прервал я Сулиму, Он вынул из своей полевой сумки раскрытый нож. Я аккуратно разрезал карту и протянул половину ее Сулиме. — Нате, сожгите. Нам больше не понадобится ориентироваться и изучать местность восточнее Крюкова.
Лейтенант скомкал плотную бумагу и бросил ее в топку маленькой печурки. Потом, выпрямившись и приложив руку к ушанке, произнес:
— Все ясно, товарищ командир!
...Мне доложили, что Филимонов Ефим Ефимович, командир первой роты, во время очередной контратаки, которую он лично возглавлял, тяжело ранен и эвакуирован. Мне доложили, что во время очередной бомбежки погиб славный боевой офицер, наш полковой капельмейстер Николай Попов. По своим боевым качествам он не уступал любому строевому командиру. Со временем я намеревался назначить его или командиром роты, или начальником штаба батальона. С соколовских дней он проходил «моральную стажировку» штабного офицера на глазах товарищей. Мне доложили, что командир шестой роты Василий Попов тяжело ранен. Это был тот Попов, о котором Елин мне говорил: «Он тяжело пережил и осознал свои ошибки, теперь воюет, и воюет неплохо. Отнесись к нему по-товарищески...» Вступив на должность командира полка, я назначил Попова командиром роты, но всегда обходил его роту, избегая с ним встреч...
Я не приказывал, я просил Сулиму организовать похороны Николая Попова с воинскими почестями. Просил передать Ефиму Ефимовичу, «князю Талгарскому» (так я однажды в шутку назвал Филимонова), мое большое товарищеское и командирское спасибо — он будет представлен к ордену Красного Знамени. Я просил передать Василию Попову, что простил ему тимковскую «ночь» и прошу по выздоровлении вернуться в полк.
Пришел Бозжанов. Кисть его левой руки сильно опухла. На мой вопрос, что у него с рукой, он ответил:
— Да ничего, товарищ командир, с «жучки» осколок застрял.
— Немедленно поезжайте в медсанбат!
— Разрешите не ехать, товарищ командир. В такой обстановке не хочется расставаться с товарищами.
Принципиально для всех нас — от рядового до комдива — Крюково было последним рубежом. Именно здесь давались последние и решительные бои. Или мы отбросим немцев, или умрем под Крюково! Это понимал каждый воин, каждый командир, каждый политработник. «Ни шагу назад!»
Надо признать, что после моего ранения основная тяжесть практического командования полком легла на плечи нашего комиссара Петра Васильевича Логвиненко. Этот горячий, смелый человек умел в нужный момент не жалеть и себя. Он буквально метался по переднему краю и в горниле боев уцелел чудом.
Приходил он на командный пункт поздней ночью, весь измазанный грязью, прокопченный гарью, торопливо раздевался и, умываясь холодной водой, справлялся об общей обстановке. Вытираясь жестким солдатским полотенцем, просил:
— Дайте чего-нибудь поесть, хлопцы.
Затем мы обменивались взаимной информацией: я ему рассказывал о положении соседей, об указаниях, полученных сверху, с кем и как договорился о взаимодействии, как будет обеспечен бой в материальном отношении; а комиссар рассказывал мне, что делалось и делается у нас на переднем крае. Затем мы вместе оценивали сложившуюся обстановку, уясняли полученную задачу и принимали решение о дальнейших действиях полка. Комиссар в эти дни был взволнованным, но сосредоточенно сдержанным.
Офицеры штаба были распределены по направлениям для надежной живой связи с командирами батальонов и приданных частей, так как связь часто рвалась. Артиллерийские наблюдатели сидели в стрелковых ячейках взводов на самом переднем крае, чтобы обеспечить надежную поддержку действий стрелковых подразделений.
Наши тылы получили приказ: как бы ни приближалась к ним линия переднего края — не отходить!
* * *
Шли напряженные бои. Наши ряды все редели. Гитлеровцы смяли правый фланг и заняли станцию...
Смерть в бою несложна... Война не считается с человеческими жизнями. В бою теряешь товарищей одного за другим. Мы с почестями хоронили павших героев. Вечный покой в подмосковной земле нашел один из основоположников нашей гвардейской боевой славы, отважный командир роты Краев, смелый воин и чуткий человек, мой адъютант Сулима, храбрый политрук Бозжанов, который за сутки до своей гибели отказался идти в госпиталь, говоря: «В такой обстановке не хочется расставаться с товарищами». Семен Краев, Джалмухаммед Бозжанов, Петр Сулима были близкими мне боевыми людьми. Тяжело описывать их гибель. Я до сих пор не верю, что их нет. Они для меня живы. Это не слова, это — мое неутешное молчаливое горе. Да, они для меня до сих пор живы!.. И я не хочу описывать их гибель.
Наши ряды становились все теснее и теснее. Плечом к плечу с соседями стойко сражался полк. Полк мужал.
Ширина фронта нашего полка была теперь сокращена почти в три раза. Соседи все теснее и теснее прижимались к нашим флангам, принимая от нас участок за участком. Когда я задавал вопрос Ивану Ивановичу Серебрякову, почему все сужается и сужается фронт, он отвечал:
— Ведь вы же сами все время жалуетесь, что у вас сил мало. Вот и сокращаем вам фронт обороны.
В то время я наивно принимал его ответ за чистую монету.
— Знаешь что, — как-то сказал Петр Васильевич, — ей-ей, начальство от нас что-то скрывает.
— Что же им от нас скрывать-то, Петр Васильевич?
— Не напрасно сужается фронт. Из пылинки на прежнем фронте теперь у нас с тобой на узком участке кулак получается. — Комиссар рассмеялся и взмахнул своим кулаком. — Аж воевать приятно становится.
— Чему вы радуетесь, Петр Васильевич?
— Чую, что скоро мы будем наступать.
— Наступать?..
— Да, скоро перейдем в наступление. Запомни мои слова и жди приказа — мы будем наступать!
* * *
Морозное утро 6 декабря 1941 года. Огненные вспышки озаряют горизонт, и слышится глубокий, грозный и протяжный вздох земли — гул артиллерийской канонады. Над Крюковом все трещит, грохочет, дымится. Сверкают огни за огнями, как частые удары грозовых молний.
Мы воюем уже шесть месяцев, но такую мощную и грозную канонаду слышим впервые. Артиллерия рвет, ломает, разрушает. На наших глазах все летит в воздух, С востока под аккомпанемент канонады медленно встает заря, затем на горизонте показывается громадный багровый диск солнца. А артиллерия, как бы играя торжественно-грозный встречный марш, все долбит и долбит!
Вот раскатами удаляющегося грома огонь переносится в глубь вражеской обороны. Взвивается несколько красных ракет — цепь пехоты подымается и с криком «Ура!» бросается в атаку. Боевой клич атакующих прокатился на фронт от Калинина до Тулы.
Наша Рабоче-Крестьянская Красная Армия перешла в контрнаступление.
...Разруха, дым, трупы в мышино-серых шинелях и пленные — унылые вражеские солдаты и офицеры... Вперед, только вперед! Без остановки! Вперед!
Разыгрался ветер. Он дует с востока, он гонит вихри снежной поземки, а красноармейцы гонят фашистов, Неотступно преследуют их, как говорят казахи, наступая им на каблуки.
Мне запомнился силуэт человека в метели. В редком, жидком тумане снежной пыли согбенно, вопросительным знаком бежит темная фигура; она не оглядывается, не смотрит под ноги, она часто спотыкается, падает, встает и снова бежит. Это бежит человек с нечистой совестью. Каждый куст цепляет его за ноги, каждый бугорок дает ему подножку. А за ним ускоренным шагом идет другой человек — он идет прямой, как знак торжества, ветер его подталкивает, но он, как бы тормозя порыв ветра, спешит с достоинством, он осанист и горд, — это наступающий, преследующий врага наш красноармеец!..
...За полдень нас обогнали кавалерийские эскадроны на взмыленных конях. Скрежеща гусеницами, как громадные резвые жуки, промчались танки. Это вводились в бой кавалерийская группа Доватора и танковая бригада Катукова. Они быстро прошли через наши боевые порядки. Они вырвались вперед, а мы отстали от них. Мы завидовали им. Все-таки «пеший конному не товарищ», — думал я, глядя им вслед.
Доваторцы и катуковцы умчались вперед. Смяв на своем пути противника, они стремились с ходу захватить Истру, где враг, используя выгодные естественные рубежи, мог организовать оборону и затормозить наше наступление. Нужно сказать, что враг цеплялся за каждую деревню и поселок, за каждый естественный выгодный рубеж и сопротивлялся, встречая нас огнем. Он огрызался, как затравленный зверь, а потом, под прикрытием небольших сил, уходил. Отходил он местами хитро и умело...
* * *
У самого шоссе, на косогоре, стоит большая каменная церковь, она стоит одиноко: вся деревня снесена с лица земли. На местах домов — пепелища, из сугробов кое-где торчат обломки дымоходов и огарки срубов.
Чтоб сориентироваться, я с группой командиров завернул в церковь. Там полно народу: женщины, старики, дети. Они сидели, прижавшись друг к другу, на своем домашнем скарбе, который удалось спасти от пожара. В углу на треножнике, над костром, кипел чайник. У огня ютились укутанные платками дети. Они протягивали свои застывшие ручонки к пламени слабого костра. На людскую скученность, на свалку узлов и мешков, на завернутых в одеяла детей со стен церкви грустно смотрели образа святых, когда-то старательно написанные умелой рукой художника-богомаза.
На нас, вошедших, никто не обратил внимания, каждый был занят самим собой. Видимо, не мы первые зашли сюда. Когда я свернул карту и собрался уходить, из алтаря раздался женский голос:
— Командир, постой.
Женщина, пробираясь между узлов и мешков, между уныло сидящих людей, протягивала в нашу сторону руку.
— Постой, сынок!
Мы остановились.
К нам подошла пожилая женщина в старом полушубке, в громадных старых, с двойными войлочными подметками, валенках.
— Это ты? — спросила она, взяв меня за рукав. — Это ты? Слава те, господи!
Она пристально глядела мне в лицо влажно блестевшими темно-карими миндалевидными глазами.
— Значит, жив?
— Пока жив, мамаша, — ответил я, ничего не понимая.
— Так ты меня не узнал?
— Нет, мамаша!
— А помнишь, как я тебя побила?
И тут я вспомнил печальную ночь, когда получил пощечину от пожилой красивой женщины. Я узнал ее.
— Ну как не помнить, мамаша!
— Ты меня прости, сынок, если можешь.
— Вы меня тоже простите, мамаша.
— Дома — это ничего, сынок, — говорила она. — Те, что ты тогда оставил, все равно потом немец спалил. Хорошо, что ты жив.
— Спасибо, мамаша... Как вас зовут?
— Просто тетя Вика...
— Нет, я так не могу, мамаша.
— Тогда зови Викторией Александровной. Мое имя Виктория.
Я протянул было ей на прощание руку, но она зала:
— Я тебя провожу, сынок. Она проводила меня до коня. — Ну, прощайте, тетя Вика!
— До свидания, сынок! Да сохранит тебя судьба! — благословила она.
* * *
Суровыми были те дни. Суровыми были люди тех дней. За честь и свободу нашей Родины, за великие завоевания Октября шла битва с сильным и коварным врагом. Это была битва не на жизнь, а на смерть. Мы все сознавали: за нами — Москва.