История одной идеи

История одной идеи

В творческих исканиях ученого рано или поздно наступает момент, когда, обернувшись к минувшему, к годам, насыщенным трудом и успехом, он невольно испытывает тревогу. Чем пытливей его взор, обращенный к былому, тем больше основания для беспокойства.

С чего бы, казалось? Ученый открыл ряд новых идей, обосновал их, и они стали достоянием науки. «Ваши открытия, – много лет уверяют его, – наделены чертами оригинальности… Они одобрены специалистами и заняли достойное место». Вокруг исследователя звучат взволнованные голоса, добрая слава восходит, чтобы, казалось, никогда не оставить его, и именно в этот момент ученого омрачают сомнения. Воспоминания об удачах, об интересных трактовках научных идей не могут заглушить тревогу. «Действительно ли идея, – допытывается трезвый голос рассудка, – наделена чертами оригинальности? Не повторяет ли она истину многолетней давности? Где стоит это открытие в историческом ряду, какое новое направление открывает?»

– Послушайте, Лев Петрович, – обращается Филатов к своему старейшему помощнику Шмульяну, – мы с вами тут одни, забудем, что я Филатов, а вы мой сотрудник, скажите мне откровенно: стоит ли чего-нибудь наша тканевая терапия или разговоры о ней – плод любезности и лести моих приближенных и друзей?

– Разумеется, стоит… – начинает тот говорить, но ученый его останавливает:

– И вы ни разу не усомнились?

– Нет, – следует уверенный ответ.

– Спасибо.

По числу научных теорий и дошедших до нас оригинальных идей медицина не знает себе равных в науке. Они столь многочисленны, что ни один из современных методов лечения, если он не порожден техническим прогрессом, не может быть признан оригинальным. Трудно в медицине найти обособленную тропку, ведущую к истинному новшеству. Трудно осилить величественное предвидение минувших веков. Многократно осужденные и забытые методы древности, озаренные светом нового знания, каждый раз обретают новый смысл и глубину.

Пришло и для Филатова время ответить себе: что собой представляет тканевая терапия? Что нового в этом учении, оригинально ли оно по существу? Или это повторение давней идеи, завуалированной домыслом ошибочной теории? Над этим задумывался ученый, такие же сомнения возникли у других…

– Не кажется ли вам, Владимир Петрович, – говорили ему, – что тканевая терапия весьма напоминает лечение белками и лизатами? Вдумайтесь хорошенько.

Это был серьезный довод, к нему не раз возвращались мысли Филатова.

В конце девятнадцатого века и в начале двадцатого возникла идея лечить различные заболевания белковыми веществами, которые вводились в больной организм. Не отдавая себе ясного отчета, какие именно процессы возникают при этом, ученые решили, что повышенная возбудимость болезненно измененных клеток делает их, видимо, чувствительными для приходящих извне воздействий. Так как слабые раздражения поднимают жизнедеятельность клетки, средние – поддерживают, а сильные – тормозят и даже подавляют ее, то белок, соответственно дозе, приводит, вероятно, к тем или иным сдвигам в организме. Метод лечения получил название – терапия раздражения; средством воздействия были призваны служить: обезжиренное молоко, нормальная сыворотка крови животных, экстракты тканей и продукты выделения организма – мокрота и гной самого больного, кровь, взятая из его вены и впрыснутая в мышцы.

Русский ученый Михаил Павлович Тушнов по-своему обосновал механизм белкового лечения. Каждая клетка, как известно, в результате обмена выделяете кровь яд. Ядовиты продукты физического и умственного утомления. Вещества, выводимые почками и введенные в кровь, действуют как отрава. Ядовиты желчь, человеческий пот, вещества, образующиеся в спинномозговом канале. Организм непрерывно заражает и отравляет самого себя или отдельные свои части, которые этому состоянию подвержены.

Тушнов допустил, что клетки, погибающие в результате жизнедеятельности и действующие вследствие этого на ткани как яд, служат средством возбуждения различных процессов, прежде чем выделиться из организма. Они как бы становятся физиологическим раздражителем для новых клеток, содействуют их размножению, формированию и росту. От количества и характера продуктов распада зависит, таким образом, нормальная деятельность тканей.

Основываясь на этом, ученый впрыскивал больным лизаты – расщепленный белок различных органов и тканей – и соответственно повышал или угнетал отправления подобных же органов. Так, лизатами из тканей половых желез возбуждалась деятельность полового аппарата, лизатами надпочечника усиливались выделения надпочечников.

Не проявляют ли себя эти так называемые лизаты как, удар бича по измученной лошади, подхлестывая и истощая организм? Нет, полагал Тушнов, и сердце, и легкие, и почки, и прочие органы располагают резервом неиспользованных сил и без ущерба для себя способны удвоить свое напряжение.

У Филатова были основания призадуматься: чем в самом деле отличается тканевая терапия от лечения белками и лизатами? Ведь в том и в другом случае на организм воздействуют тканями. Подшитые или введенные внутрь, они одинаково рассасываются, каким-то образом влияют на пораженные клетки и изменяют болезненный процесс.

– Но ведь я ввожу больному, – оправдывался ученый, – не расщепленную и разрушенную в термостате ткань, а живую.

– Чем отличается образуемый вами карман под кожей больного, – возражали ему, – от термостата? Зашитая в нем кожа благополучно проходит процесс расщепления. И температура в подкожной клетчатке, и степень стерильности в ней ничем не отличаются от условий, созданных в термостате. То, что Тушнов проделывал в аппарате, расщепляя белок, вы осуществляете в организме больного.

С этим Филатов согласиться не мог. При пересадке роговицы в ток крови поступает ничтожнейшая часть содержимого клеток. О серьезном влиянии этой крупинки белка говорить не приходится, а результаты удивительны – вся роговая оболочка вокруг трансплантата проясняется. Только вещества, подобные ферментам, способны так проявлять себя в малых дозах. Тканевая терапия ничего общего с белковой не имеет. Не раздражения несет с собой это вмешательство, а нечто иное: бесконечно малые дозы вещества изменяют интимные процессы в клетке, и в результате перестраивают весь организм.

– Возможно и так, – соглашались ученые, – но и в этом ничего нового нет. Вытяжки из тканей желез тоже стимулируют деятельность всего организма. Ничтожная доза их приводит к удивительным переменам. Однако сомнительно, чтобы лечебные свойства трупной кожи могли идти в сравнение с целебным влиянием экстрактов из желез.

В этих возражениях была своя логика, мимо которой Филатов не мог пройти. Органотерапия, как и белковая, имеет свою любопытную историю, ученый исчерпывающе знал ее.

Когда научная мысль пришла к убеждению, что недостаток гормонов – веществ, выделяемых железами в кровь, – решает порой судьбу больного, возникла практика вводить в человеческий организм вытяжки из соответствующих органов или желез животных. Так, рекомендовали давать больным, у которых ослаблена деятельность половых желез, настойку из семенников животных. Больных лечили препаратами из желудочной и поджелудочной желез, надпочечников, придатка мозга и нервной системы. Восполняя таким образом недостающие человеку соки и гормоны, врачи давали передышку истощенной железе больного, способствуя ее выздоровлению. Хирурги пересаживали железу целиком; так, старикам пришивали семенники павиана. Советский ученый профессор Ю. А. Ратнер решил пользоваться целебными свойствами сальника там, где его влияние обычно исключается. Результаты оказались столь неожиданными, что мы позволим себе подробно остановиться на них.

Долгое время толком не знали, чему служит этот орган, пронизанный жиром, заложенный природой в полость живота. Предназначен ли он ограждать внутренние органы от механических повреждений или своими целебными выделениями служит «скорой помощью» Для них? Где бы ни возникло ранение, близко, далеко ли от него, он устремляется к месту несчастья, тянет за собой кишки и желудок, причиняет человеку страдание, чтобы спасти его. Сальник припаивается к кровоточивому или гнойному очагу и закрывает собой рану. Его можно увидеть на лопнувшей трубе при внематочной беременности, в отверстии желудка, проеденного язвой, в грыжевом мешке под кишечной петлей, которой грозит омертвение. При операции на черепе, когда кровотечение в мозгу становится грозным, хирурги разрезают у больного живот и вырезают кусок сальника, чтобы, приложив его, остановить кровь.

Профессор Ратнер в своих опытах мог убедиться, что под действием сальника останавливается размножение бактерий, они вырождаются в очаге, не оставив потомства. В тех случаях, когда инфекция непреодолима, обескровленный и сморщенный сальник, обессиленный, гибнет в неравной борьбе.

Ратнер подумал, что сальник мог бы служить организму всюду, где в этом явится нужда, и проделал однажды следующий опыт.

У раненого бойца осколками мины разрушило кожные покровы головы. Кость на черепе оставалась неприкрытой. Можно было взять лоскут из тела больного и прикрыть обнаженную рану, но Ратнер избрал другой путь. За соседним столом в это время подвергалась операции женщина. Ученый попросил соседа-хирурга вырезать у оперируемой небольшой кусок сальника и тут же наложил его на череп бойца, лишенный тканевого покрова. Рану забинтовали марлевой повязкой.

Оставалось выждать, пока определится, как поведет себя сальник вне обычной для него обстановки – проявит ли он и здесь свои защитные свойства или, лишенный питания и нормальных условий существования, погибнет?

На следующий день, сняв повязку, исследователь увидел, что сальник зарылся в глубь раны. Он крепко пристал к тканям и к кости головы и выглядел свежим, ничуть не изменившимся. Что всего удивительней, он кровоточил, как только что раненный орган. Откуда, казалось бы, эта кровь? Не из кости же черепа вобрал он ее?

В продолжение трех суток сальник все еще выглядел жизнеспособным. Его можно было различить на ране по петлистой сети сосудов с редеющими жировыми прослойками. С четвертого дня наметилась новая перемена: сальник умирал и растворялся в ране. Исчезла его кровеносная сеть, потемнели жировые отложения, и началось бурное заживление раны. Ценой собственной жизни сальник вызвал вокруг рост соединительной ткани.

Есть язвы, заживление которых тянется медленно и длится нередко несколько лет. Глубокое расстройство питания тканей делает эти раны хроническими, а усилия врачей безуспешными.

Ратнер решил проверить действие сальника на одной из таких язв, направить целебные силы туда, где всякие усилия порой бесплодны.

На так называемую трофическую язву наложили кусок сальника и прибинтовали его. На следующий день он все еще выглядел свежим, словно только что вынутый из полости живота. На третьи сутки в ране стали назревать перемены. Недавно еще сухая, безжизненная, она начала кровоточить. В дальнейшем повторилось то, что Ратнер однажды уже наблюдал: сальник рассасывался в бурно разрастающейся соединительной ткани. Она поднималась со дна раны и быстро заполняла ее… В тех редких случаях, когда первая пересадка не давала сразу полного выздоровления, другой кусок сальника завершал процесс излечения.

Ученый нашел способ заставить сальник служить организму вне пределов, обычных для этой железы. Клиника обрела серьезное подспорье против целого ряда болезней. Успех, казалось, был полный, а на самом деле задача нисколько не была решена. Где будут врачи брать материал для операции? Не учреждать же институт добровольцев, готовых лечь на стол, когда хирургу понадобится сальник? Пользоваться сальниками трупов? Кто знает, чем болели эти люди при жизни!

Ратнер решил использовать сальник собаки. Ткани животного на человеке не приживутся, но они могут сохранить присущее им лечебное свойство.

Опыт был проведен над бойцом с незаживающей раной ноги. Молодой человек был в остальном здоровым и бодрым. Ученый наложил кусочек сальника на рану и перевязал больную конечность. Прошли сутки, вторые. Хирург снял марлю и убедился, что сальник животного продолжает жить; он лежал сморщенный на пропитанной гноем повязке, но и в этом состоянии, творил свое благое дело. В тканях раны больного наступил перелом, и вскоре она излечилась. Когда сальник собаки наложили однажды на свежую рану, он повел себя так же, как человеческий, – слился с краями раны и растворился, чтобы породить бурный рост соединительной ткани.

Филатов настойчиво домогался ответа, искал решения в прошлом, на стыке веков. Что толку спорить о сходстве между тканевой терапией и лечением вытяжками из желез, выяснять, какой из методов более или менее оригинален! Если в одном случае состояние организма улучшается после введения гормонов, а в другом после подсадки выдержанной на холоде кожи, позволительно думать, что клетки кожи действуют, как железа… Не так уж трудно придумать формулировку, чтобы дать противнику убедительный ответ. Сложней ответить собственным сомнениям: «Действительно ли идея наделена чертами оригинальности? Не повторяет ли она давно известную истину, завуалированную домыслом ошибочной теории?»

Чем больше ученый обращался к свидетельству истории, тем более он убеждался, что прошлое не объяснит ему настоящего. Как ни далеко проникал его взор, он во все времена находил в медицине средства против болезней. Их истоки и сущность были безвестны, а механизм действия необъясним. Время от времени их украшала мудрая теория, годы стирали ее следы, а спасительные средства оставались.

Не всегда понимая сущность сил, стимулирующих больной организм, медицина упорно держалась за них – не отвергала кровопускания, прижигания каленым железом, грязелечения, лечения водами и банками. То были первые открытия в области, которая достигла затем необыкновенных успехов.

Миновали тысячелетия, а наши представления о природе этих средств стали не намного более убедительными, чем те мудреные теории, которые пытались объяснить их в прошлом… Вот что могли бы мы в свете нынешних знаний о них сказать.

Механизм действия банок, вероятно, таков же, как и действие крови, взятой из вены и введенной под кожу больного. Отвлеченная из капилляров присосавшейся банкой, она распадается в подкожной клетчатке и, доставленная током крови к страдающему органу, каким-то образом благотворно влияет на него. О так называемой гидротерапии мы могли бы сообщить еще Меньше. Полагают, что водные процедуры раздражают окончания нервов и вызывают у кровеносной системы полезный для больного ответ. Ничего достоверного мы не могли бы сказать о механизме действия грязей. Их целебность объясняется тепловыми раздражениями и химическими реакциями в недрах больного организма. О прижигании ран каленым железом, средстве, продержавшемся тысячи лет и, видимо, нередко помогавшем больному, алы можем лишь делать предположения. Возможно, что жар убивал гноеродных бактерий в ране, приводил к ожогу на обширном участке и гормоны, освобождающиеся из гибнувших клеток, способствовали излечению ран. Работы нашего современника профессора Н. Г. Беленького приоткрыли завесу над лечебными свойствами кровопускания. Извлекая у коровы большое количество крови, чуть ли не обескровливая ее, ученый открыл, что сыворотка вновь образующейся крови, будучи введена другому животному, усиливает деятельность его кроветворного аппарата. Всякое значительное кровопускание приводит в действие известные механизмы, образующие вещества, спасительные для обескровленного организма…

Современная история не открыла взору Филатова более ясной перспективы. В гипотезах по-прежнему все было неопределенно, факты не находили себе объяснения.

Физика и химия значительно расширили круг представлений о стимуляторах. Русский ученый Кравков доказал, что никотин, сулема, эфир, кокаин, соли калия, натрия, магния, меди, серебра, платины, золота и многих других веществ – столь высокие стимуляторы, что одна молекула какого-либо из этих веществ, разведенная в литре раствора, сохраняет свою способность действовать на организм. Одна десятитысячная доля процента сернокислого цинка, прибавленная к питательному раствору, ускоряет в несколько раз развитие плесневых грибов. Слабые пары синильной кислоты – этого сильнейшего яда – способствуют вызреванию апельсинов на окуриваемых деревьях. Соли некоторых металлов поднимают тонус тканей и ускоряют заживление ран. На жизнедеятельность человека оказывают влияние ионы – частицы воздуха, заряженные лучистой энергией. Их благотворное действие сказывается на составе нашей крови, на состоянии нервной системы, на устойчивости против заболеваний и на обмене веществ. В окружающей нас атмосфере идет перемещение ионов: заряженные положительно привлекаются к земле, а заряженные отрицательно отталкиваются ею. Число ионов вокруг нас невелико, но его можно искусственно увеличить, сохранив эти стимуляторы в окружающей среде.

Ультрафиолетовыми лучами, волнами ультравысокой частоты и лучами рентгена современная медицина проникает в глубь тканей и стимулирует их жизнедеятельность. Успехи биохимии и клинические наблюдения умножили число этих средств. Первое место среди новых открытий занимает переливание крови. Мало изученная по существу, процедура эта, однако, не есть механическое прибавление плазмы в оскудевающий кровеносный ток. Вновь введенная кровь не сохранится в сосудах больного. Родственная по группе, она останется чужой для кровяной среды и вскоре исчезнет, встряхнув организм до самых его глубин.

Нечто схожее с этим повторится, если в капсулу почки ввести новокаиновый раствор. Никаких стимуляторов материал этот не содержит, а действие так называемого новокаинового блока удивительно. Многочисленные свидетельства подтверждают, что это влияние стимулирует иной раз такие процессы, воссоздание которых считалось невозможным.

Замечательные результаты достигаются сывороткой, полученной из крови животного, которому предварительно ввели под кожу растертые человеческие ткани. Незначительная доза – небольшая капля ее – как бы вливает в больного новые силы, устраняет страдания, казавшиеся неустранимыми.

Какое множество открытий, сколько новых идей!

Филатов мог бы засвидетельствовать, что широкое поприще весьма походило на тупик. Новые средства и методы заключали немало утешительного, но и нечто такое, о чем нельзя было не погрустить.

С тех пор как клиницисты научились вторгаться в организм и приводить в действие неизвестные им механизмы, перед ними обнажились новые глубины человеческой природы и тут же открылась пропасть между уровнем современного знания и вновь открытыми явлениями, смысл которых нельзя было еще уяснить. Ученые, недавно лишь полагавшие, что они накануне уразумения человеческой машины, близки к тому, чтобы сомкнуть разрозненные звенья медицины, были новыми открытиями смущены. Позволив исследователям приблизиться к заветным механизмам, природа заботливо сокрыла их ключи. Новыми средствами можно было пользоваться только вслепую: адресоваться к неизвестной инстанции и регистрировать ответы, происхождение которых нельзя объяснить.

Обращение к истории не рассеяло сомнений Филатова. Он мог бы попытаться вникнуть в смысл загадок далекого прошлого и недавних лет, но через их лабиринт не мог бы ни провести преемственной линии развития, ни добраться до сути неразгаданных тайн. Чем настойчивей думал ученый, тем больше убеждался, что решение надо искать в эксперименте. Опыт определит, оригинально ли его творение и вправе ли он впредь не оглядываться назад.

Повод для новых исканий возник неожиданно и не там, где его можно было ждать. Не в лаборатории и не в клинике, а за чашкой кофе, в семейном кругу, явилась счастливая идея.

Началось с беседы в гостиной, где академик и его гость, старый друг, непринужденно обсуждали последние новости. Гость был инженером и охотно говорил о техническом прогрессе. Хозяин, верный своей манере переводить всякую беседу на тему о собственных трудах и успехах, стремительно оттеснил проблему совершенства прикладных знаний и заговорил о стимуляторах.

– Простите, Владимир Петрович, – остановил его гость, – вы как будто сказали, что клетка реагирует на жизненные трудности выделением веществ защитного характера, что-то вроде физиологических…

– Физиологических медикаментов, – напомнил гостю ученый.

– Да, да, медикаментов… Какой же толк в такой подмоге? Ведь вырезанная роговица или лоскут ткани лишены кровоснабжения и нервных регуляций, стимуляторы, как говорится, не имеют адреса и никого ни к чему не зовут. Никак не пойму – куда такая механика ведет?

Хозяин неделикатно что-то обронил насчет мудростей, заключенных в общеобразовательных книжках курса среднего учебного заведения, и не без иронии заметил;

– Проектируя человека, природа рассчитывала, что никто его не станет крошить. Ее механизмы предполагают физиологически целый аппарат. Стимулирующие вещества возникают в нормальном организме, когда какой-нибудь из его частей грозит серьезная опасность. В тканях, изолированных от кровоснабжения и нервной регуляции, стереотипно повторяется то же самое: первое время процессы по инерции еще продолжаются, затем в клетке наступает перелом. Вот и вся механика. Надо следовать примеру премудрого Пруткова. «Смотри в корень», – советовал он.

Инженер недоверчиво покачал головой.

– Слишком умозрительно, мой друг. У нас в механике все проще и строже.

– Еще бы! – подхватил недовольный хозяин. – Куда молотом ни стукнешь по железной полосе, ответ будет один. У нас, дорогой мой, не молот, а место решает. Одно и то же электрическое напряжение вызывает в языке ощущение кислого или горьковато-щелочного, смотря по направлению тока, в коже – чувство ожога, в мышце – судороги, в глазах – зрелище ослепительной искры, светло-голубой или желто-красной, опять-таки зависимо от направления тока. Свет тогда лишь становится светом, когда на пути его стоит видящий глаз, вне его – это только колебание эфира.

– Что же, причины, призывающие стимуляторы к жизни, – вернулся к прежней теме инженер, – действуют как универсальный закон?

Он не придавал значения вопросу и задал его, чтобы смягчить недовольство хозяина.

– Ведь одинаковые причины, – продолжал инженер, – и у вас в физиологии приводят к одинаковым следствиям.

– Разумеется, приводят, – не сразу понял собеседника хозяин.

– Неблагоприятные условия или затруднительные обстоятельства, как вы их называете, бывают ведь не только у человека и у животных. Они, вероятно, встречаются и в растительном царстве.

– Встречаются, конечно, – соглашался хозяин.

– Что же, вещества эти образуются и у растений?

– Должно быть, конечно…

У него давно уже возникла идея искать в растительном мире продукты сопротивления, научно решить, свойственно ли также зеленому организму то, что установлено на животном. Разговор с инженером снова ему об этом напомнил.

Самым трудным казалось решить: каким испытаниям подвергнуть растение? Как это угнетение дозировать? Поставив растительный организм на краю гибели, в какой именно момент вернуть его к жизни? Где и как, наконец, искать те вещества, которые рождает страдающая клетка?

Логика подсказывала, что испытание голодом – верная методика для эксперимента. Лишить растение света – значит не дать ему возможности добывать себе пищу. Истратив свои запасы, зеленый организм гибнет в таких случаях от голода. Не будет трудно в этом опыте своевременно уловить критический момент.

Опыты велись над листьями столетника, отрезанными от стебля. После пятнадцати суток содержания их без света при температуре в три градуса выше нуля листья растирали и, предварительно испытав этот сок на животных, впрыскивали его больным. Экстракт действовал на болезнь, как введенная в клетчатку трупная ткань. Такое же влияние оказывал зашитый под кожу кусок консервированного листа. Целебное действие оказывали: сок агавы, проростки картофеля, сок гороха «маша», листьев люцерны, ячменя, подорожника, кормовой свеклы, выдержанных известное время при низкой температуре и без света.

Филатов мог бы теперь уверенно сказать:

«Всякое ухудшение условий жизни, будь то у животного или растительного организма, если интенсивность лишений не перешла известных границ, вызывает в этом организме определенное угнетение, за которым наступают сложные перемены: образуются новые регуляторы жизни».

Тем, кто утверждал, что тканевая терапия напоминает лечение белками и лизатами, Филатов ответил еще следующее:

– Я вдумался и не спешил возражать, как вы этого хотели. Потрудитесь теперь поразмыслить и вы. Как ни говорите, а вышло по-моему: не белки, а стимуляторы решают судьбу заболевания. Из листа подорожника не образуешь лизата, его сок не концентрат белков.

– Не концентрат. Зато растительных белков в нем немало, – возражали ему. – Терапия раздражения обязана вам введением в ее арсенал еще одного средства – растительного белка.

– Но ведь лечебные свойства столетника, – стоял Филатов на своем, – возникают тогда лишь, когда растение прошло через положенный круг испытаний.

– А разве белок, расщепленный в термостате, – резонно возражали ему, – кровь, взятая из вены и введенная под кожу, или продукты выделения больного, впрыскиваемые в мышцы, не несут на себе следов лишений?

Наука требовала доказательств, бесспорных свидетельств в пользу новых идей.

– Глупости, – не уступал ученый, – дались им эти белки! И где! В проростках картофеля, в лопухе!

Хорошо, пусть все объясняется действием белков, стимуляторов нет и в помине. Но кто ему объяснит, почему растения ночью растут интенсивней, чем днем? Света нет, а зеленая масса нарастает. Не пора ли подумать над тем, какие сокровища таит в себе среда, лишенная света? Где причина тому, что подвергнутые действию холода семена быстрее проходят свое развитие? В биологических лабораториях знают верное средство понудить аксолотля откладывать яйца. Для этого достаточно оставить животное на семь суток без света и пищи на холоде. Пусть подумают те, кто с ним не согласен: что представляют собой эти процессы и возможны ли они без стимуляторов?

– Вы знаете, – доверительно говорит он одному из помощников, – я понял теперь, какую пользу извлекает народ, накладывая подорожник на рану. Зеленый лист под повязкой консервируется и отдает организму свои целебные вещества…

Другому ассистенту ученый рассказывает:

– Вернулся я вчера усталый домой, вспомнил пейзаж весеннего заката, виденный где-то давно, и стал по памяти его рисовать. Вдруг мне представилось следующее. Микробиологи до сих пор не понимают, почему инфузории, попав из воздуха в водную среду, которая только что кишела их собратиями по виду, не могут в ней жить. Зато туфельки здесь легко размножаются. Что тут случилось? Среда, говорят, отравлена продуктами жизнедеятельности прежних обитателей – инфузорий. С точки зрения целесообразности, это надо, вероятно, так понимать. В природе каждого вида заложена способность безгранично размножаться. Свободно развивающаяся бактерия могла бы в десять дней заполнить все видимое в сильнейшие телескопы пространство. Присвоив организмам такого рода способность, природа позаботилась, чтобы всякий из них ограничивал собственный век: изменял свою среду и лишал себя возможности чрезмерно умножаться. Из водной среды, где недавно исчез первый вид инфузорий, вскоре исчезнет другой. Его сменит третий. Похоже на то, подумал я, что каждая форма сдабривает чем-то свою среду. Чем? – спросил я себя и пришел к заключению, что имя этих веществ – биогенные стимуляторы.

Теории эти у Филатова множились и, едва возникнув, преподносились ассистенту.

– Надо расти не в сук, в ствол, – поучает он помощника, – всегда видеть главное перед собой… Мне пришло в голову, что лечебные свойства грязей объясняются тем, что организмы, образовавшие их, накапливали перед гибелью биогенные стимуляторы. Проникая через кожу больного, они повышают в тканях обмен… И перегной, вероятно, где нашли себе смерть бесчисленные массы организмов, потому же обогащает так почву… Я подозреваю, что кризис при тифе и прочих болезнях оттого так часто оказывается спасительным, что угасание жизни вызывает появление активных веществ в организме. Больной выздоравливает потому, что начинал умирать… Всюду, где смерть близка, но еще не наступила, где идет отчаянная. схватка за жизнь, образуются стимуляторы. Это закон для всего живого на свете…

Встретив скептическую усмешку помощника, ученый спокойно замечает:

– Мы не смеем и не должны отказываться от гипотез. С пессимизмом можно и должно бороться… Во многом мы обогнали величайших мыслителей прошлого, а кое в чем уступаем искусству ничтожной былинки. Ваша улыбка не обескураживает меня, я бросаю вам вызов и заявляю – существуют три формы стимуляторов в природе: психические – те самые, которые взвинчивают наши мысли и чувства в минуты упадка и усталости, эндокринные, представленные гормонами, и биогенные – открытые нами.

Вместе с мозгом из жизни уходят первые, с гибелью железы – вторые, и в последнюю очередь, с тканями, исчезают вещества сопротивления…

Последние сомнения должны были рассеяться, когда Филатов однажды вскипятил сок из листьев столетника, разлил его по ампулам и оставил на час в автоклаве при температуре в сто двадцать градусов. В соке после кипячения не было и следа белков, а, введенный в организм больного, он действовал, как свежедобытый из консервированного листа. И трупная консервированная ткань, и зеленый лист, выдержанный без света, а затем в автоклаве при температуре в сто двадцать градусов тепла, сохраняли свои целебные свойства и даже увеличивали их.

Вскоре многое обнаружилось и в природе стимуляторов. Обнаружилось, что они не белки и не ферменты. Те и другие разрушаются при такой высокой температуре. Когда кусочек автоклавированной кожи подсадили к культуре изолированных тканей, в которой замедлилось размножение клеток, ее присутствие так возбудило их рост, как никакой другой ткани не удавалось. Стимуляторы не исчезли из водного экстракта лечебных грязей после того, как экстракт вскипятили, обратили в пар и снова превратили в жидкость. В нем не было ни белков, ни гормонов, ни даже солей, но остались стимуляторы, и лечебные свойства экстракта сохранились.