История одной картины

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

История одной картины

В 1924 году, после длительной разлуки с моей матерью, я вернулась из Ленинграда в Москву. Мне было двадцать лет, и я была уже вдовой (мой муж, военный летчик Н. А. Васильев, разбился на испытательных полетах) и уже успела похоронить моего маленького сына — Игоря.

Приехав, я прямо с вокзала бросилась к Пряникам (бывшим миллионерам Прянишниковым) в Староконюшенный переулок. Знакомый мне с детства деревянный дом был битком набит новыми жильцами, поселившимися по уплотнению.

После смерти Каваныча около Тинны и Тинныча остался один преданный им Степан Николаевич Мелиссари. Панайот Концампопуло уехал за границу. Все приживальщики, увидя Пряников бедными и беспомощными, разбежались. Коля-Колька уехал в деревню и сделался председателем колхоза, а Аннушка хотя и осталась под одной кровлей с прежними благодетелями, но жила самостоятельно, имела отдельную комнату и, питаясь на продукты, присылаемые Колей-Колькой из деревни, равнодушно наблюдала, как ее прежние «баре» голодают. Кроме того, она подстораживала их смерть, зная, что кое-что у них еще сохранилось.

Я нашла Пряников в двух смежных комнатах, где они теперь жили. Тинна в грязном военном френче, в штанах, заправленных в сапоги, обрюзгшая, отекшая от голода, с грязными, немытыми ушами, вся перепачканная сажей, топила железную печку-«буржуйку», из которой дым валил обратно. Огонь она поддерживала какими-то кипами бумаг, которые в пачках стояли на полу.

— Это из парикмахерской, — пояснила она мне, — Володю (Тинныча) уже давно выгнали из Музея Революции, где он служил старшим архивариусом. Написал в анкете, поданной ему для перерегистрации, что он религиозен. Теперь он служит в парикмахерской и подсчитывает, кто сколько побрил бород и подстриг голов. Зато имеет топливо: ему отдают ненужные учетные карточки. — И, говоря это, бывшая миллионерша запихнула в печку очередную кипу бумаг, отчего сизый едкий дым повалил еще яростнее.

Мелиссари, у которого жена и сын уехали в Грецию, самопожертвование и преданно любя Пряников, остался около них. Он готовил еду, мыл посуду, если было надо — стирал. Когда я пришла, его не было: он ушел на Смоленский рынок, на толкучку, менять какое-то старье на хлеб и картошку.

Тинна рассказала мне, что моя мать устроилась очень хорошо и почти ежедневно заходит к ним, но адреса моей матери она почему-то не дала.

В этот вечер мое свидание с матерью состоялось — она пришла к Пряникам и принесла им какую-то провизию. Мама имела счастливый вид; она служила у человека, занимавшего очень большой пост.

— Он большое лицо в Реввоенсовете, — сказала она, — и живет на широкую ногу.

— Кто же он?

— Если я назову тебе его имя, ты будешь крайне удивлена.

— Но я сгораю от любопытства, мама.

— Это Сергей Николаевич Беляев, бывший репетитор Славчика.

— Сергей Николаевич?! — Я действительно была поражена, и в то же время мне почему-то стало не по себе. Сергей Николаевич! Каким образом он мог попасть в Реввоенсовет?.. Сейчас же в моей памяти ярко встало прошлое.

Мы узнали Беляева в 1913 году, когда мой брат поступил в Лицей Цесаревича Николая. Увлеченный военщиной и созданием своего «лермонтовского эскадрона», Вячеслав плохо успевал в науках, и тогда в качестве репетитора в нашем доме появился Сергей Николаевич. Он был удобен еще тем, что одновременно был «тутором», т. е. классным воспитателем лицея. Мама настолько доверяла ему своего любимца сына, что посылала их вместе за границу. В этом случае Сергей Николаевич играл при Вячеславе роль гувернера. В нем было столько же воспитания, сколько развязности, он ввел в наш дом свою жену Елену Ивановну, очень милую, славную женщину, и быстро стал в нашем доме «своим» человеком. Внешне он был типичный фат: зализанный «по-макслиндеровски» прямой пробор с зачесами на лоб, изысканные манеры, привычка щуриться, растягивать слова, как-то особенно при ходьбе, с вывертом, играть тросточкой — во всем этом было что-то пшютовское. Он даже одно время вместо пенсне вставлял в глаз монокль. В уме и в образовании Беляеву отказать было нельзя. Кроме того, он был дворянин, и представить его в 1924 году каким-то начальником в Реввоенсовете мне никак не удавалось.

Я узнала от мамы, что Беляев уже давно бросил свою первую жену. Теперь он жил с какой-то молодой женщиной, которую мама звала просто Кирой — она просила ее так называть.

Беляевы занимали весь второй этаж отдельного кирпичного домика, стоявшего во дворе дома на Б. Никитской улице.

У Сергея Николаевича от Киры трое сыновей: старший, Лев, средний, Анатолий, и маленький Игорь. У них была прислуга и бонна, молоденькая девушка Ольга Николаевна Макарова; мама же занималась образованием детей.

Ольга Николаевна, или «Волга», как ее звали беляевские дети, имела свою комнату в Верхне-Кисловском переулке. Познакомившись со мной, она любезно предложила мне у нее остановиться.

Беляев имел от Реввоенсовета в своем личном пользовании экипаж с лошадью, что в соединении с его прекрасной квартирой и положением показалось маме, после всех ее скитаний и горестей, истинным раем. К тому же она от души полюбила детей и чувствовала себя превосходно.

— Подумай, Китти, — со свойственной ей восторженностью говорила она, — я знаю милого, благородного Сергея Николаевича одиннадцать лет, к детям его я привязалась, дом их — полная чаша. Ко мне доверие, уважение — лучшего желать нельзя…

Но день за днем я убеждалась в том, что жизнь моей матери не так уж сладка и что во всем этом была какая-то другая, скрытая от моей наивной и доверчивой матери правда.

Подробно расспросив маму о том, каким образом и на каких именно условиях она переехала к Беляевым, я узнала следующее: был момент в маминой жизни, когда она осталась совершенно без крова. Так как мы никуда не уезжали, то, несмотря на все выселения, переселения и аресты, у нас еще оставалось много обстановки, пианино, ценный фарфор, хрусталь, картины, и среди них уникум — лик Христа кисти Ван Дейка, который был нам возвращен из нашей картинной галереи, национализированной самим Дзержинским, и на обороте холста которого А. Луначарский поставил печать Наркомпроса с визой: «Разрешен вывоз за границу».

Все эти вещи были разбросаны по домам, стояли и сохранялись у наших друзей, так как мама в то время не имела угла. Она спала у Пряников в коридоре, почти у самого потолка, на письменном столе, который в свою очередь стоял на нескольких сундуках. Таким образом, чтобы лечь спать, мама каждый раз подставляла лестницу, чтобы влезть на такую высоту. Она и этим положением была счастлива, но в доме № 36 в Староконюшенном переулке ее не прописывали ввиду ее княжеского происхождения. Я в это время была далеко, и от меня у нее не было никаких вестей. И вот перед мамой появился ее спаситель С. Н. Беляев. Он подкатил к деревянному дому в шикарной лакированной пролетке, на прекрасной сытой лошади, а на воротнике его красовались ромбы, указывавшие на высокий военный чин.

— Княгиня, — вкрадчиво, вполголоса сказал он, — в каком печальном положении я нахожу вас! Увы, отныне я, как и все, принужден буду вас звать Екатериной Прокофьевной, но поверьте, я сделаю для вас все, чтобы отплатить вам за то добро, которое я в жизни от вас видел. Я имею хорошее положение, отдельную квартиру, личный экипаж, все это будет вашим, если вы войдете в нашу семью как наша родная, как самый близкий для нас человек. Я знаю, моя молодая жена Кира будет вас обожать, и вы полюбите моих детей, в чем я не сомневаюсь. В полном благополучии, в почете и уважении вы доживете у меня свой век, и под моей кровлей вас никто не посмеет пальцем тронуть — я сам ваша защита. Ваша мебель и раскиданное по чужим домам имущество погибнут, их вам просто не отдадут, а у меня в квартире достаточно места, и я помогу вам собрать все до последней вещи. Если вам вздумается что-либо продать, вы будете себе потихоньку продавать ту или иную вещь, которую захотите.

Самое главное — вы будете иметь свою постоянную площадь в Москве, потому что я вас пропишу в моей квартире как родственницу. Одним словом, я сказал все, и я весь в вашем распоряжении. Решайте!..

Конечно, моя несчастная и бездомная мать упала к нему на грудь, заливаясь слезами благодарности, а он, почтительно целуя ее руки, все твердил: «Я рад, я счастлив оградить, защитить вас и дать вам ту жизнь, которую вы с вашим добрым и благородным сердцем заслуживаете».

Когда мама вошла в квартиру Беляевых, она немного удивилась, что последняя, кроме кровати, никакой обстановки не имела. Наша мебель — в позолоченных рамах зеркала, ценный фарфор, подписные картины и акварели и, наконец, пианино «Бех-штейн» — в единый миг создала Беляевым не только богатую, но просто роскошную квартиру.

Обставив себя таким образом, супруги Беляевы не только отдельной комнаты, но даже отгороженного угла маме не дали, и она спала вместе с детьми в шумной детской. Труд ее — как якобы родственницы — не оплачивался. В то же время, когда Волга уходила домой, ей доставались укладывание детей в постель, ночной и утренний уход за ними. Мама ухаживала за тремя детьми и делала многое другое, в чем оказывалась надобность. Из-за плохого характера Киры прислуги у Беляевых долго не задерживались, и каждую новую мама учила готовить, посвящая во все тонкости кулинарии. Нечего и говорить о том, что все чистое белье, носильное, постельное и столовое (на трех детей и двух взрослых), мама мастерски штопала и чинила.

Когда же мама, не имея личных денег, вздумала продать какую-то свою вещь, ей было сказано, что это неудобно, к этой вещи уже глаза привыкли, и этак она, пожалуй, всю квартиру обдерет. Мама не придала особого значения этим словам, так как Беляев занимал большое положение и говорил о том, что не нынче завтра он сам накупит всякой роскоши.

Одно обстоятельство показалось маме несколько странным. Устроившись у Беляева, она первым делом намеревалась написать об этом мне в Ленинград, но Беляев категорически запретил ей:

— Если вы хотите жить у меня, вы должны навеки отказаться от вашей дочери и забыть о том, что она существует на свете. Запомните также и то, что она никогда не должна перешагнуть порог моего дома…

От всяких дальнейших объяснений Сергей Николаевич отказался. Сначала мама даже испугалась, потом огорчилась, расстроилась и наконец, поговорив с Кирой, смирилась, так как Кира уверила ее, что это якобы их своеобразная ревность ко мне и они боятся, что я каким-то образом могу отнять ее у детей. Мою добрую мать можно было убедить в чем угодно.

Итак, приехав в Москву, я остановилась у гостеприимной Волги и виделась с моей матерью только у Пряников, когда она к ним приходила.

С Волгой я очень подружилась; она была добрая, благородная и веселая девушка, преданная Беляевым до последней капли крови.

Беляев играл в «советского» человека. Он строжайше запретил маме заикаться при детях о Боге, а также просил ее не молиться при его сыновьях и не говорить о том, что она ходит в церковь.

Иногда Беляев принимал каких-то, как он говорил, «крупных ответственных работников», и в такие вечера мама и Волга выпроваживались вон из дома. Мама это вполне оправдывала.

— Он прав, — говорила она, — мало ли о чем большие люди могут между собой говорить? Да и зачем нам слушать их разговор… к тому же еще я, моя фамилия…

Моя бедная мать уже давно считала, что ее княжеский титул способен замарать всех ее знакомых. Я была несколько иного мнения, но поскольку в ее отношениях с Беляевыми мое присутствие было исключено (с чем, кстати сказать, моя мать легко согласилась), то мне оставалось быть только молчаливым зрителем развертывавшихся передо мною событий.

И вот однажды Беляев объявил, что получил разрешение отправить Киру на какое-то лечение за границу. К этому времени наше материальное положение было неважно. Живя у Беляевых, мама работала без жалованья, а ни одну свою вещь продать не смела. Я еще не устроилась на работу, хотя всячески искала себе места. Обе мы обносились, оборвались, и нам была нужна сразу большая сумма денег, чтобы встать на ноги.

— Екатерина Прокофьевна, — обратилась Кира к маме, — давайте я продам за границей вашего Ван Дейка, тем более что на нем поставлена виза разрешения на вывоз за границу. К тому же этот Христос в терновом венце бросается всем приходящим к нам в глаза, и многие могут подумать, что это икона, а это, как вы сами понимаете, не совсем удобно. Вы же знаете, какое положение занимает Сережа!

Маме тяжело было расставаться с Ван Дейком, но вместе с тем она сознавала, что деньги нам необходимы, а Беляевы, как я уже говорила, не разрешали продавать ни одной нашей вещи из их квартиры. Последний же довод Киры, что голова Христа компрометирует Беляевых, победил ее окончательно.

— Что же делать, — сказала мама, — хорошо, я согласна. Везите картину за границу и продавайте.

Уговор был таков: Кира продает Ван Дейка, берет себе 10 % за продажу, на половину суммы привозит маме разного материала, а вторую половину в валюте меняет нам на советские деньги.

Перед отъездом Кира трогательно попрощалась с моей матерью.

— Мы обе с ней плакали, — рассказывала мне мама. — «Екатерина Прокофьевна, — говорила она, — я оставляю трех сыновей, эти три жизни я доверяю вам, доверяю весь дом, доверяю уход за моим мужем. Разве могла бы я кому-либо, кроме вас, доверить все свое счастье»…

Короче говоря, Кира уехала, а мама еще долгое время находилась в плену ее громких фраз, воскуренных фимиамов и ложного пафоса, к которым, говоря откровенно, была неравнодушна.

К тому же, будучи до своих сорока семи лет княгиней, владевшей тремя имениями, двумя дворцами, большим капиталом и всеми теми драгоценностями, которые ей принадлежали, при всей своей религиозности, доброте, либерализме, пережив тяжелую травму потери ближних, крах материальный, следующие за ними дни заключения и гонения на аристократию, она, встретив Беляевых, была, конечно, околдована и загипнотизирована той лестью, тем ложным уважением и дифирамбами, которые пели дуэтом супруги Беляевы. Они умело играли на струнах души этой пожилой, измученной и одинокой женщины, не говоря уже о том, что сам Беляев, являясь в прошлом воспитателем ее сына, воскрешал перед ней образ ее первенца и любимца.

Как только Кира уехала за границу, Сергей Николаевич немедленно завел себе какую-то «мадам», у которой пропадал с утра до ночи. Мама начала возмущаться, волноваться, страдать, но впереди ее ждали еще более жестокие удары судьбы.

Ввиду того, что Беляевы отсутствовали, я несколько раз бывала у мамы. Небольшая квартира, обставленная нашей мебелью, фарфором, картинами, хрусталем, напоминала маленький музей. В столовой, над нашим «Бехштейном», висел в резной черной раме портрет моего отца, рисованный в Испании (пастель).

Сыновья Сергея Николаевича были шумные, но славные озорники: старшему Леве было лет восемь, черноглазому Анатолию — лет шесть, а маленькому Игорю — года четыре.

И вот грянуло неожиданное несчастье: в тяжелой форме скарлатины свалился один из мальчиков, вскоре в страшном жару слег другой и, наконец, самый маленький — Игорек. В страхе покидает дом прислуга Беляевых. Преданная Волга вместо нее покупает продукты, бегает в аптеку, готовит, а мама, не зная отдыха, все дни и ночи выхаживает трех тяжело больных детей.

Отдельная квартира спасла их от больницы, но весь уход и вся моральная ответственность легли на маму. Она металась между тремя постельками, обезумев от страха, с ужасом наблюдая, как страшная сыпь покрывала три детских тельца, сознавая одновременно всю свою ответственность за их жизни и всю свою беспомощность перед неизбежностью. Сергей Николаевич по-прежнему дни и ночи пропадал у дамы своего сердца. Кира бомбардировала тревожными, полными вопросов и беспокойства письмами. И вот в такой обстановке мама отвечала ей — успокаивала Киру, умоляла не волноваться, лечиться, поправляться, набираться здоровья, хотя Сергей Николаевич здесь тоскует, ждет и скучает, но дети здоровы и дома все благополучно. Так мама взяла на себя все несчастье, которое разразилось над семьей Беляевых. В особенной опасности находился младший сын — Игорек. Несколько дней и ночей мама не смыкала глаз и носила на руках его пылавшее в жару тельце. Через несколько недель дети стали выздоравливать, но маму было трудно узнать, так она похудела; глаза ее ввалились, она сильно сдала и сразу превратилась в старуху.

Когда через несколько месяцев Кира вернулась в СССР, квартира была убрана, все вокруг сияло чистотой, полы были натерты, в комнатах красовались вазы с букетами живых цветов, и трое веселых сыновей, перегоняя друг друга, протянув ей навстречу ручонки, со счастливым смехом бросились ей на шею.

Кира приехала, совершенно переродившись и сбросив с себя десяток лет. В Париже, в Институте красоты, ей посредством операции удалили лишний жир в брюшине, что-то подшили, где-то подтянули и сделали такие чудеса, что она выпрыгнула из вагона изящной, стройной, молодой девушкой.

Ей, как жене крупного начальника Реввоенсовета, был предоставлен вагон для багажа, и, кроме разнообразных материалов, белья, одежды и обуви для всей семьи, она привезла массу домашней мелкой утвари, посуды и прочего. Это не могло не вызвать удивления вокруг, так как какое бы жалованье Беляев ни получал, но его не могло бы хватить на то, чтобы содержать здесь целую семью и дом, привезти целый вагон вещей, да еще дать возможность жене не один месяц жить, лечиться и кататься за границей.

Первые дни после приезда прошли у Киры в длительных беседах с ее мужем при запертых дверях, и мама сразу почувствовала к себе какую-то перемену в их отношении. Оба супруга стали сухо-вежливы и официальны. Потянуло каким-то необъяснимым холодком.

И вот однажды мама решила спросить наконец Киру о картине Ван Дейка. Это было днем; все они втроем сидели за завтраком.

— Я все хочу вас, Кира, спросить, — начала мама, — как обстоит дело с моим Ван Дейком?

Супруги Беляевы удивленно переглянулись, Кира передернула плечами, а Сергей Николаевич вопросительно поднял брови.

— Судя по тому, что вы не привезли картину обратно, — продолжала мама, — она, видимо, вами продана?

— Сережа, — с искренним возмущением обратилась Кира к мужу, не удостоив маму не только ответом, но даже взглядом, — Сережа, я не понимаю, о чем она спрашивает? Какой Ван Дейк? Что она, помешалась?

— Видимо, да, — иронически улыбаясь, процедил сквозь зубы Беляев.

— Что с вами? — воскликнула мама. — Если вы оба решили подшутить надо мной, то это очень жестокая и грубая шутка. Мне, право, кажется, что я во сне, нет, скорее в каком-то бреду. Ведь вы сами предложили мне продать за границей мою картину: голову Христа в терновом венце кисти Ван Дейка…

— Ты слышишь? Слышишь, Сережа? — дико взвизгнула Кира и закричала: — Эта старуха помешалась на каком-то Ван Дейке, она сейчас скажет еще, чего доброго, что мы ее обокрали!..

Сергей Николаевич встал, жеманно поджал губы, мускулы его лица зло подергивались.

— Я вас прошу немедленно покинуть мою квартиру, — нагло глядя маме в глаза, тихо и спокойно сказал он.

— Мне?! Покинуть?! — возмутилась мама. — Если вы сумели вдвоем так искусно выманить у меня мою драгоценную картину, продать ее за границей, присвоить себе деньги, то не думайте, что вам легко будет выкинуть меня, старого человека, из квартиры, которая вся обставлена моей мебелью и полна моими вещами. Я здесь прописана и живу не один год!

— Ха! Ха! Ха! Ха! — послышался в ответ наглый смех преступной пары.

В страшном возмущении мама надела пальто и немедленно пошла в домоуправление, думая найти там если не защиту, то хотя бы совет.

— Как только Беляева вернулась из-за границы, — холодно сказал ей управдом, — к нам поступило заявление от самого Беляева о том, чтобы мы вас немедленно выписали. Он написал, что держал и кормил вас из жалости, но дольше не может терпеть вашего присутствия, так как вы нервно заболели и плохо влияете на его детей. Вы уже полторы недели как выписаны, так что даже ночевать здесь фактически не имеете больше права.

Мама вышла из домоуправления и подошла к порогу беляевской квартиры, но ни на какие звонки и стуки дверь ей не отперли.

Она оказалась на улице, обкраденная, оскорбленная и бездомная. Ноги невольно привели ее снова в Староконюшенный переулок к Пряникам, где она, свалившись на стоявший в коридоре сундук, лежала несколько часов с совершенно сухими глазами, в состоянии, близком к умопомешательству.

Всю эпопею с мамой Беляевы затеяли, чтобы выманить у нее картину Ван Дейка. На деньги, полученные за картину, Кира долго жила за границей, на них одела всю семью и привезла много вещей. По случайности в то время в заграничной поездке была наша дальняя родственница, балерина Большого театра. Он была очевидицей того, как шикарно Кира жила за границей, мало того, она рассказала, что антиквары (русские эмигранты) узнали картину Ван Дейка нашей коллекции и прямо спросили у Киры, как она к ней попала.

— Я купила ее у старой княгини, — солгала, не сморгнув, Кира.

Балерина назвала маме точную сумму, которая была уплачена Кире за картину.

Мошеннический план Беляева и его жены был задуман гораздо шире, и эта картина не была центром их преступления. Пользуясь откровенностью матери, они знали, что мама в ссоре с моим первым мужем, что я в отъезде, и решили завладеть нашим последним имуществом, потом выгнать маму на улицу, чтобы бездомная старуха, которую с ее княжеским титулом каждый побоится приютить, умерла бы где-нибудь на мостовой или, не имея прописки в Москве, была бы куда-нибудь выслана, о чем постарался бы такой «начальник», каким был С. Н. Беляев.

Мой неожиданный приезд был для Беляевых своего рода ударом, но и это не остановило наглых мошенников. Кое в чем их расчеты оправдались. В то время вопрос с аристократией стоял еще очень остро, и если бы бывшая княгиня вздумала открыто обвинить человека, занимавшего высокий военный пост, в воровстве и мошенничестве, ее саму осудили бы за клевету, тем более что у нее не было свидетелей. Если бы даже вернувшаяся в Москву балерина вздумала быть свидетелем незаконной проделки, то Беляевы утверждали бы, что мама им картину продала или подарила. Главное же — ситуация тех дней была такова, что бывшая княгиня не имела права поднять против Беляева свой голос.

Но они не учли того, что около мамы появилась я, ее дочь. У меня, конечно, тоже не было ни площади, ни положения, но зато около меня всегда было достаточное число преданных мне людей. Мною был задуман и разработан довольно смелый план, который мои друзья решили беспрекословно выполнить.

В один прекрасный день, когда утром Беляев в своем экипаже покатил на службу в Реввоенсовет, во двор к ним въехал грузовик с несколькими мужчинами. Когда на звонок ничего не подозревавшая прислуга открыла дверь, несколько сильных рук задержали эту дверь, которая не закрылась до тех пор, пока мои друзья не вынесли и не поставили на грузовик все, что только было возможно. Как ни странно, но Кира, на глазах которой все это происходило, онемев от неожиданности, стояла и смотрела, как чужие люди хозяйничают среди бела дня в ее квартире. Правда, главарь этого дела, мой лучший и верный друг многих лет, прозванный моими остальными друзьями «Ричардом Львиное Сердце», предусмотрительно подошел к настольному телефонному аппарату и вынул его из штепселя. Но Кира, видимо, решила вообще не протестовать, хотя через окно видела, что около грузовика стояла я. И через стекло окна наши с ней взгляды встретились.

Конечно, всего вывезти нам не удалось и кое-что из очень хороших вещей прилипло к рукам этих грязных авантюристов.

Прошло несколько месяцев, и С. Н. Беляев был арестован. Говорили, что его арест последовал за арестом его брата, Николая Николаевича Беляева, который, как оказалось, был преподавателем детей Льва Троцкого.

Прошло года два-три. Я была замужем за моим вторым мужем, изобретателем. Мы снова жили в деревянном желтом особнячке в Староконюшенном переулке. Мама жила со мной. Дом этот был страшно перегружен людьми, и дверь с улицы в квартиру у нас запиралась только ночью.

Однажды кто-то быстро открыл входную дверь и вошел к нам (мы жили втроем: мама, муж и я в проходной комнате), и мимо нас в комнату к Пряникам прошмыгнула худая, одетая во все черное женщина. Мама моя была у Пряников, и я услыхала чей-то знакомый женский голос.

Это была Кира Беляева. Она стала умолять мою маму о прощении. Кира просила маму снять с ее семьи какое-то мамино проклятие, которое якобы мама на них наложила. С. Н. Беляев умер в ссылке, в горячих степях песчаной Алма-Аты, мучительной голодной смертью: рак пищевода.

Не успела еще моя мама расчувствоваться, как я вскочила в комнату и выгнала эту негодяйку вон, сказав ей вслед несколько напутственных слов… Больше она не появлялась.

В нашей с мамой жизни мы встречали много авантюристов и аферистов, которых привлекало наше имя и те ценности, которые еще каким-то образом уцелели у нас на руках. Всех случаев не перечесть. Но супруги Беляевы своей аморальностью перекрыли всех…