Глава пятая Вторая присяга, или загадка одной картины

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Глава пятая Вторая присяга, или загадка одной картины

В одном из залов Государственного исторического музея, задуманном еще его создателями в XIX веке и целиком посвященном эпохе Смуты, висят известные «парные» портреты Лжедмитрия I и Марины Мнишек. В 1876 году журнал «Русская старина» так описывал их: «Самозванец в латах, Марина – в польском костюме, сшитом по образцу французской моды того времени. На обоих портретах у фигур лежат царские короны, а на втором плане прописаны некоторые сцены: сражение на портрете Самозванца, въезд в Москву и коронование на портрете Марины» [202].

Невозможно оторваться от этих картин, происходящих из Вишневецкого замка Мнишков. Подкупает прежде всего их полная достоверность: изображения людей вполне реалистичны, чего не знала русская иконография того времени, переживавшая период становления «парсунного» стиля.

Правда, «вишневецкие» портреты «императора Дмитрия» и Марины Мнишек создавались художником, плохо знакомым с московскими реалиями. Изображенные за спиной Дмитрия батальные сцены и крепость с горным пейзажем лишь схематично обозначают московскую войну. Точно также красные стены и башни какого-то города слева от Марины Мнишек мало чем напоминают Москву. А вот справа, за спиной Марины, на «вишневецком» портрете изображен какой-то подиум с шатром; внутри него, если присмотреться, – коленопреклоненная женская фигура, на которую возлагают корону. Эта сцена связана с биографией Марины Мнишек. Но где и когда она могла происходить?

Ответ на эту загадку таится рядом, буквально на другой стороне того же зала. Здесь по стенам развешано еще несколько больших картин из Вишневецкого замка, главным действующим лицом которых является Марина Мнишек. На одной изображен момент обручения Марины в Кракове в 1605 году с представителем Лжедмитрия I послом Афанасием Власьевым. Другое полотно, с «московским» продолжением истории Марины, тоже не оставляет сомнений: оно посвящено коронационному шествию в Кремле. А вот к третьей картине стоит присмотреться: на ней изображено возложение русским патриархом или архиепископом короны на Марину Мнишек, но почему-то торжественный обряд происходит в шатре, поставленном посреди открытого поля! (Польский историк искусства Мечислав Генбарович видел в нем павильон, характерный для эпохи Ренессанса.) Обычно изображение на картине трактуют как «въезд в Москву» или как движение свадебного поезда к Москве, поскольку рядом с шатром находится карета, запряженная в шестерку лошадей. Так полагали и авторы «Русской старины», и позднейшие отечественные искусствоведы [203]. Но это как раз тот случай, когда авторитет традиции сильнее здравого смысла. В музейном деле нередко случается, что тот или иной предмет долгое время живет с ошибочной атрибуцией, основанной на чьем-то первоначальном впечатлении. А ведь даже в латинской подписи к картине упоминается о коронации. По-видимому, следует отдать предпочтение польской искусствоведческой литературе, где разбираемое полотно всегда считалось изображением именно коронации Марины Мнишек [204].

Однако из источников ничего не известно о какой-то предварительной коронации Марины Мнишек на пути в Москву. Возникает вопрос: зачем дважды, но совершенно по-разному изображать одну и ту же сцену?

Для ответа на этот вопрос надо сопоставить интересующее нас полотно с «вишневецким» портретом Марины Мнишек. Легко увидеть, что изображения шатров на них совпадают. Более того, связь портрета Марины Мнишек с изображением коронации в шатре подчеркнута художником еще одной деталью: парадное «французское» платье Марины Мнишек на «вишневецком» портрете – то же самое, что и на другой картине. В отличие от полотна с коронацией в Кремле, где Марина правильно изображена в русском платье.

Характер изображения на всех картинах не оставляет сомнения, что оно делалось не с натуры, а по каким-то другим источникам. Московский Кремль на одной из них напоминает площадь итальянского города, а из больших открытых «окон» или «галереи» Успенского собора видно очертание некой восточной одноглавой церкви. Видя все это, уже мало обращаешь внимания на увенчанный фигурой Марса шатер или павильон, стоящий в окружении всадников и разных людей, где на Марину Мнишек возлагают корону. Эту композицию легко принять за аллегорическое изображение, что до сих пор, видимо, и происходило.

Подписи на латинском языке к каждой из коронационных картин также могут сбить с толку, так как события, связанные с коронацией, датируются и в том и в другом случае неверно – 1605 годом. Видимо, заказчик картин, диктовавший подписи, обращался к тем, кто хорошо помнил краковскую помолвку Марины Мнишек и не особенно был знаком с более поздними событиями. Возможно также, что записи, в которых, кстати говоря, присутствуют грамматические и смысловые ошибки, вообще делались много позднее, чем сами картины [205]. Латинская надпись в картуше на картине, изображающей коронацию в Кремле, гласит [206]:

«MARIA MNISZCHOWNA GEORGII DE MAGNA KONCZYCE MNISZAECH PALATINI SENDOMIRIENSIS FILI A VXOR VERO DEMETRII IMPERATORIS MOSHOVIAE CORONATVR IN IMPERATRICE MOSCHOVIAE PER ARCHIEPISCOPVM RITVS GRECI IN VRBE MOSKVA METROPOLI IMPERII MOSCHOVITICI IN PRESENTIA LEGATI REGIS POLONIAE NICOLAII OLESNICKI. ANNO DOMINI 1605».

To есть: «Мария Мнишковна, Георгия с Великих Кончиц Мнишка, воеводы сандомирского, дочь, а жена Дмитрия, императора Московии, коронована в императрицы Московии через архиепископа греческого обряда в городе Москва, столице империи московитов, в присутствии посла Польского короля Николая Олесницкого, лета Господня 1605».

Обращает на себя внимание настойчивое именование Марии(!) Мнишек императрицей, а Дмитрия (но не Дмитрия Ивановича, как обычно называли первого самозванца) – императором, а также понижение сана иерарха православной церкви, венчавшего Марину Мнишек на русское царство: он назван не патриархом, а архиепископом. Если последнее можно объяснить простым незнанием устройства русской церкви, то настойчивое подчеркивание императорского титула у Марины Мнишек выдает заказчиков – семью Мнишков. Ведь официально в Речи Посполитой, как уже не раз было сказано, не признавали претензий московских государей не только на императорский, но даже и на царский титул. Сама же Марина, напротив, подписывала свои письма: «Марина Императрица».

На второй картине, изображающей коронацию Марины Мнишек в шатре, тоже есть латинская надпись:

«CORONATIO MARIANNAE MNISZCHOWNA GEORGIE PALATINI SANDOMIRIENSIS CVM TARLOWNA PROCREATAE FILIAE UXOHIS VERO DEMETRII IWANOWICZ IMPERATORE MOSCHOVIAE IN IMPERATRICEM IMPERII MOSCHOVITIO PER ARCHIEPISCOPVM RITVS GRAECI IN URBE METROPOLI MOSCUA APPELATA IN PRAESENTIA LEGATI REGIS POLONIAE NICOLAI OLESNICKI ET ASSISTENTIA IPSIUS IMPERATRICIS PARENTIS TUM SENATORUM OFICIALIUM ET NOBILIUM SAT POMPOSE ET GLORIOSE FACTA ANNO DWI 1605. Prout Gwagninius testatur».

To есть: «Коронация Марианны Мнишковны, Георгия воеводы сандомирского с Тарловной урожденной дочери, а жены Димитрия Ивановича императора Московии, в императрицы империи московитов через архиепископа греческого обряда в столичном городе, называющемся Москва, в присутствии посла польского короля Николая Олесницкого и в сопровождении родителя самой императрицы, а также сенаторов, официальных лиц и знатных людей, должным образом, торжественно и славно, совершена лета Господня 1605. Как о том свидетельствует Гваньини».

Главная особенность этой подписи заключается даже не в том, что Марина названа в ней Марианной, а в том, что она названа дочерью не одного только сандомирского воеводы Юрия Мнишка, но и Ядвиги «Тарловны». Мать Марины Мнишек активно пыталась помочь дочери, остававшейся в Москве. Она поддерживала слух о спасении царя Дмитрия Ивановича и даже отправляла своих сыновей в Рим, чтобы убедить папу в том, что «император» готов исполнить обещания, данные святейшему престолу [207]. Отмеченный в надписи факт присутствия на коронации отца Марины – сенатора Речи Посполитой Юрия Мнишка, а также посла Николая Олесницкого тоже лишний раз подчеркивал важность коронации, названной «торжественной и славной».

На наш взгляд, упоминание в подписи посла Речи Посполитой Николая Олесницкого является ключом к пониманию обеих картин и проливает свет не только на обстоятельства их создания, но и на источник рассказа об изображенных событиях. Послы Николай Олесницкий и Александр Госевский, как мы помним, приехали в Москву на свадьбу Марины Мнишек и разделили судьбу семейства Мнишков и их родственников, задержанных в Московском государстве после майского переворота 1606 года. Послы оставили описание своего посольства – так называемый «Дневник польских послов», который получил широкую известность и не раз использовался авторами других польских сочинений о Смуте. Сравнение текста отчета послов с изображением на коронационном полотне (на котором коронация происходит в Кремле) показывает полное соответствие двух источников – повествовательного и изобразительного. Другие свидетельства, оставленные польскими очевидцами свадьбы царя Дмитрия Ивановича и Марины Мнишек, содержат совсем краткое описание; в них отсутствуют некоторые детали, которые художник мог почерпнуть только из посольского отчета [208]. Так что имя главы посольства – Николая Олесницкого – совсем не случайно увековечено в латинской надписи в картуше на полотне, иллюстрирующем ход коронации в Кремле.

Плен послов Николая Олесницкого и Александра Госевского в Москве продолжался до середины 1608 года, пока новые посланники Речи Посполитой Станислав Витовский и князь Ян Соколинский не заключили перемирие. По условиям этого договора Олесницкий и Госевский получили возможность возвратиться вместе с Мнишками обратно в Речь Посполитую. В отличие от второго посла Александра Госевского, малогощский каштелян Николай Олесницкий еще немного задержался в России и успел принять участие в переговорах Лжедмитрия II и воеводы Юрия Мнишка, о чем речь еще впереди. В итоге именно при посредничестве Николая Олесницкого Марина Мнишек оказалась в подмосковном таборе самозванца, и только после этого посол покинул московские пределы, награжденный «царем Дмитрием». Следовательно, в лице этого дипломата и свойственника Мнишков (второй женой Николая Олесницкого была Малгожата Тарло) мы имеем как прямого свидетеля церемонии коронации в Москве в 1606 году, так и очевидца приезда Марины Мнишек в Тушино.

К серии вишневецких картин можно добавить еще одну – отсутствующий в экспозиции Исторического музея портрет посла Николая Олесницкого [209]. На этом портрете, тоже происходящем из Вишневецкого замка, имеется подпись на латыни: «Николай Олесницкий, каштелян Малагощекий, великий посол от короля и республики на свадьбу, некогда отпразднованную в Москве, Дмитрия царя московского с Марианной Мнишковной воеводенкой Сандомирской в 1605 году» [210]. В конце добавлено «de 2 v. Gvagninius», что означает отсылку ко второму тому труда известного польского хрониста Александра Гваньини (1538-1614). Вспомним, что и в надписи под картиной, изображающей так называемый «въезд Марины Мнишек в Москву», также имеется ссылка на Гваньини.

В поисках текста, послужившего основой для «коронационной» композиции, можно было бы внимательнее отнестись к этим ссылкам. Полонизированный итальянец Александр Гваньини был автором известного историко-географического сочинения под названием «Описание европейской Сарматии». Писал он об обычаях, нравах и религии Московского государства, но этот труд был издан еще в 1581 году [211]. В новое издание его книги, опубликованное в Кракове на польском языке в 1611 году под названием «Хроника Европейской Сарматии», вошел самый общий рассказ об истории Лжедмитрия I и Марины Мнишек. В этом издании имеются и их портреты (а также портреты Юрия Мнишка и Афанасия Власьева), но все они взяты из брошюр, издававшихся к краковской свадьбе в 1605 году. Александр Гваньини оканчивает описание истории «царя Дмитрия» временем московской катастрофы 1606 года, однако его текст не может считаться основой для сюжета картин из Вишневецкого замка. Отсылка к авторитету Гваньини – лишь «рекомендация» зрителю заглянуть в известную книгу, не более того.

Остается предположить, что основным источником «вишневецких» картин был рассказ посла Николая Олесницкого. В дошедшем до нас «Дневнике» послов Николая Олесницкого и Александра Госевского об их поездке в Московское государство при описании подготовки приезда Марины Мнишек в Москву в 1606 году упоминается о приготовленных для нее шатрах. Однако никаких публичных церемоний до самого въезда Марины Мнишек в Москву не происходило. Возможно, событие, изображенное на картине из Вишневецкого замка, состоялось позднее. В таком случае следует искать продолжение рассказа посла Николая Олесницкого о его пребывании в Московии. Но рукописи, содержащей такой рассказ, увы, нет.

…Мы близко подошли к тому, чтобы разгадать эту загадку. Но пока что вынуждены остановиться – ибо сначала следует рассказать о том, что происходило после отъезда Мнишков из Москвы по заключении мирного договора.

* * *

23 июля (2 августа) 1608 года кортеж польских послов и посланников вместе с несостоявшейся царицей Мариной Мнишек покидал Москву. Приключение, казалось, было закончено, все страхи остались позади. Оставалось только доехать до дома, чтобы утешиться и забыть все, что произошло в ужасной Московии. Так могло видеться дело со стороны. Но в голове сандомирского воеводы Юрия Мнишка, действовавшего заодно с послом Николаем Олесницким (напомним, родственником воеводской жены и дядей Марины Мнишек), вызревал новый план. Вместе они готовы были достигнуть многого.

Сохранился замечательный документ, составленный совместно воеводой Юрием Мнишком и послами Речи Посполитой еще в то время, когда они находились в плену в Москве в мае 1608 года. «Мемориал», адресованный королю Сигизмунду III, представлял из себя целый развернутый меморандум с соображениями о том, как действовать «воскресшему Дмитрию», чтобы на этот раз действительно довести дело до унии двух государств. Из этого документа абсолютно ясно, что Мнишек не просто был намерен оказать поддержку самозванцу, а добивался одобрения своих планов королем. Чувствуется, что у сандомирского воеводы было достаточно времени, чтобы обдумать причины прежней неудачи. В его меморандуме расписано многое – от внедрения в службу принципа личной выслуги до перенесения столицы из Москвы. Воевода предлагал новому самозванцу отказаться (хотя бы на время) от претензий на императорский титул, а также избавиться «от беспрестанных угощений бояр и думных людей», которые принесли столько вреда в майские дни 1606 года, видя в них лишь бессмысленную «трату времени», а может быть, даже и «причину нынешней трагедии». Юрий Мнишек писал об организации новой охраны Дмитрия, о другом порядке ведения дел в канцелярии, вынужденно соглашаясь с употреблением там «народного», а не латинского языка. И почти все статьи «Мемориала», включая посылку «московских молодых людей» для учебы за границу, были пронизаны одной мыслью – устранением всех препятствий для унии с католичеством. Даже само «сохранение царского величества от внезапной смерти» тоже следовало, по мысли сандомирского воеводы и послов, «справедливо приписать молитвам церкви». Королю Сигизмунду III такие мысли не могли не понравиться.

Что же хотел воевода Юрий Мнишек лично для себя и для своей дочери, «московской царицы» Марины Мнишек? В первую очередь больших гарантий ее царского титула и неприкосновенности ее имущества, как в Московском государстве, так и в Речи Посполитой, чтобы она была «под покровительством королевства при перемене обстоятельств». «Надобно, чтобы сенаторы и подданные по городам, – говорилось в «Мемориале», – дали присягу (выделено мной. – В. К.) ее царскому величеству, как своей государыне на подданство и послушание; один экземпляр присяжного листа хранить здесь, а другой – в Польше с подписью правителей и старост городовых». Все должно было помогать делу будущей унии: строительство костела или монастыря для царицы, служба у нее униатских священников, зачисление в ее двор молодых людей «обоего пола» из аристократических семейств и беседы с ними для облагораживания нравов и смены веры. Воевода искал ответ на вопрос, как на будущее «при перемене царя для царицы удобнее получить помощь от своих, безопаснее и легче выехать с драгоценностями и свободною в отечество», и видел выход в том, что «надобно жить где-нибудь, только не в Москве» [212].

…Из ненавистной Москвы послов и Мнишков отпустили с одним условием – ехать прямо домой в Речь Посполитую. Воеводе Юрию Мнишку, его приближенным и родственникам вернули все имущество, отысканное по прошествии двух лет после московского погрома 1606 года. Собрали даже те драгоценности («клейноты») и товары, которые могли принадлежать другим людям и купцам, приехавшим с Мнишками, предоставив возможность самому сандомирскому воеводе отобрать свои вещи и подарки Марины Мнишек.

9 июля 1608 года был составлен их реестр: «Роспись вещам, забранным у Сендомирского воеводы Юрья Мнишки и дочери его Марины, которыя все ли его собственныя или также его приятелей и купцов, о том неизвестно». Воевода Юрий Мнишек перебирал находящиеся в окованном сундуке «круг за стеклом с изображением Страстей Христовых и мощи святых с надписанием латинским», «венец работы немецкой, низанный жемчугом с яхонтами вокруг, с алмазами в золоте, черною и красною финифтью», «четки золотые с яхонтами и алмазами», несколько других жемчужных четок и цепочек, золотые цепочки и массу украшенных женских чепцов, головных уборов и воротников [213].

Конечно, упомянутые драгоценности представляли собой жалкие остатки тех богатств из казны русских царей, к которым едва успела приблизиться Марина Мнишек. Но она, напомним, даже в тяжелый час московского погрома готова была променять свои драгоценности на отобранного у нее арапчонка. Не таков был воевода Юрий Мнишек. Отец Марины так и не смирился с тем, что пышущие великолепием Востока царские кладовые закрылись для него навсегда. Возможно, именно в надежде вернуть их он и вступил в переписку со вторым самозванцем.

Интересно, что первое обращение Лжедмитрия II к своему так называемому «отцу» было датировано еще январем 1607 года и послано из Орла в Ярославль [214]. Если бы в Москве знали об этом, равно как и о меморандуме, подготовленном для короля Сигизмунда III Юрием Мнишком, условия отпуска сандомирского воеводы и Марины Мнишек из Московского государства, вероятно, были бы другими.

А так Марине вернули все дары ее мужа, бывшего царя Дмитрия Ивановича. Свои драгоценности она получила когда-то в два приема: в Кракове в 1605 году через посольство Афанасия Власьева и в Москве во время брачных торжеств в мае 1606 года. Они и упоминались отдельно: «Клейноты с Офонасьем до Кракова посланы и после того с паном Бунинским. Потом через Офонасья в дорозе посланые, а после того в шатре отданые, и что тут в Москве дал». После погрома, по словам Марины, все дары остались в государевой казне, и она просила царя Василия Шуйского и думных бояр проявить снисхождение и возвратить их: «Все те подарки, которые Дмитр дочери его милости пана воеводиной давал, тут привезены и в казне целы остались, а в Полше нимало ничего не оставлено. Что все дочка его милости пана воеводы Сендомирского пускает на ласку великого государя и на разсуженье бояр думных». В итоге бояре не только вернули Мнишкам то, что могло им принадлежать, но и не отказывались продолжать дальнейший поиск утраченного имущества, покупая тем самым столь необходимое перемирие.

Сопровождать послов, воеводу Юрия Мнишка и Марину были назначены боярин князь Владимир Тимофеевич Долгорукий и каширский выборный дворянин Иван Александрович Колтовской. Запись об их отсылке 23 июля 1608 года сохранилась в разрядных книгах: «Того ж году отпущены с Москвы в Литву послы литовские, которые были у Ростриги от короля, да Юрьи Сендомирской з дочерью с Маринкою с Ростригиною женою; провожат их ходил до Твери боярин князь Володимер Тимофеевич Долгорукой да Иван Олександров сын Колтовской». В одной из редакций разрядных книг говорилось и о целях провожающих: «Что поляки и литовские люди, которые стоят с Вором в Тушине, послов московских и Сердомирскаго з дочерью не взяли» [215]. Как видим, официальные источники окончательно определились со «статусом» Марины Мнишек, оказавшейся всего лишь женой «Ростриги» и дочерью «Сендомирского воеводы». «Ростригой» же стали называть бывшего самозванца, чтобы лишний раз не тревожить упоминанием полного имени тень подлинного царевича Дмитрия Ивановича, канонизированного в царствование Василия Шуйского к общецерковному прославлению.

Позднее в «Новом летописце» будет описан весь маршрут, определенный для отъезда из России литовским послам и семье воеводы Юрия Мнишка. Выглядел он необычно, так как царь Василий Шуйский «повеле им итти на Углеч, да на Тверь, да на Белую и проводити их повеле до Смоленсково рубежа» [216]. Ссыльные заметили, что их водят лесами по «кругу», и роптали по поводу тяжелого похода «под открытым небом» [217]. Охрана состояла из городовых дворян Белой, Вязьмы, Дорогобужа и Смоленска, хорошо знавших только обычный путь в Речь Посполитую. Конные дворянские сотни были поручены непосредственному командованию воевод Бориса Собакина и Воина Дивова. Вся охрана состояла из трехсот человек городовых дворян из уездов «от литовской украйны», пяти голов со служилыми татарами, трехсот человек стрельцов во главе с сотниками Иваном Баутиным и Богданом (Будаем) Болтиным. Чтобы справиться с нарядом на службу такого войска, в поход специально отрядили дьяка Дмитрия Раковского. Сохранились также имена приставов, посланных провожать послов и «Сердамирскаго с дочерью»: Петр Мансуров, Леонтий Пусторослев и новгородцы Михаил Бобарыкин, Иван Судаков и Иван Бунаков.

Вскоре польско-литовские послы и сандомирский воевода Юрий Мнишек перестали играть роль послушных пленников и начали действовать самостоятельно. Уже 29 июля (8 августа) 1608 года, по свидетельству отца Каспара Савицкого, пленники разделились: посол Николай Олесницкий и Мнишки поехали в одну сторону – к Волге, не обращая внимания на предостережения об опасности такого похода, а остальные послы во главе с Александром Госевским предпочли продвигаться домой другим, более надежным путем. Царь Василий Иванович 1 августа 1608 года отправил «к Серьдомирскому на помоч» своих воевод с ратными людьми. В разрядных книгах сохранилось известие о посылке для оберегания послов целой армии во главе с боярином князем Андреем Васильевичем Голицыным, с которым недавно еще завершали переговоры послы Речи Посполитой. «И после того весть учинилась царю Василью, – записано в разрядах, – что Вор послал людей под Дмитров переимат Юръя Сендомирсково з дочерью и послов литовских. Царь Василей по тем вестям послал воевод своих оберегать послов литовских и Юрья Сендомирсково: в болшом полку боярин князь Ондрей Васильевич Голицын да князь Яков Борятинской, в передовом полку Иван Федорович Крюк Колычов да князь Михайло князь Петров сын Борятинской, в сторожевом…» На этом запись обрывается, но ее продолжение есть в другой редакции разрядов, из которой узнаем, что сторожевым полком считался назначенный ранее охранять «поезд» Марины Мнишек отряд под началом боярина князя Владимира Тимофеевича Долгорукова и Ивана Александровича Колтовского. Рати боярина князя Андрея Васильевича Голицына не пришлось далеко ходить, уже на следующий день большой и передовой полки вернулись назад: «Бояре и воеводы воротилися августа в 2 день, пришли два полки в шестом часу дни» [218]. Они и принесли известие о том, что по дороге к литовскому рубежу случилось непредвиденное: воевода Юрий Мнишек и послы отделились друг от друга. После этого охранять их стало много сложнее. Увеличилась и вероятность того, что Марина Мнишек попадет в стан Лжедмитрия II.

Находившийся к тому времени в Тушине новый претендент на имя царя Дмитрия Ивановича (в официальных русских источниках его называли Вором) и сам не хотел упустить шанс перехватить свою «царицу» по дороге. Второй самозванец, похоже, был хорошо информирован о времени выезда кортежа Марины Мнишек из столицы. Уже 3 августа 1608 года воеводы Борис Собакин и Воин Дивов доносили боярину князю Владимиру Тимофеевичу Долгорукому о замыслах Вора, пославшего своих людей для перехвата Марины. Городовые воеводы по всем городам на пути следования кортежа польско-литовских послов были предупреждены об особых мерах предосторожности. 28 июля старицкий дворянин Иван Муханов привел в Погорелое городище двух посадских людей Великих Лук и Торопца, ехавших с грамотами от Лжедмитрия II («ехали деи от Вора, из полку»). Из содержания грамот стало ясно, что самозванец начал охоту за Мариной Мнишек: «А в грамотах деи пишет от Вора в Торопец, и на Луки, и в Невль, и на Заволочье, что отпущены с Москвы литовские послы и литовские паны: и тех городов приказным людем поставити сторожи крепкие, и беречи того накрепко, чтоб литовских послов и литовских людей переимать и в Литву не пропускати, а где их поймают, тут на их тюрмы поставити, да посажати в тюрмы» [219]. Но Лжедмитрий II не знал точного маршрута выехавших из Москвы послов и постарался перекрыть все возможные пути в Речь Посполитую. Не ясно также, чем были вызваны столь суровые меры к послам, которых в случае задержания предлагалось посадить в тюрьму.

Еще несколько дней Мнишки вместе с послом Николаем Олесницким шли назначенным маршрутом под охраной, приданной им царем Василием Шуйским. Переправившись через Волгу, они, по свидетельству так называемого «Вельского летописца», около 14 (24) августа 1608 года остановились «за тридцать верст Белой в селе Верховье» [220]. О дальнейшем узнаем из отписок, отосланных воеводами Борисом Собакиным и Воином Дивовым в Смоленск воеводе Михаилу Борисовичу Шейну. Посол Николай Олесницкий и воевода Юрий Мнишек отказались подчиняться приставам: «Стояли деи… на одном стану два дни, а их деи не слушали», после чего 16 (26) августа стали самостоятельно «с стану подниматца». В это время воевода Воин Дивов с дьяком Дмитрием Раковским «с передними людми пошли с стану наперед, а Борис деи Собакин и приставы остались на стану, ждать посла и Сендомирского, а с ним дворян и детей боярских пятдесят человек, да сотник стрелецкой с стрелцы Будай Болтин». Но как только ушедшие вперед отряды отдалились на достаточное расстояние, слуги и свита посла Николая Олесницкого и сандомирского воеводы Юрия Мнишка повернули оружие против своей охраны. В отписке воеводы Воина Дивова в Смоленск сообщались подробности всего дела: «И как деи он Воин отшол от стану верст с пять, и учинился деи на стану шум, и учали от стану бежати дети боярские и стрелцы, а за ними деи гонят литовских людей два прапора, уганивая деи твоих государевых людей побивают, а посолских людей, верховных и которые в возкех, мимо скачут, и гонили деи за ним за Воином от стану двадцать верст» [221].

Напав на воевод, шляхтичи из свиты послов и Марины Мнишек расчистили себе дорогу к беспрепятственному отъезду в любом направлении. Дворяне и дети боярские, лишенные руководства, попросту «розъехались по своим поместьям». Большинство из них были, как мы видели, из близлежащих мест и естественно предпочли охрану собственных владений государевой службе.

Сила самозванца становилась все более и более очевидной, а действия его отрядов не могли не повлиять на ситуацию в смоленском приграничье. 20 (30) августа в Смоленске получили известие от голов, посланных вдогонку за сандомирским воеводой и его дочерью. То, чего больше всего должен был опасаться царь Василий Иванович, произошло. Оказалось, «что посол Николай Олеснитцкой и Сендомирской, из села Верховья, пошли в Царево Займище, к Вору». То же самое подтвердил воевода Борис Собакин, оказавшийся в итоге в Белой, где посадские люди сначала не отпустили его «для воровских людей к Белой приходу», а потом 26 августа (5 сентября) вообще перешли на сторону самозванца. Таким образом, организовывать погоню за послами и сандомирским воеводой оказалось поздно да и некому.

Оценивая поведение охраны, не следует забывать, что у воевод Бориса Собакина и Воина Дивова не могло быть приказа применять оружие против дипломатов Речи Посполитой и их свиты. Целью охраны было сопровождение послов и Марины Мнишек до границы. Подданных Речи Посполитой уже не считали ни задержанными, ни пленниками Московского государства. Воеводам не дали наказа, как защищать себя в случае, если на них нападут сами охраняемые. Ошибкой было и то, что «до рубежа» Мнишков провожали рядовые служилые люди, а не сам боярин князь Владимир Тимофеевич Долгорукий, отпустивший приставов в самостоятельный поход еще в «Новом Торговище» в уезде Ржевы Владимировой. Автор «Вельского летописца» писал, что Долгорукий действовал «по повеленью» царя Василия Шуйского; видимо, так оно и было. Сомнительно другое известие летописи: будто разделение бывших пленников на две группы тоже было задумано в Москве с самого начала.

Смоленский воевода Михаил Борисович Шейн послал подкрепление, состоявшее из сотен смоленских, брянских и серпейских дворян во главе с Елизарием Безобразовым и Алексеем Зубовым. Но оно уже не могло воспрепятствовать самостоятельному движению Олесницкого и Мнишков. Тем не менее весьма показательно, что участники всей операции проводов литовских послов получили позднее прибавки поместных окладов и жалованья, а Воин Дивов остался на службе царя Василия Шуйского и отличился во время смоленской осады в 1609-1611 годах. Автор официального «Нового летописца» позднее просто констатировал: «Ратные же люди, кои проводили, розъехались по себе, а князь Володимер не с великими людми прииде к Москве» [222].

Итак, после короткого столкновения с охраной у села Верховья в Вельском уезде 16 (26) августа 1608 года сандомирский воевода Юрий Мнишек, Марина Мнишек и примкнувший к ним посол Николай Олесницкий получили возможность действовать по своему усмотрению. Посол и воевода, видимо, давно решили отыграть московскую карту до конца. Их стремление совпадало с планами самозваного «царя Дмитрия», пришедшего в Тушино. Однако польские наемники из Тушинского лагеря разошлись во мнении о том, принимать или не принимать в своем лагере «царицу» Марину Мнишек. Многие из них, понимая, что воюют не за прежнего царя Дмитрия Ивановича, а за самозванца, присвоившего его имя, справедливо опасались, что приезд Мнишков может только навредить их делу. Не последнюю роль играли и корыстные расчеты, так как на содержание двора «царицы» Марины и ее самой должны были потребоваться немалые средства. Николай Мархоцкий в «Истории Московской войны» вспоминал: «Мы решили послать погоню и привести их (Мнишков. – В. К.) в наш обоз. Сделали мы это не потому, что в том нуждались, а больше для вида: надо было показать москвитянам, что наш царь настоящий и поэтому хлопочет о соединении со своей супругой». Полк Валентина Валевского, зная маршрут, по которому везли Мнишков, умышленно пошел вместо Переславля на Дмитров и вместо Мнишков встретился с войсками царя Василия Шуйского.

Сторонники польского гетмана князя Романа Ружинского, находившиеся в лагере Лжедмитрия II, прекрасно были осведомлены об истинных целях полковника Валевского: последний, «зная, что их (Мнишков. – В. К.) возвращение принесет нам только лишние хлопоты, нарочно их не догнал» [223]. Но они не знали того, что воевода Юрий Сандомирский сам не стремился покинуть пределы Московского государства.

Во главе следующего отряда, посланного за Мнишками, стоял полковник Александр Зборовский. Он действовал решительно и быстро и смог добиться «возвращения» самозванцу его «царицы». Польских наемников, давно служивших самозванцу вместе с гетманом князем Романом Ружинским, подвело стремление рассорить «царика» с инфляндскими солдатами Брестской конфедерации. Это были отряды, воевавшие в Ливонии, но не получившие за свою службу жалованья в Речи Посполитой; они самовольно захватили в Бресте королевские имения и заключили собственный союз, чтобы сообща добиваться получения денег от короля Сигизмунда III. Пока у них не было перспективы дома, «инфляндцы» искали место, где могли понадобиться их военные навыки. Тут очень кстати возобновилась кампания «царя Дмитрия». В мае 1608 года гетман инфляндского войска усвятский староста Ян Петр Сапега написал письмо Лжедмитрию II с предложением принять на службу более 1200 человек, составивших Брестскую конфедерацию [224].

17 (27) июля 1608 года «инфляндцы» пересекли границу Московского государства и направились к «царю Дмитрию». Одним из полковников этого войска и был Александр Зборовский, перехвативший «царицу» Марину Мнишек на ее дороге из Москвы в Речь Посполитую. «Инфляндцы» не вмешивались в междоусобицу между королем и рокошанами, а только добивались уплаты жалованья за службу в Ливонии. Против воли короля Сигизмунда III и канцлера Великого княжества Литовского Льва Сапеги они заключили новую войсковую конфедерацию для поддержки «царя Дмитрия» и его «жены» [225].

Полковника Александра Зборовского отправляли из тушинского войска тогда, когда казалось, что уже не было никакой надежды догнать Мнишков по дороге в Речь Посполитую, Но сторонники гетмана князя Романа Ружинского сами пали жертвой своей интриги, так как сапежинцы оказали «царю Дмитрию» неоценимую услугу и получили возможность поторговаться относительно своих условий поступления на службу к самозванцу. «Царица» Марина Мнишек сразу же стала не более чем разменной монетой в счетах польских наемников между собой. Хотя она, откликаясь на письмо самозванца, отправленное с войском полковника Александра Зборовского 12 (22) августа 1608 года (к сожалению, это письмо не сохранилось), сама ожидала «скорого радостного и приятного свидания». Автор «Вельского летописца» приписал возвращение Мнишков действиям посланного из Тушина отряда князя Василия Литвинова-Мосальского, а также «умышленью» самого сандомирского воеводы [226].

Обычно считается, что Марина Мнишек сразу приняла правила игры и «признала» самозванца своим мужем. Но источники прямо свидетельствуют об обратном, противореча распространенному мнению о ее готовности жертвовать всем ради одного честолюбия и сохранения царских почестей. Присутствие Марины Мнишек в Тушинском лагере было выгодно прежде всего тушинскому «царю Дмитрию». Оно подтверждало в глазах остальной страны истинность и «легитимность» снова чудесно спасшегося царя Дмитрия Ивановича. Это Лжедмитрий II, впрочем при очень благосклонном отношении воеводы Юрия Мнишка, добивался того, чтобы его так называемых «родственников» вернули с дороги в Речь Посполитую в подмосковные таборы. Он больше других заботился о том, чтобы вся история выглядела как можно более правдоподобной, и намеренно привлекал к ней внимание. Конрад Буссов, оказавшийся к тому времени в лагере второго самозванца, писал, что, как только в Тушине было получено известие о перехвате «царицы» посланными для этого людьми и о том, что она находится на пути под Москву, был устроен салют: «Дмитрий… обрадовался и развеселился, приказал выпалить несколько раз из больших пушек, а все ратники во всем лагере должны были в знак радости 3 или 4 раза выстрелить из мушкетов и других ружей» [227].

Наиболее достоверным свидетельством об обстоятельствах приезда Мнишков в Тушинский лагерь является «Дневник Яна Сапеги», написанный его секретарями. От них не ускользнули многие интересные детали, тем более ценные, что они представляли моментальную запись очевидцев, каждый день следивших за происходящими событиями. По свидетельству автора «Дневника», сначала полк Александра Зборовского привез Мнишков в Любеницы, рядом с Царевым Займищем, где 19 (29) августа 1608 года Ян Сапега лично встретился с «царицей» и устроил в ее честь смотр своего войска. 21 (31) августа Марина под охраной инфляндских солдат гетмана Сапеги двинулась из Царева Займища в сторону Тушина. Путь «царицы», как ее называли секретари гетмана Сапеги, лежал через Можайск и Звенигород, которых она достигла, соответственно, 23 августа (2 сентября) и 29 августа (8 сентября). И Марина Мнишек, и гетман Ян Сапега были в этот момент убеждены, что едут на встречу с бывшим царем Дмитрием Ивановичем, чудесно избежавшим смерти в 1606 году [228]. Лжедмитрий II тоже уже знал о готовящемся приезде своей «жены». 19 (29) августа он написал письма, адресованные Марине Мнишек и ее отцу «пану воеводе». Письма были получены ими 22 августа (1 сентября), «чему была царица ее милость очень рада». 29 августа (8 сентября) «царь Дмитрий» написал новое письмо воеводе Юрию Мнишку и просил «свою супругу» принять участие в православном обряде – «положении святого» в одном из звенигородских монастырей, что могло бы укрепить русских сторонников самозванца в их поддержке «царя» и «царицы» [229].

Эпистолярная игра имела смысл только до личной встречи. Первым увидел «царя Дмитрия» сандомирский воевода Юрий Мнишек. У него не могло быть сомнений, что перед ним совсем другой человек. Вполне определенно отец «царицы» высказался по этому поводу на сейме 1611 года [230]. Но тогда, на месте, Юрий Мнишек повел себя по-другому. Как записал автор «Вельского летописца», сандомирский воевода «с вором тушинским сложился заодин, и назвал того вора тушинского опять царевичем Дмитреем Ивановичем, и дочь свою Маринку отдал ему в жены место. И всей рати воровской и в Тушине поляком и литве и руским вором, и изменником и казаком, умысля с тушинским вором и забыв крестьное целованье и своего обещанья, и объявил воровски, преступя крестное целованье, что будтося то прямой царевич Дмитрей Иванович, а его зять» [231].

У воеводы Юрия Мнишка и посла Николая Олесницкого были свои резоны, чтобы включиться в новую опасную игру по достижению московского престола. Хорошо зная, что больше двух лет царь Василий Шуйский не может справиться с внутренними неустройствами, они явно рассчитывали на слабость Московского государства. «Царь Дмитрий» тоже давно искал подступы к сандомирскому воеводе и Марине Мнишек, без которых ему сложно было бы (если вообще возможно) убедить подданных в истинности своей легенды. Не забудем также о слухах относительно того, что этого человека, похожего на «царя Дмитрия», нашли в Речи Посполитой сами родственники Мнишков. Только если изначально новый Дмитрий был необходим, чтобы заставить царя Василия Шуйского отпустить своих польских и литовских пленников, то затем, когда прежний план сработал, у него обнаружились еще более заманчивые перспективы. При условии возвращения «царя Дмитрия» в Москву (что казалось не такой уж фантазией) воевода Юрий Мнишек мог надеяться на выполнение обязательств первого самозванца по отношению к его дочери и к нему самому. А в таком случае Мнишки становились-таки наследственными владетелями Смоленской и Северской земель и прокладывали дорогу к объединению двух государств и двух христианских церквей. Позиция посла Николая Олесницкого была несколько иной; он оставался представителем короля Сигизмунда III, но, не имея официальных инструкций, действовал по своему усмотрению, желая представить достоверный отчет в королевскую канцелярию. Но каковы бы ни были собственные расчеты посла, прежде ему нужно было пройти через такое же испытание, как и всем другим, кто знал первого самозванца: публично признать «царя Дмитрия» настоящим.

Слухи о возникших в свите Мнишков сомнениях в происхождении тушинского «царика», похоже, быстро распространились. Одна лишь Марина продолжала оставаться в неведении и беззаботно веселилась, думая, что ее судьба поворачивается к лучшему. 5 (15) сентября секретари гетмана Яна Сапеги с плохо скрываемой иронией записали в «Дневнике» о поездке «пана воеводы» в тушинские обозы самозванца – «узнавать царя, тот или не тот». На следующий день, 6 (16) сентября, состоялась первая встреча «царицы» Марины Мнишек и тушинского «царя Дмитрия». Показательно, что Лжедмитрий II сначала сам приехал в обозы гетмана Яна Сапеги, справедливо сомневаясь, что будет «узнан» Мариной Мнишек. Все так и произошло. По записи секретарей Яна Сапеги, «царица не очень охотно с царем поздоровалась» [232]. Секретари отметили, что Марина не стала благодарить «Димитрия» за то, что тот вызволил ее из плена, на что «царь» вполне мог рассчитывать, если бы действительно был ее мужем.

Конрад Буссов привел более драматичную версию о встрече Марины Мнишек и «царя Дмитрия». Он рассказал о судьбе некоего «молодого польского дворянина», предупредившего Марину об обмане с Дмитрием и поплатившегося за это жизнью. «Дорогой, приблизительно за 18 миль до лагеря, – рассказывал Конрад Буссов, – когда царица в карете радовалась и пела, один молодой польский дворянин набрался духу, подъехал к карете и сказал: “Марина Юрьевна, милостивейшая госпожа, вы очень веселы и поете, и стоило бы радоваться и петь, если бы вам предстояло встретить вашего законного государя, но это не тот Димитрий, который был вашим мужем, а другой”. Плохо это для него обернулось, лучше бы ему промолчать и предоставить все своему течению, ибо когда царица из-за этого сообщения так огорчилась, что ее радость и пение сменились на печаль и слезы, тот польский вельможа, которого Димитрий послал с ратниками за ней, заметил, что она огорчена и не так весела, как прежде, а потому спросил, отчего она так молчалива и печальна, когда она по справедливости должна еще больше радоваться, чем раньше, так как скоро приедет к своему государю. Она ему ответила: “Это верно, сударь, но я узнала кое-что иное”. В конце концов, по его неотступному настоянию она не смогла умолчать о том, кто с ней говорил и о чем…» [233]

Имел ли место этот эпизод и существовал ли в действительности этот несчастный польский юноша, указавший на допросе, что «не он один об этом говорит, а большинство в лагере об этом хорошо знает», навсегда осталось тайной. Очевидно, что современникам и хронистам приходилось искать причины, объясняющие поведение Марины Мнишек, не признавшей в самозванце своего мужа. Гордость Марины была уязвлена тем, что новый «царь Дмитрий Иванович» оказался совсем не тем, за кого себя выдавал, и она не умела и не хотела скрыть своего разочарования. Да и не она одна. Польский сторонник Лжедмитрия II Николай Мархоцкий позднее вспоминал: «Это возвращение принесло нам больше вреда, чем пользы, так как царица и другие персоны, знавшие Дмитрия в столице, увидев нашего, не захотели его признавать, и скрыть это было невозможно. А москвитяне воспользовались этим, чтобы отвратить от Дмитрия своих людей» [234].

По записям «Дневника Яна Сапеги», в следующие несколько дней после первой несчастливой встречи Марины Мнишек и «царя Дмитрия» 6 (16) сентября шли какие-то переговоры, в которых активно участвовал посол Николай Олесницкий. Ему вместе с отцом Марины и удалось убедить «царицу» сыграть навязанную ей роль. Во имя чего? Высших ли политических расчетов, блага ли Речи Посполитой? Или, может быть, во имя чести семьи Мнишков? Ответа на этот вопрос мы не знаем.

Можно, однако, оценить последствия такого решения для самой Марины Мнишек. До сих пор она оставалась в тени своего могущественного и влиятельного отца. Расставание с ним во время свадебных торжеств ничем хорошим для «московской царицы» не завершилось. Она едва не погибла вместе с мужем, объявленным в Москве самозванцем. С тех пор отец надежно защищал Марину Мнишек и добился того, чтобы его отпустили из плена вместе с дочерью. Но это не значит, что Марина думала только о собственном спасении. Она имела все основания рассчитывать на то, что титул московской царицы принадлежит ей по праву. А вместе с ним и те царские почести, и, конечно, те наряды и украшения, которые у нее имелись. Достаточно ей было пересечь границу Речи Посполитой, и все обаяние ее царственного положения исчезло бы навсегда. Психологически Марине было сложно смириться с тем, что «царь Дмитрий», которого она так и не видела мертвым, действительно погиб. Надежда, возникшая из рассказов 1606 года о его чудесном спасении, благополучно дожила до встречи с тем, кто в Тушине выдавал себя за ее мужа. Марине предстояло выйти наконец «из тени» своего отца. Сандомирский воевода сам хотел этого и гарантировал дочери безопасность своим присутствием в Тушинском лагере.

9 (19) сентября «царь Дмитрий» вместе с послом Речи Посполитой Николаем Олесницким снова приезжали в гетманский обоз к «царице». В этот раз должны были быть объявлены все условия, на которых Марина Мнишек соглашалась приехать в Тушино. Договор этот предстояло подтвердить действующему представителю короля Сигизмунда III в Московском государстве. Можно предположить, что выход был найден в новой присяге Марине Мнишек в Тушине. Это позволило бы оправдать ее присутствие там для всех сомневающихся и, главное, для нее самой. 10 (20) сентября 1609 года посол Николай Олесницкий отвез «царицу» Марину «в царский обоз».

* * *

Данный текст является ознакомительным фрагментом.